Молчание было гнетущим и тягостным. Наверное, уже четыре минуты стояла она так, молча, с закрытыми глазами. Боб не нарушал эту тишину, он знал, что в эти секунды молчания разбивается вдребезги образ Гельмута Хансена, который Ева носила в своем сердце. Это был триумф, который он ощущал как приятное покалывание во всем теле. Он сел, положил ногу на ногу и закурил сигарету. Щелчок зажигалки заставил Еву резко обернуться. Ее огромные голубые глаза были сплошным вызовом.
– Вы лжете! – громко произнесла она.
Боб Баррайс поднял руку с горящей сигаретой:
– Стоп, прекрасная Ева. Боб Баррайс хотя и пользуется дурной репутацией, созданной, кстати, теми, кто ему безмерно завидует, до ненависти, но одного он никогда не делал: в серьезных ситуациях лгать красивым девушкам. Честность всегда была моей сильной стороной. Я никогда не говорил: «Крошка, я люблю тебя…», а только всегда: «Я хочу с тобой в постель!» И сразу всем ясно, что есть и что будет.
– Это относится и к данной ситуации? – спросила Ева с явной неприязнью.
– Это был всего лишь пример. Почему я должен обманывать вас, Ева?
Он рассматривал Еву взглядом знатока, которому женская красота предлагается в таком объеме, что он придает значение малейшим оттенкам и различиям. Форма лодыжек, изящная плавность икр, округлость бедер, плоский живот, форма груди и ее переход в плечи – вот детали, в которых заключено волшебство красоты, совершенство женской натуры. Еву Коттман он находил красивой, но невозбуждающей. Это был не тот тип женщины, с которой Боб Баррайс ложился в постель, но она была именно той женщиной, к которой такой человек, как Гельмут Хансен, мог привязаться всей душой, и поэтому была прекрасным средством разрушить Хансена.
– Что бы я мог с этого иметь? – спросил Боб Баррайс коварно. – Ведь вы любите Гельмута…
– Да! И поэтому я вам не верю…
– Ха-ха, Ева! Не верю! Вы это можете увидеть! Поедем со мной в Канны. Понаблюдайте за Гельмутом, как из него шарм бьет ключом и как он грациозно вытанцовывает вокруг своей спутницы. Прямо павлин на току. Если хотите, я охотно возьму вас с собой на Ривьеру.
– А Гельмут вас не видел?
– Ну что вы! Я его увидел по дороге на водную станцию. Сразу же заскочил в кафе и спрятался за витриной. «Ну и фрукт», – я еще подумал. Как это он один попал в Канны? Что он насочинял доброму дядюшке Тео? И вам… Простите, – Боб Баррайс сидя изобразил поклон.
«Это был ураганный огонь отравленных стрел, сметающий любую крепость», – подумал он удовлетворенно. Боб избегал смотреть на Еву, курил и разглядывал горящий кончик своей сигареты.
– Когда вы едете, Боб? – спросила она неожиданно. Ангельское лицо Баррайса просветлело.
– Прямо завтра…
– И вы возьмете меня с собой?
– Это будет самая прекрасная поездка на юг в моей жизни.
– Оставьте! – сказала она сухо, нервно перебирая пальцами, судорожно сжимая их и бессмысленно теребя платье. – Когда вы заедете за мной?
– Скажем, завтра в девять утра?
– Тогда нам придется заночевать в пути?
– Конечно, – ответил невинно Баррайс. – Может быть, в Гренобле. Разве я похож на мужчину, который внушает страх? Я обещаю, что не совершу убийства на сексуальной почве…
При этом он улыбнулся, и улыбка его была страшной. Но Ева Коттман не распознала этого и улыбнулась в ответ, как будто замечание было действительно очень остроумным. Но потом ее глаза опять погрустнели.
– Зачем мне, собственно, ехать в Канны? – спросила она тихо. – Почему я должна все это видеть?
– Знающие мужчины мне всегда рассказывали, что женщины умеют бороться за свою любовь. Сам я этого никогда не испытывал, так как за меня не надо бороться, я всегда готов, и мне тоже не приходилось бороться за женщину, если она мне нравилась. Я протягивал руку и брал ее, как пойманную птичку. Но вы другая, Ева, а Гельмут тем более… Для вас любовь не просто секс, вы любите сердцем, хотя это не что иное, как глупый пульсирующий мускул. Просто звучит романтичнее: любящее сердце. – Он погасил сигарету в стеклянной пепельнице и обхватил руками приподнятое колено. – Я ведь просто хочу помочь вам, Ева, и Гельмуту тоже. Он такой хороший парень и друг… но однажды может поскользнуться и самый лучший конькобежец…
– Ну хорошо. Завтра в девять! – Ева Коттман протянула Бобу руку. Ему пришлось вскочить, хотя он и не считал еще свой визит завершенным. – Вы не обидитесь, если я попрошу вас оставить меня теперь одну? Сердце… – она вымученно улыбнулась. – Вы сами только что говорили…
– Собственно, я собирался пойти с вами куда-нибудь поесть.
– Не теперь. Пожалуйста…
Ее голос был тихим и жалким, как у заблудившегося ребенка, спрашивающего дорогу. Баррайс взял ее вялую руку, поцеловал ее и с удивлением обнаружил, что она пахла ландышами. Он любил ландыши. Это был запах сладкого мотовства. Впервые так пахло, когда тетя Эллен доказала ему, какие свойства таит в себе зрелая голодная женщина. Тогда ему было шестнадцать. С тех пор аромат ландышей сопровождал его всю жизнь. Удивительно, как много женщин предпочитали этот нежный запах, но самое удивительное, что, почувствовав его, Боб Баррайс терял свою уверенность победителя, становился безвольным и лишь как червь забирался в тела этих женщин.
– Ландыши… – сказал он у двери. Глаза его блестели, будто покрытые лаком.
– Рождественский подарок Гельмута… – Ева печально улыбнулась.
– Используйте другие духи, когда мы поедем, – сказал Боб. – Не из-за Гельмута, а ради меня. У меня аллергия на ландыши. Возможно, я расскажу вам потом эту историю… в другое, более благоприятное время.
Он быстро наклонился и поцеловал Еву в щеку, прежде чем она успела уклониться. Потом он, не оборачиваясь, сбежал вниз по лестнице и покинул дом.
«Какой же я актер, – подумал он на улице. – Может быть, в этой области я мог бы чего-нибудь достичь? Интриган… Кто лучше меня сыграет эту роль? Из меня фонтанируют целые потоки обходительности…»
Вечером того же дня у Теодора Хаферкампа зазвонил телефон. Хаферкамп находился – что было большой редкостью – на своей одинокой холостяцкой вилле на окраине Вреденхаузена, а не в замке Баррайсов. Ему хотелось покоя. Он устал от вечных жалоб Матильды, сообщений Хансена о тщетных поисках на Сицилии, напоминаний доктора Дорлаха о том, что старого Адамса необходимо поместить в психиатрическую лечебницу. Старик, которого после смерти Лутца словно подменили, ни на день не оставлял теперь семейство Баррайсов в покое. Он все время задавал всем один и тот же вопрос: «Почему аварию не расследуют как положено?» – или же бомбардировал Тео Хаферкампа письмами и телефонными звонками. Хаферкамп в душе соглашался, что с несчастным случаем в Приморских Альпах многое не ясно, но дело было закрыто французской полицией, и Боб был признан одним из пострадавших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Вы лжете! – громко произнесла она.
Боб Баррайс поднял руку с горящей сигаретой:
– Стоп, прекрасная Ева. Боб Баррайс хотя и пользуется дурной репутацией, созданной, кстати, теми, кто ему безмерно завидует, до ненависти, но одного он никогда не делал: в серьезных ситуациях лгать красивым девушкам. Честность всегда была моей сильной стороной. Я никогда не говорил: «Крошка, я люблю тебя…», а только всегда: «Я хочу с тобой в постель!» И сразу всем ясно, что есть и что будет.
– Это относится и к данной ситуации? – спросила Ева с явной неприязнью.
– Это был всего лишь пример. Почему я должен обманывать вас, Ева?
Он рассматривал Еву взглядом знатока, которому женская красота предлагается в таком объеме, что он придает значение малейшим оттенкам и различиям. Форма лодыжек, изящная плавность икр, округлость бедер, плоский живот, форма груди и ее переход в плечи – вот детали, в которых заключено волшебство красоты, совершенство женской натуры. Еву Коттман он находил красивой, но невозбуждающей. Это был не тот тип женщины, с которой Боб Баррайс ложился в постель, но она была именно той женщиной, к которой такой человек, как Гельмут Хансен, мог привязаться всей душой, и поэтому была прекрасным средством разрушить Хансена.
– Что бы я мог с этого иметь? – спросил Боб Баррайс коварно. – Ведь вы любите Гельмута…
– Да! И поэтому я вам не верю…
– Ха-ха, Ева! Не верю! Вы это можете увидеть! Поедем со мной в Канны. Понаблюдайте за Гельмутом, как из него шарм бьет ключом и как он грациозно вытанцовывает вокруг своей спутницы. Прямо павлин на току. Если хотите, я охотно возьму вас с собой на Ривьеру.
– А Гельмут вас не видел?
– Ну что вы! Я его увидел по дороге на водную станцию. Сразу же заскочил в кафе и спрятался за витриной. «Ну и фрукт», – я еще подумал. Как это он один попал в Канны? Что он насочинял доброму дядюшке Тео? И вам… Простите, – Боб Баррайс сидя изобразил поклон.
«Это был ураганный огонь отравленных стрел, сметающий любую крепость», – подумал он удовлетворенно. Боб избегал смотреть на Еву, курил и разглядывал горящий кончик своей сигареты.
– Когда вы едете, Боб? – спросила она неожиданно. Ангельское лицо Баррайса просветлело.
– Прямо завтра…
– И вы возьмете меня с собой?
– Это будет самая прекрасная поездка на юг в моей жизни.
– Оставьте! – сказала она сухо, нервно перебирая пальцами, судорожно сжимая их и бессмысленно теребя платье. – Когда вы заедете за мной?
– Скажем, завтра в девять утра?
– Тогда нам придется заночевать в пути?
– Конечно, – ответил невинно Баррайс. – Может быть, в Гренобле. Разве я похож на мужчину, который внушает страх? Я обещаю, что не совершу убийства на сексуальной почве…
При этом он улыбнулся, и улыбка его была страшной. Но Ева Коттман не распознала этого и улыбнулась в ответ, как будто замечание было действительно очень остроумным. Но потом ее глаза опять погрустнели.
– Зачем мне, собственно, ехать в Канны? – спросила она тихо. – Почему я должна все это видеть?
– Знающие мужчины мне всегда рассказывали, что женщины умеют бороться за свою любовь. Сам я этого никогда не испытывал, так как за меня не надо бороться, я всегда готов, и мне тоже не приходилось бороться за женщину, если она мне нравилась. Я протягивал руку и брал ее, как пойманную птичку. Но вы другая, Ева, а Гельмут тем более… Для вас любовь не просто секс, вы любите сердцем, хотя это не что иное, как глупый пульсирующий мускул. Просто звучит романтичнее: любящее сердце. – Он погасил сигарету в стеклянной пепельнице и обхватил руками приподнятое колено. – Я ведь просто хочу помочь вам, Ева, и Гельмуту тоже. Он такой хороший парень и друг… но однажды может поскользнуться и самый лучший конькобежец…
– Ну хорошо. Завтра в девять! – Ева Коттман протянула Бобу руку. Ему пришлось вскочить, хотя он и не считал еще свой визит завершенным. – Вы не обидитесь, если я попрошу вас оставить меня теперь одну? Сердце… – она вымученно улыбнулась. – Вы сами только что говорили…
– Собственно, я собирался пойти с вами куда-нибудь поесть.
– Не теперь. Пожалуйста…
Ее голос был тихим и жалким, как у заблудившегося ребенка, спрашивающего дорогу. Баррайс взял ее вялую руку, поцеловал ее и с удивлением обнаружил, что она пахла ландышами. Он любил ландыши. Это был запах сладкого мотовства. Впервые так пахло, когда тетя Эллен доказала ему, какие свойства таит в себе зрелая голодная женщина. Тогда ему было шестнадцать. С тех пор аромат ландышей сопровождал его всю жизнь. Удивительно, как много женщин предпочитали этот нежный запах, но самое удивительное, что, почувствовав его, Боб Баррайс терял свою уверенность победителя, становился безвольным и лишь как червь забирался в тела этих женщин.
– Ландыши… – сказал он у двери. Глаза его блестели, будто покрытые лаком.
– Рождественский подарок Гельмута… – Ева печально улыбнулась.
– Используйте другие духи, когда мы поедем, – сказал Боб. – Не из-за Гельмута, а ради меня. У меня аллергия на ландыши. Возможно, я расскажу вам потом эту историю… в другое, более благоприятное время.
Он быстро наклонился и поцеловал Еву в щеку, прежде чем она успела уклониться. Потом он, не оборачиваясь, сбежал вниз по лестнице и покинул дом.
«Какой же я актер, – подумал он на улице. – Может быть, в этой области я мог бы чего-нибудь достичь? Интриган… Кто лучше меня сыграет эту роль? Из меня фонтанируют целые потоки обходительности…»
Вечером того же дня у Теодора Хаферкампа зазвонил телефон. Хаферкамп находился – что было большой редкостью – на своей одинокой холостяцкой вилле на окраине Вреденхаузена, а не в замке Баррайсов. Ему хотелось покоя. Он устал от вечных жалоб Матильды, сообщений Хансена о тщетных поисках на Сицилии, напоминаний доктора Дорлаха о том, что старого Адамса необходимо поместить в психиатрическую лечебницу. Старик, которого после смерти Лутца словно подменили, ни на день не оставлял теперь семейство Баррайсов в покое. Он все время задавал всем один и тот же вопрос: «Почему аварию не расследуют как положено?» – или же бомбардировал Тео Хаферкампа письмами и телефонными звонками. Хаферкамп в душе соглашался, что с несчастным случаем в Приморских Альпах многое не ясно, но дело было закрыто французской полицией, и Боб был признан одним из пострадавших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101