– Боб? Упаси Господи! Лучше пусть сначала они сгорят!
– Он наследник!
– Был наследником. Твой умный муж раскусил своего сына. Наверное, это случилось в тот момент, когда Боб увел у своего отца девчонку-кухарку.
– Подлый интриган.
– Меня не интересуют твои чувства, сестричка. Меня интересуют исключительно фабрики, честное имя Баррайсов, тысячи рабочих, которые каждую неделю, каждый месяц получают свои деньги и прилично живут на них. Если Боб хочет погубить себя – пожалуйста, ради Бога. Он только освободит мир от назойливого насекомого, от паразита, но пусть он сделает это тихо, за опущенными шторами. Если же он посягает на предприятия и связанное с ними имя, я, Тео Хаферкамп, как тайфун, смету все. Итак, счастливого полета, Матильда, отдыхай как следует на Тенерифе, помни, что деньги не играют никакой роли, и прежде всего забудь о том, что у тебя был сын.
– И это ты говоришь матери? – Матильда Баррайс снова заплакала. Поскольку у нее был в этом богатый опыт, получалось на редкость трогательно. – Я в муках рожала Роберта…
– Под наркозом ты лежала! – Хаферкамп махнул рукой шоферу, ожидавшему внизу с распахнутой дверью. – А потом у тебя были три кормилицы для любимого малыша, потому что твои соски были слишком чувствительны…
– Свинья!
Больше Матильда Баррайс не произнесла ничего. Но в это последнее слово она вложила все свое высокомерие. С гордо поднятой головой она спустилась по лестнице и села в большой «кадиллак». Шофер захлопнул дверцу, обежал машину, и роскошный лимузин беззвучно покатил к воротам. Матильда Баррайс не обернулась, она была глубоко оскорблена.
Ее напряжение прошло, когда замок Баррайсов скрылся из виду. Тогда она вздохнула и превратилась в добрую пожилую женщину, предвкушающую поездку на юг, на лежащие вечно под солнцем Канарские острова.
Для нее действительно наступило облегчение, потому что она уезжала от своего сына, которого боялась.
Тем временем Теодор Хаферкамп разговаривал по телефону с доктором Дорлахом. Адвокат был в Эссене и вел переговоры с прокуратурой, впрочем, с мизерными результатами. Боб оставался в заключении, но прокурор уже потерял часть своей уверенности. Доктор Дорлах огорошил его резонным доводом. Два дня подряд сторожа на заводской стоянке проверяли машины всех работников, прибывающих и в первую, и во вторую смены.
Результат: на тридцати девяти машинах были шины марки Пирелли.
– Таким образом, раз вам так угодно, вместе с Бобом Баррайсом во Вреденхаузене существуют сорок подозреваемых, если мы будем опираться только на следы шин, – аргументировал доктор Дорлах.
Его подсчеты впечатляли, и он это знал. Старший прокурор пообещал обсудить дело с коллегами.
– Один – ноль в нашу пользу! – радостно сообщил доктор Дорлах по телефону. – А как ваши успехи, господин Хаферкамп?
– Матильда летит курсом на Тенерифе. А я должен буду подстегнуть свой коллектив.
– Это так уж необходимо?
Хаферкамп решительно кивнул головой, хотя доктор Дорлах не мог этого видеть:
– Этот комиссар Розен – отвратительный парень. С Робертом он топчется на месте – и что же он делает? Ходит по домам во Вреденхаузене, особенно в дальнем заводском поселке, и выспрашивает людей. Первый вопрос: что за человек Роберт Баррайс? Это возмутительно. Я уже обратился с протестом к начальнику криминальной полиции. Так фабрикуется клевета. Но мои рабочие знают, где собака зарыта. Первый же, которого расспрашивал этот Розен, сразу позвонил мне. Пусть теперь жаждущий развлечений комиссар гуляет по улицам. – Хаферкамп быстро опрокинул рюмку коньяку. Возле телефона всегда стоял графин из венецианского хрусталя и несколько рюмок. – Как вела себя эта Марион… Марион…
– Цимбал.
– Идиотская фамилия. Так как она себя вела?
– На удивление хорошо. Но Розен пустил в нее ядовитую стрелу. Лжесвидетельство, и все в таком духе. Это действует медленно, но смотришь, отравлен весь организм. Мы должны что-то предпринять.
– Отослать и эту Цимбал? Может, подальше, в Америку?
– Хотите, чтобы Боб вас задушил?
– Но ведь не может быть, чтобы парень действительно любил эту девушку. Такого ведь у Боба просто не бывает! Он вообще не способен на любовь. Он умеет только пользоваться, а остаток выбрасывает, как пустой бумажный стаканчик.
– Случай с Марион – неизвестная нам ранее, непостижимая ситуация, с которой нам придется мириться. Даже больше, мы должны ее использовать – и здесь я вижу большой шанс. Боб и Марион должны обручиться.
– Доктор, от грязного эссенского воздуха у вас в мозгу выпал осадок.
– Это не все! Через короткий промежуток времени – еще до начала процесса – они должны пожениться!
– Я эту чепуху больше не желаю слушать.
– Как законная супруга, Марион Цимбал может отказаться от дачи показаний. Или же она может говорить о своем муже в таких восторженных тонах, что весь суд будет рыдать от умиления. Все зависит от состава суда, я ведь знаю всех судей. Если будет председательствовать доктор Цельтер, Марион лучше молчать; если доктор Муссман – мы заставим ее пропеть такую любовную историю, на фоне которой побледнеет все предыдущее. Вы ведь знаете, как это происходит, господин Хаферкамп. Суд вершат не только свод законов и право, но и эмоции, настроения, движения души, симпатии и антипатии. И судьи – всего лишь люди, и если видеть в них людей, а не только живые параграфы…
– Барменша в нашей семье! – Хаферкамп выпил еще одну рюмку. Его голос раскатисто громыхал: – Баррайс женится через стойку бара.
– А вам было бы приятнее видеть Баррайса, осужденного пожизненно?
– Доктор! – Хаферкамп ударил кулаком по столу. В далеком Эссене Дорлах отчетливо услышал это и насмешливо улыбнулся. «Вечно этот театр, – подумал он. – При этом все они не более чем второразрядные актеры». – Вы хотите выставить Боба как преступника?
– Да, – ответил доктор Дорлах четко и ясно. – Я убежден, что Боб столкнул свою няню на автобан… И вы тоже убеждены в этом, я знаю.
Зарычав, Хаферкамп бросил трубку.
Нужно видеть, как коллектив в несколько тысяч человек, мужчин и женщин, внезапно лишается памяти или начинает описывать человека, которого все терпеть не могли, как истинного ангела.
Тео Хаферкамп предварил эту перемену во взглядах очередным конвертом с жалованьем. Он напечатал на нем такое изречение: «Словесный поток только тогда полезен, когда он вращает турбины истины».
Красиво сказано. Хаферкамп был знаменит своими афоризмами – этот был самым красивым и самым лживым.
Наиболее смышленые из служащих быстро смекнули, что хотел напеть им дядя Теодор. Но работникам умственного труда была нужна поддержка: для этого существовал Совет представителей рабочих и служащих.
Хаферкамп созвал экстренное совещание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101