Ты моя. Я знаю, какая ты на самом деле.
Она целует его в шею.
– Да, я твоя. Навсегда. Твоя и только твоя.
– Ну, – говорит он с комическим негодованием, – я на это надеюсь. Если какой-то мужчина осмелится вообразить… он рискует головой.
«А ты?» – думает она. Руки, которые слишком долго не отнимают при рукопожатии или когда подают пальто; глаза, которые зовут и обещают, блестящие, сверкающие. Нет, нет, это все твое воображение, Хенни. Твои воспоминания. После всех этих лет, прожитых в этом доме, который вы вместе создали, в доме, в котором спит ваш любимый сынишка, на этой кровати в объятиях мужа, ты все еще помнишь. Но ты не должна. Не должна ради собственного покоя и душевного здоровья. Ты должна внушать себе, что все обстоит так, как тебе того хочется.
– Хенни?
– Да?
– Сердце мое!
Сердце мое – он любит называть ее так.
– Мы прошли долгий путь вместе.
– Да.
– Ты чудесная женщина. Ты хорошо на меня влияешь. Мне покойно с тобой.
Она хорошо на него влияет. Она знает, что это правда.
– У мальчика сегодня был настоящий праздник.
– Да, он чувствовал себя в центре внимания. Дэн зевает.
– Если мы заснем прямо сейчас, мы сможем проснуться пораньше и начать день, как положено, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Она понимает.
– Неужели тебе мало? – спрашивает она, придвигаясь к нему.
– Знаешь, есть такая примета: ты весь год будешь заниматься тем, с чего начнешь первый новогодний день. Вот будет здорово, если примета сбудется, как ты считаешь?
Хенни смеется.
– Изумительно, дорогой.
Нет, никаких сомнений нет и быть не может. Ему хорошо с ней. В таких вещах мужчина не может притворяться. Вот если бы только она была уверена, что она единственная.
Прекрати, Хенни, прекрати сейчас же.
– Я засыпаю, – говорит он.
– Я тоже.
Она закрывает глаза. Лежа в тепле, она и вправду начинает засыпать. Ей чудится, что сквозь закрытые веки она видит что-то розовое. Целых девять лет прошло со дня пожара, изменившего их жизни, а они все еще любят друг друга и всегда будут любить.
Конечно, всегда… Разве не так?
ГЛАВА 4
За блестящим фасадом периода, получившего название «Belle Eroque», с его чувственным изысканным искусством, новой, непривычной для слуха музыкой, со всей его роскошью и утонченной красотой просматривались мрачные пугающие задворки.
Активность анархистов, организовавших убийства итальянского короля, австрийской императрицы и африканского президента, вселяла ужас в сердца европейцев и американцев. Представители других общественно-политических движений, не столь радикальные, как анархисты, но не уступавшие им по убежденности и решительности – социалисты, суфражистки и борцы за разоружение – тоже не сидели сложа руки. Они проводили митинги, устраивали марши протеста, собирали подписи под петициями, выступали на страницах печатных изданий. Писатели и журналисты начали крестовый поход против засилья коррупции, нечеловеческих условий труда на скотобойнях, эксплуатации детского труда, грубого унизительного обращения с рабочими на нефтяных скважинах в Пенсильвании.
В Нью-Йорке прошли забастовки против высокой платы за жилье и «мясные» бунты. Домохозяйки вышли на демонстрации против дороговизны продуктов питания; они пикетировали продовольственные лавки, обливали керосином непомерно дорогое мясо. Двадцать тысяч белошвеек объявили забастовку, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда.
– Они работают по семьдесят часов в неделю, а получают меньше пяти долларов. Мне противно носить эту блузку в стиле девушки Гибсона, – заявила Хенни, дергая белый кружевной гофрированный воротник. – Ты знаешь, Дэн, что у них из зарплаты вычитают за стулья, на которых они сидят, нитки и иголки, которыми они пользуются, за личные шкафчики в рабочих помещениях; вдобавок им приходится мириться с… приставаниями мужчин.
– Хо-хо, – хохотнул Дэн. – Приставаниями, говоришь?
– Что тут смешного? Это же возмутительно. Ну-ка, помоги мне расстегнуть это. Каким образом, по их мнению, женщина может снять или надеть такую вот блузку со всеми этими многочисленными скользкими маленькими пуговичками на спине? Если, конечно, у нее нет горничной или мужа.
В зеркале отразилось лицо Дэна, склонившегося над застежкой.
– Негодование делает тебя краше, – сказал он и поцеловал ее в шею.
– Ах, Дэн, это задевает меня за живое, больше, чем что бы то ни было. Это личное. Я ведь знаю многих из этих девушек. Они приходят в благотворительный центр, такие юные, одинокие, не успевшие еще освоиться в чужой для них стране. За последний год-два появилось много иммигранток из Италии.
Дэн вдруг посерьезнел.
– Им необходимо вступить в профсоюз.
– Я знаю. Но все они надеются выйти замуж и уйти с работы, так что профсоюзным организаторам трудно бывает преодолеть их пассивность. И еще я думаю об Ольге. Она нездорова. Боюсь, это… – она помолчала, размышляя. – Знаешь, я должна что-то сделать.
– Ты? Что ты можешь сделать?
– Я могу участвовать в пикетировании. Хотя бы это.
Шел второй месяц забастовки. Девушки пикетировали фабрику. Они ходили по двое, держа в руках плакаты, призывающие к борьбе, распевая песни протеста на итальянском и идише. Если одна выбывала из строя по болезни или из-за малодушия, двое вставали на ее место.
О, какой же стоял холод, а резкие порывы январского ветра едва не сбивали с ног. Раз за разом проходили они расстояние примерно в полквартала – от здания фабрики до угла улицы – и поворачивали обратно.
Хенни приходила каждый день, когда Фредди был в школе. По возможности она старалась держаться рядом с Ольгой Зареткиной.
– Возьми мое пальто, – предложила она однажды. – Оно теплее твоего. Ты же насквозь продрогла.
Ольга придерживала воротник у шеи, стараясь запахнуть его поплотнее, а руки, вылезая из коротких рукавов, не доходивших до перчаток, оставались голыми.
– Это еще зачем? – негодующе воскликнула она. – Чего ради тебе это делать? Я не нуждаюсь в… – приступ кашля не дал ей договорить.
– Ольга, я не хотела смутить или обидеть тебя. Давай не будем ходить вокруг да около. Твое пальто тонкое как бумага, а ты больна.
Ответа не последовало. Они медленно шли вперед, хлюпая по грязному растоптанному снегу. Ветер раскачивал плакаты, прикрепленные к тонким длинным палкам, пытаясь вырвать их из онемевших рук. Какой-то водитель умышленно вырулил автомобиль поближе к тротуару. Девушки, взвизгнув, отскочили, чтобы не попасть под летевшую из-под колес грязь, а водитель презрительно рассмеялся. Зато рабочий, сидевший в кузове грузовика, выехавшего из-за угла как раз в тот момент, когда к нему подошли первые пары небольшой колонны, приветственно поднес руку к фуражке.
– Ольга, – настаивала Хенни, – тебе вообще не следует здесь находиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Она целует его в шею.
– Да, я твоя. Навсегда. Твоя и только твоя.
– Ну, – говорит он с комическим негодованием, – я на это надеюсь. Если какой-то мужчина осмелится вообразить… он рискует головой.
«А ты?» – думает она. Руки, которые слишком долго не отнимают при рукопожатии или когда подают пальто; глаза, которые зовут и обещают, блестящие, сверкающие. Нет, нет, это все твое воображение, Хенни. Твои воспоминания. После всех этих лет, прожитых в этом доме, который вы вместе создали, в доме, в котором спит ваш любимый сынишка, на этой кровати в объятиях мужа, ты все еще помнишь. Но ты не должна. Не должна ради собственного покоя и душевного здоровья. Ты должна внушать себе, что все обстоит так, как тебе того хочется.
– Хенни?
– Да?
– Сердце мое!
Сердце мое – он любит называть ее так.
– Мы прошли долгий путь вместе.
– Да.
– Ты чудесная женщина. Ты хорошо на меня влияешь. Мне покойно с тобой.
Она хорошо на него влияет. Она знает, что это правда.
– У мальчика сегодня был настоящий праздник.
– Да, он чувствовал себя в центре внимания. Дэн зевает.
– Если мы заснем прямо сейчас, мы сможем проснуться пораньше и начать день, как положено, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Она понимает.
– Неужели тебе мало? – спрашивает она, придвигаясь к нему.
– Знаешь, есть такая примета: ты весь год будешь заниматься тем, с чего начнешь первый новогодний день. Вот будет здорово, если примета сбудется, как ты считаешь?
Хенни смеется.
– Изумительно, дорогой.
Нет, никаких сомнений нет и быть не может. Ему хорошо с ней. В таких вещах мужчина не может притворяться. Вот если бы только она была уверена, что она единственная.
Прекрати, Хенни, прекрати сейчас же.
– Я засыпаю, – говорит он.
– Я тоже.
Она закрывает глаза. Лежа в тепле, она и вправду начинает засыпать. Ей чудится, что сквозь закрытые веки она видит что-то розовое. Целых девять лет прошло со дня пожара, изменившего их жизни, а они все еще любят друг друга и всегда будут любить.
Конечно, всегда… Разве не так?
ГЛАВА 4
За блестящим фасадом периода, получившего название «Belle Eroque», с его чувственным изысканным искусством, новой, непривычной для слуха музыкой, со всей его роскошью и утонченной красотой просматривались мрачные пугающие задворки.
Активность анархистов, организовавших убийства итальянского короля, австрийской императрицы и африканского президента, вселяла ужас в сердца европейцев и американцев. Представители других общественно-политических движений, не столь радикальные, как анархисты, но не уступавшие им по убежденности и решительности – социалисты, суфражистки и борцы за разоружение – тоже не сидели сложа руки. Они проводили митинги, устраивали марши протеста, собирали подписи под петициями, выступали на страницах печатных изданий. Писатели и журналисты начали крестовый поход против засилья коррупции, нечеловеческих условий труда на скотобойнях, эксплуатации детского труда, грубого унизительного обращения с рабочими на нефтяных скважинах в Пенсильвании.
В Нью-Йорке прошли забастовки против высокой платы за жилье и «мясные» бунты. Домохозяйки вышли на демонстрации против дороговизны продуктов питания; они пикетировали продовольственные лавки, обливали керосином непомерно дорогое мясо. Двадцать тысяч белошвеек объявили забастовку, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда.
– Они работают по семьдесят часов в неделю, а получают меньше пяти долларов. Мне противно носить эту блузку в стиле девушки Гибсона, – заявила Хенни, дергая белый кружевной гофрированный воротник. – Ты знаешь, Дэн, что у них из зарплаты вычитают за стулья, на которых они сидят, нитки и иголки, которыми они пользуются, за личные шкафчики в рабочих помещениях; вдобавок им приходится мириться с… приставаниями мужчин.
– Хо-хо, – хохотнул Дэн. – Приставаниями, говоришь?
– Что тут смешного? Это же возмутительно. Ну-ка, помоги мне расстегнуть это. Каким образом, по их мнению, женщина может снять или надеть такую вот блузку со всеми этими многочисленными скользкими маленькими пуговичками на спине? Если, конечно, у нее нет горничной или мужа.
В зеркале отразилось лицо Дэна, склонившегося над застежкой.
– Негодование делает тебя краше, – сказал он и поцеловал ее в шею.
– Ах, Дэн, это задевает меня за живое, больше, чем что бы то ни было. Это личное. Я ведь знаю многих из этих девушек. Они приходят в благотворительный центр, такие юные, одинокие, не успевшие еще освоиться в чужой для них стране. За последний год-два появилось много иммигранток из Италии.
Дэн вдруг посерьезнел.
– Им необходимо вступить в профсоюз.
– Я знаю. Но все они надеются выйти замуж и уйти с работы, так что профсоюзным организаторам трудно бывает преодолеть их пассивность. И еще я думаю об Ольге. Она нездорова. Боюсь, это… – она помолчала, размышляя. – Знаешь, я должна что-то сделать.
– Ты? Что ты можешь сделать?
– Я могу участвовать в пикетировании. Хотя бы это.
Шел второй месяц забастовки. Девушки пикетировали фабрику. Они ходили по двое, держа в руках плакаты, призывающие к борьбе, распевая песни протеста на итальянском и идише. Если одна выбывала из строя по болезни или из-за малодушия, двое вставали на ее место.
О, какой же стоял холод, а резкие порывы январского ветра едва не сбивали с ног. Раз за разом проходили они расстояние примерно в полквартала – от здания фабрики до угла улицы – и поворачивали обратно.
Хенни приходила каждый день, когда Фредди был в школе. По возможности она старалась держаться рядом с Ольгой Зареткиной.
– Возьми мое пальто, – предложила она однажды. – Оно теплее твоего. Ты же насквозь продрогла.
Ольга придерживала воротник у шеи, стараясь запахнуть его поплотнее, а руки, вылезая из коротких рукавов, не доходивших до перчаток, оставались голыми.
– Это еще зачем? – негодующе воскликнула она. – Чего ради тебе это делать? Я не нуждаюсь в… – приступ кашля не дал ей договорить.
– Ольга, я не хотела смутить или обидеть тебя. Давай не будем ходить вокруг да около. Твое пальто тонкое как бумага, а ты больна.
Ответа не последовало. Они медленно шли вперед, хлюпая по грязному растоптанному снегу. Ветер раскачивал плакаты, прикрепленные к тонким длинным палкам, пытаясь вырвать их из онемевших рук. Какой-то водитель умышленно вырулил автомобиль поближе к тротуару. Девушки, взвизгнув, отскочили, чтобы не попасть под летевшую из-под колес грязь, а водитель презрительно рассмеялся. Зато рабочий, сидевший в кузове грузовика, выехавшего из-за угла как раз в тот момент, когда к нему подошли первые пары небольшой колонны, приветственно поднес руку к фуражке.
– Ольга, – настаивала Хенни, – тебе вообще не следует здесь находиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135