– Мама имеет в виду, – спокойно добавила Флоренс, – достигли ли вы какого-то взаимопонимания.
Это было невыносимо, сегодня все было невыносимо. Хенни бросила умоляющий взгляд на отца – пусть он прекратит все это, пусть избавит ее от этого допроса, но он сидел с опущенной головой и чистил трубку. Он не собирается помогать ей, и впервые она не почувствовала к нему жалости.
– Мы знаем, – продолжала мама, – что ты встречаешься с ним чаще, чем говоришь. И не думай обмануть нас своими отрицаниями. Какое-то время это тебе удавалось, и мы тебе верили, но теперь этому пришел конец, Хенни. Пора нам обсудить все откровенно.
Ах, эта маленькая комната, где им было так хорошо, где они любили друг друга.
– Обсуждать откровенно нечего. Абсолютно нечего, – ответила Хенни.
– Может, твоему отцу следует поговорить с ним и выяснить, что скрывается за этим «нечего».
Это был нечестный прием, это уже походило на травлю.
– Нет, не надо, – вскрикнула Хенни и еле слышно добавила: – Ему нужны деньги. Он не может позволить…
Анжелика поставила чашку.
– Что? Он, значит, ищет богатую невесту?
– Мама, как ты можешь так говорить? Именно ты! Дэн равнодушен к деньгам. Богатство ему не нужно, – слова душили ее.
– Но ты только что сказала, что ему нужны деньги. Значит, он к ним не равнодушен. Не будь ребенком, – и прикоснувшись к руке дочери, Анжелика добавила с необычайной мягкостью: – Хенни, дорогая, чтобы вести хозяйство, нужны деньги. Даже прислуге, приходящей убирать квартиру один раз в неделю, приходится платить полтора доллара. Он говорит, откуда он собирается взять их?
– Он преподаватель. Зарплата у него маленькая.
– Люди живут и на такие зарплаты, – сказала Анжелика, противореча самой себе.
Хенни молчала. В квартире наверху кто-то ходил, и от этого хрустальные подвески на люстре тихонько звенели. Никакие другие звуки не нарушали тишину, наступившую в комнате. Все ждали, что скажет Хенни.
– Я не могу сейчас разговаривать, – проговорила она наконец. – Я неважно себя чувствую. Неужели вы не видите, как мне плохо?
– Видим и видели раньше, поэтому и завели этот разговор, – ответила Анжелика.
– Мне плохо потому, что я, кажется, простудилась, единственное, чего я хочу – это остаться одной, – закричала Хенни так, что все отпрянули.
У нее мелькнула мысль, что до сих пор не было случая, чтобы она кричала на них. Ее голос стал внезапно ее оружием. Все встали. Флоренс подошла к зеркалу надеть шляпку, которую украшала маленькая темно-синяя птичка, сидевшая в вуалевом гнездышке.
Обращаясь к отражению Хенни в зеркале, она проговорила:
– Мы хотели как лучше, дорогая. Но я вижу, что сейчас не самый подходящий момент для обсуждения чего бы то ни было. Может, в другой раз.
Хенни стояла у окна, наблюдая, как птичка, вуаль, соболиная муфта и бархатные рукава уезжают в экипаже. Она почувствовала на плече руку отца.
– Могу я поговорить с тобой, Хенни? Всего пару минут, потом пойдешь ляжешь.
Анжелика понесла поднос с чайной посудой на кухню – у Эйлин сегодня был выходной.
– Не сейчас, папа.
Он бы мог прийти ей на помощь. Впрочем, может, он слишком устал. Он всегда был усталым. Отец быстро заговорил:
– Я не хочу, чтобы кто-нибудь обидел тебя, Хенни, только и всего. Я знаю, твоя мать и сестра беспокоятся о вещах, которые тебе безразличны, но и за тебя они тоже беспокоятся. Тебе не нравится способ, каким они проявляют свою заботу, но они любят тебя. Ты и сама это знаешь, правда?
Она кивнула. Его спокойный тон и теплое прикосновение руки заставили ее прослезиться. На этот раз слезы покатились по щекам. Схватив руку отца, она прижалась к ней щекой.
– Все не так, Хенни.
– Что?
– Я не знаю этого молодого человека.
– Он тебе не нравится?
– Повторяю, я не знаю его. И я предоставил тебе слишком большую свободу. Мне не следовало этого делать. Не знаю, почему так получилось.
«Зато я знаю. Ты понимал, что я нуждаюсь в любви и не хотел ничего портить. Да, я знаю».
– Не беспокойся обо мне, папа. Со мной все будет в порядке.
Позже в своей комнате, когда прошел приступ тошноты, она уселась за стол и принялась за письмо. Слова сами ложились на бумагу.
«Дорогой Дэн, я знаю, что надоела тебе. Я не буду ни о чем умолять, требовать объяснений. Любой человек волен любить и волен разлюбить. Только скажи мне об этом честно».
Она обмакнула перо в чернила. Перо оставляло на бумаге ряды аккуратных кружочков и петелек. Как странно, что это причудливое переплетение тоненьких линий означает разрыв с любимым человеком. Каким образом получается, что другое человеческое существо становится как бы частью тебя самого и, расставаясь с ним, ты чувствуешь себя так, словно тебя разрезают надвое.
«Я не буду устраивать сцен», написала она.
Он вскроет это письмо, приняв его из рук почтальона, а может, оно будет ждать его в ящике, когда он вернется домой. Тогда он сядет за стоящий у окна стол, который наверняка будет усыпан крошками от рогалика, съеденного им на завтрак, вскроет и прочтет его, чувствуя… что? Облегчение? Вину? Сожаление? Все это вместе? И сделает что? Побежит к ней просить прощения? Нет, этого не произойдет. Он скажет: «Да, это правда, мне очень жаль, но все кончено. Так случается. Я люблю Люси Марстон…» или назовет какое-то другое имя.
У нее стучало в висках, учащенно билось сердце, но перо продолжало двигаться по бумаге, принося в жертву ее чувства, отказываясь от самого дорогого.
«Я не буду ни в чем тебя обвинять. То, что я сделала, я сделала по доброй воле. Не стоит изображать чувства, которых нет, а твое чувство ко мне прошло и ничего тут не поделаешь. Только не лги мне. Я не заслужила лжи».
Дописав письмо, она некоторое время сидела очень прямо, и сознание того, что она способна вынести такую боль, наполняло ее скорбной гордостью.
Утром она разорвала письмо на клочки.
Атмосфера в доме оставалась натянутой. Анжелика говорила о самых обычных вещах, будто ничего не произошло, но в каждой ее фразе заключался один и тот же подтекст: «Как видишь, мы соблюдаем правила приличия, но не думай, что мы забыли. Мы ждем».
Хенни все время хотелось есть. В промежуток между обедом и ужином она могла наведаться на кухню раз пять, обшарить морозильник, затем заглянуть в хлебницу и отломить кусок хлеба прямо от буханки, так что даже Эйлин смотрела на нее с удивлением; съесть цыплячью ножку, оставшуюся от обеда, яблоко, выпить стакан молока. Ее тошнило, когда она была голодной.
Однажды утром ее вырвало. Ее хорошо налаженный внутренний механизм разладился. Ей хотелось бы лучше разбираться кое в каких вопросах… С другой стороны, она сожалела, что в свое время украдкой заглядывала в учебники дяди Дэвида.
«О Господи, этого не может быть! Это что-то другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135