Таким размышлениям Хансен предавался до звонка с виллы Баррайсов, поэтому он сразу согласился занять передовую позицию против Боба и провести артподготовку для дяди Теодора. Боб был лишен всех нравственных устоев, и уничтожить его тихо и неприметно стало задачей номер один. Но незаметное разрушение человека – дело, которое должно быть обдумано и спланировано с тщательностью военной операции.
Боб Баррайс расплылся в иронической улыбке, увидев посреди холла Гельмута Хансена в официальном темно-синем костюме, само воплощение чистоплотности. Боб тут же сказал:
– Здравствуй, господин Чистюля! Хорошо, что я встретил тебя первым.
– Я тоже так подумал. Где мы могли бы поговорить?
– В библиотеке. Это было мое любимое место в детстве. – Боб прошел вперед, распахнул дверь и жестом пригласил войти: – Здесь я иногда прятался за книжной полкой и подглядывал, как мой отец укладывал на широкий письменный стол одну из горничных. Здесь же я стал свидетелем, как моя мать принимала первого и единственного любовника в своей жизни – моего репетитора по физике. Очевидно, мама также слабовато разбиралась в этом предмете, и он объяснял ей эффект трения. Здесь же я в пятнадцать лет затащил за стеллаж с классической литературой нашу уборщицу, тогда сорокалетнюю госпожу Беверфельт с задом, как у ольденбургского тяжеловоза, и доказал ей, что я вовсе не малыш, как все меня называли. Итак, мой дорогой спаситель, мой моралист-онанист, поговорим здесь обо мне!
Боб сел в большое английское кожаное кресло и скрестил ноги. Гельмут Хансен прислонился к мраморному камину. «Он болен, – подумал Хансен. – Его надо не разрушать, а только изолировать. У него никогда не было здоровой психики. Когда-то он ее поранил, и такой она и осталась: всегда раздраженной, всегда воспаленной, всегда в горячке – душа без защитного слоя кожи».
– Я слышал о том, что произошло с Марион, – медленно проговорил Хансен. – Сочувствую тебе…
– Лицемер! – Боб произнес это бесстрастным голосом. – Вы довели ее до этого. Только вы!
– Меня не было дома, когда Марион давали чек. Я был с Евой.
– Ах да, прекрасная, благовоспитанная Ева. Будущая госпожа миллионерша. Жена владельца концерна. Конечно, ты ее любишь.
– Не пори такую чушь. Ты знаешь, что я действительно люблю Еву.
– А я в сто, в тысячу раз больше любил Марион! – вдруг закричал Боб. Он вскочил и сжал кулаки. – Для тебя Ева – женщина, а для меня Марион была всем миром. Один-единственный человек – целый мир! Вы это вообще понимаете? Вы хотите избавиться от меня, вы, охотники за приличием, но не желаете тратить на меня порох, не хотите травить газом, а просто спрятать, выбраковать из этого мира, как на фабрике, на ленте конвейера, брак попадает в мусор. Да, я был браком для вас, отбросом человеческого общества. Но Баррайс не имеет на это права! Мюллер, или Майер, или Леман может опускаться на глазах у всех, а Баррайс – нет! Но я выскользнул из ваших лап, я искал свой собственный мир и нашел его – и это была Марион! Для вас был шанс навсегда избавиться от меня, а что сделали вы, идиоты? Вы загнали ее на рейнский мост! Впервые в жизни дядя Теодор нажал не на ту педаль. Вместо того чтобы расставить мне западню, он сам себя катапультировал. Я ему сегодня скажу об этом – все, баста! Я живу! Я буду жить дальше! Я вымажу вас дегтем и обваляю в перьях! С Марион я был бы тихим потребителем… А теперь вы породили каннибала!
– Доволен? – спросил Хансен. Боб Баррайс уставился на него. Желваки на его скулах все еще ходили, глаза сверкали, как у наркомана.
– Что?
– Выпустил пары?
– Если бы я сегодня хоть что-нибудь ел, я бы наблевал на тебя.
– Джеймс может принести бутерброды, если ты хочешь подкрепиться.
– И тут ты меня превзошел! Идеологическое создание дяди Теодора. Гельмут… – Он сделал два шага вперед. Теперь они стояли так близко, что ощущали дыхание друг друга. «Если он плюнет, – подумал Хансен, – я разобью ему нос. Этот красивый греческий нос меж бархатистых глаз».
– Да?.. – произнес он протяжно.
– Ты был моим другом.
– Ты не поверишь, но я им и остался. Иначе я не стал бы тратить на тебя столько усилий.
– Я хотел бы похоронить Марион в нашем фамильном склепе. Она была моей женой… Ей место в освященном склепе Баррайсов! Быть может, она была единственной из Баррайсов, память которой стоит увековечить надгробием. Она должна лежать рядом с моим отцом, потом моя очередь. Именно не моей матери, она переживет всех нас. Она консервирует себя в собственных слезах. По всем химическим законам она должна уже покрыться соленой коркой. Мой отец, Марион, я, мать – в этой последовательности. Это моя самая большая просьба к убийцам моей жены…
– Боб!
– К убийцам! – закричал Боб. – Ты можешь мне это пообещать?
– Нет.
– Почему?
– Я распоряжаюсь фабриками, а не склепами. Это должен решить дядя Теодор.
– Какое убожество! Господи, какое ничтожество! Мой славный, дорогой, маленький друг Гельмут! Разве ты не видишь, какую жалкую роль ты играешь в этой семье? Даже могилами не распоряжаешься. Всегда и повсюду над всеми царит бог Теодор! – Боб захохотал хриплым, разнузданным смехом, почти захлебываясь от собственной иронии. – Так кто же ты, Гельмут? Ты половой! Точно, тебе разрешено держать половой член, когда дядя Теодор мочится! Об твое лицо он вытирает ботинки!
– Я немедленно поговорю с дядей Теодором о твоем пожелании. Еще что-нибудь?
– Да. – Боб Баррайс положил обе руки на плечи Хансена. Он опять переменился, следуя своей давней особенности хамелеона в секунду перекрашиваться. Сейчас в его завораживающих карих глазах светилась искренняя симпатия. – Если Марион будет погребена в склепе Баррайсов, я сразу же стану смирным, как старая, хромая такса. Это не обещание, Гельмут, а клятва. Передай это дяде Теодору. А тебе я желаю большого счастья в качестве наследника Баррайсов… Но тебе будет не суждено испытать это счастье.
В задумчивости Гельмут Хансен вышел из библиотеки. Он подозревал, что Хаферкамп совершит вторую большую ошибку и ни за что не даст согласие на такие похороны Марион.
Хансен не ошибся. Хаферкамп принял Боба в салоне в стиле ренессанс. Высокий, громоздкий, чопорный, неприступный, окруженный невидимым панцирем из толстого пуленепробиваемого стекла. Памятник самому себе уже при жизни, в день рождения которого всевозможные союзы и общества торжественно выстраивались, пели песни и кричали «ура». Бисмарк индустрии – отлитый из стали, нержавеющей, без патины, всегда начищенный до зеркального блеска волшебным средством: деньгами. – В ренессансном салоне… – сказал, входя, Боб. – Всегда верен своему стилю. Цезарь Борджиа из Вреденхаузена. Только яда в бокале не предлагаешь. Ты умственно превосходишь Борджиа – убиваешь элегантно и обворожительно, сам мученик ужасной семейной судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101