Как бы ни выглядела на самом деле правда, семейная честь Баррайсов не была затронута.
На предприятии были свои неприятности. Поставщики не отличались пунктуальностью, и рабочий совет требовал более подробных сведений о тех суммах из прибыли, которые ежемесячно получал Боб Баррайс. Таким путем Вреденхаузен хотел, наконец, знать, как высоки суммы, которые проматывал плейбой и ради которых половина города в шесть утра ехала на работу.
«Спокойно, – уговаривал себя Хаферкамп. – Выпей коньячку, сядь, как добрый буржуа, перед телевизором, дай себе заморочить голову – что там у нас сегодня? – ах да, Лембке со своей викториной „Кто я такой?“, – вытянись в кресле и забудь, что ты наместник Баррайсов. Канцлер. Опекун легковесного короля. Белоснежная вывеска семьи. Забудь обо всем на пару часов…»
Но в этот момент зазвонил телефон, и Хаферкамп, глубоко вздохнув, покорно снял трубку. Он настолько углубился в свою личную жизнь, что голос Боба, откуда бы тот ни звонил, не мог уже заставить его вскочить.
– Мой бедный больной мальчуган, – произнес Хаферкамп, поглядывая на экран телевизора. Лембке как раз засовывал пять марок в свинью-копилку. Загадан был каменотес, но команда отгадывающих из-за его показов руками решила, что это гинеколог. – В какой ты постели? Блондинка или брюнетка?
– Ни то ни другое, дядечка. Я в Каннах.
– Не на Сицилии?
– Там для меня был слишком влажный воздух.
– Остряк! Ты знаешь, что Гельмут ищет тебя на Сицилии?
– Нет. С какой стати?
– С чего это ты вдруг заболел?
– Гельмут это должен выяснить? Ведь я же предъявил медицинское заключение.
– О душевном расстройстве! Когда это читаешь, невозможно удержаться от смеха. Что ты делал на Сицилии?
– Основал фирму.
– Что основал? – Теодор Хаферкамп выключил телевизор. – Повтори еще раз.
– Фирму по продаже анатомических наглядных пособий. Тео Хаферкамп громко втянул носом воздух:
– Это что, новое обозначение публичного дома?
– Фу, дядя Тео! – В трубке раздался звонкий смех Боба Баррайса. Похоже, его нервы не так уж истощены. – Я расскажу тебе об объектах нашей торговли, если у нас когда-нибудь выпадет хороший денек. А цель моего звонка – не оставлять тебя в неведении относительно того, где я нахожусь, – Благородный жест…
– Передай привет маме. Она, конечно, плачет?
– Естественно! Удивительно, откуда она берет столько жидкости. Боб! – Голос Хаферкампа стал серьезным и настойчивым. – Было бы напрасной тратой времени спрашивать тебя, что ты делаешь в Каннах. Я прошу тебя только об одном: не делай новых глупостей! Смерть Лутца далеко еще не забыта. Она – как пятно плесени на твоем имени. Не привлекай всеобщего внимания. Кстати… откуда у тебя деньги, чтобы жить в Каннах?
– Новая фирма… и хороший друг.
– Молодой Чокки.
– Твой доктор Дорлах работает превосходно. Ему бы с его способностями – в федеральный разведцентр.
– Боб…
Хаферкамп потряс телефон. Но Боб уже положил трубку. Вздохнув, Хаферкамп поднялся, снова оделся и поехал на виллу Баррайсов. Нужно было проинформировать Матильду, чтобы приостановить ее перманентную грусть. И Гельмута необходимо вернуть из Сицилии. Бедный парень обегал весь остров, как голодный волк. Каждый вечер около 22 часов он звонил с Сицилии.
Хаферкамп остановился и вперился в большое зеркало гардероба. Его неожиданно осенило.
Позавчерашнее сообщение Гельмута из Катании: Боб заморозил в отеле двадцать пакетов.
– О Господи! – произнес Хаферкамп с неподдельным страхом. – Господи, но это же невозможно…
Анатомические наглядные пособия.
Хаферкамп быстро поехал на виллу Баррайсов. Но это бегство от собственных мыслей ему не помогло – мысли преследовали его. Он не отважился высказать их кому-нибудь, даже доктору Дорлаху. И у адвокатов существует запас прочности, который лучше не подвергать испытанию.
В субботу Гельмут Хансен прибыл в Канны.
Он даже не стал заезжать во Вреденхаузен, обнаружив в квартире Евы записку, оставленную Бобом Баррайсом незаметно от Евы, когда утром он заехал за ней перед поездкой на Ривьеру. Это были несколько строк:
«Выиграл! Мы с Евой едем в Канны! Запах ландышей просто опьяняет! Ты же знаешь, что я помешан на ландышах! Зачем ты, дурак, покупаешь ей такие духи? Чао! Боб».
Глухо зарычав. Хансен смял записку и швырнул ее об стену. Потом он позвонил Теодору Хаферкампу. Между ними состоялся короткий разговор, сразу же встревоживший во Вреденхаузене доктора Дорлаха.
– Я еду в Канны, – сказал Хансен.
Хаферкамп удивился и спросил:
– Но почему? Я жду тебя здесь. Нам нужно кое-что обсудить. Что ты собрался делать в Каннах?
– Боб там с Евой.
– С кем?
– С Евой, моей невестой! Он пустил в ход свои дьявольские чары и увез ее. Но я его предостерегал.
– Гельмут! Что это значит? От чего предостерегал?
– Чтобы быть совершенно точным: если Ева стала его любовницей, я возьму у Боба то, что дважды возвращал ему, – его жизнь!
– Ты с ума сошел, Гельмут! – рявкнул Хаферкамп. – Послушай, Гельмут! Мы поедем вместе в Канны! Подожди еще один день. Приезжай к нам во Вреденхаузен! Давай все трезво обсудим! Не действуй опрометчиво! Никаких поступков в состоянии аффекта! Мальчик, Гельмут…
Хаферкамп начал одно из своих нравоучений, свои любимые «золотые слова», наводившие на всех тоску, перед которыми уже капитулировал рабочий совет и был бессилен профсоюз. Но Хансен не слушал проповедь… Он повесил трубку.
– Драма произошла! – оповестил Хаферкамп через пять минут доктора Дорлаха. – Нет больше смысла предупреждать Боба. Где он живет? И вообще в Каннах ли он? А если мы ему дозвонимся, кто остановит Гельмута? Эта семья разобьет мне когда-нибудь сердце!
Он подпер руками голову и закрыл глаза. Старый, утомленный человек. Готовый расплакаться. Изнуренный и потрепанный.
Доктор Дорлах молчал и разливал коньяк себе и Хаферкампу, «Бедный миллионер, – думал он. – Большой маленький человек. Какой-нибудь мотальщик катушек зажигания у тебя на фабрике с его 800 марками чистыми живет свободнее и счастливее тебя. Тебе могут завидовать только слепцы или сумасшедшие…»
В Каннах Хансену не пришлось долго искать. Он знал отели, в которых обычно останавливался Боб Баррайс. «Амбассадор», «Гольф-отель» или «Мирамар-палас».
Уже из огромного стеклянного холла «Мирамар-палас» он увидел Еву Коттман, сидящую на краю бассейна. Около нее под зонтиком нежился на белом надувном матрасе Боб Баррайс. Его красивое загорелое тело было обнажено, если не считать узкой полоски плавок из натуральной стриженой леопардовой шкуры. На тонкой золотой цепочке на почти безволосую грудь свисал медальон с изображением неизвестной обнаженной полногрудой красавицы. Глашатай фаллоса, опознавательный знак для каждого, кто хочет знать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
На предприятии были свои неприятности. Поставщики не отличались пунктуальностью, и рабочий совет требовал более подробных сведений о тех суммах из прибыли, которые ежемесячно получал Боб Баррайс. Таким путем Вреденхаузен хотел, наконец, знать, как высоки суммы, которые проматывал плейбой и ради которых половина города в шесть утра ехала на работу.
«Спокойно, – уговаривал себя Хаферкамп. – Выпей коньячку, сядь, как добрый буржуа, перед телевизором, дай себе заморочить голову – что там у нас сегодня? – ах да, Лембке со своей викториной „Кто я такой?“, – вытянись в кресле и забудь, что ты наместник Баррайсов. Канцлер. Опекун легковесного короля. Белоснежная вывеска семьи. Забудь обо всем на пару часов…»
Но в этот момент зазвонил телефон, и Хаферкамп, глубоко вздохнув, покорно снял трубку. Он настолько углубился в свою личную жизнь, что голос Боба, откуда бы тот ни звонил, не мог уже заставить его вскочить.
– Мой бедный больной мальчуган, – произнес Хаферкамп, поглядывая на экран телевизора. Лембке как раз засовывал пять марок в свинью-копилку. Загадан был каменотес, но команда отгадывающих из-за его показов руками решила, что это гинеколог. – В какой ты постели? Блондинка или брюнетка?
– Ни то ни другое, дядечка. Я в Каннах.
– Не на Сицилии?
– Там для меня был слишком влажный воздух.
– Остряк! Ты знаешь, что Гельмут ищет тебя на Сицилии?
– Нет. С какой стати?
– С чего это ты вдруг заболел?
– Гельмут это должен выяснить? Ведь я же предъявил медицинское заключение.
– О душевном расстройстве! Когда это читаешь, невозможно удержаться от смеха. Что ты делал на Сицилии?
– Основал фирму.
– Что основал? – Теодор Хаферкамп выключил телевизор. – Повтори еще раз.
– Фирму по продаже анатомических наглядных пособий. Тео Хаферкамп громко втянул носом воздух:
– Это что, новое обозначение публичного дома?
– Фу, дядя Тео! – В трубке раздался звонкий смех Боба Баррайса. Похоже, его нервы не так уж истощены. – Я расскажу тебе об объектах нашей торговли, если у нас когда-нибудь выпадет хороший денек. А цель моего звонка – не оставлять тебя в неведении относительно того, где я нахожусь, – Благородный жест…
– Передай привет маме. Она, конечно, плачет?
– Естественно! Удивительно, откуда она берет столько жидкости. Боб! – Голос Хаферкампа стал серьезным и настойчивым. – Было бы напрасной тратой времени спрашивать тебя, что ты делаешь в Каннах. Я прошу тебя только об одном: не делай новых глупостей! Смерть Лутца далеко еще не забыта. Она – как пятно плесени на твоем имени. Не привлекай всеобщего внимания. Кстати… откуда у тебя деньги, чтобы жить в Каннах?
– Новая фирма… и хороший друг.
– Молодой Чокки.
– Твой доктор Дорлах работает превосходно. Ему бы с его способностями – в федеральный разведцентр.
– Боб…
Хаферкамп потряс телефон. Но Боб уже положил трубку. Вздохнув, Хаферкамп поднялся, снова оделся и поехал на виллу Баррайсов. Нужно было проинформировать Матильду, чтобы приостановить ее перманентную грусть. И Гельмута необходимо вернуть из Сицилии. Бедный парень обегал весь остров, как голодный волк. Каждый вечер около 22 часов он звонил с Сицилии.
Хаферкамп остановился и вперился в большое зеркало гардероба. Его неожиданно осенило.
Позавчерашнее сообщение Гельмута из Катании: Боб заморозил в отеле двадцать пакетов.
– О Господи! – произнес Хаферкамп с неподдельным страхом. – Господи, но это же невозможно…
Анатомические наглядные пособия.
Хаферкамп быстро поехал на виллу Баррайсов. Но это бегство от собственных мыслей ему не помогло – мысли преследовали его. Он не отважился высказать их кому-нибудь, даже доктору Дорлаху. И у адвокатов существует запас прочности, который лучше не подвергать испытанию.
В субботу Гельмут Хансен прибыл в Канны.
Он даже не стал заезжать во Вреденхаузен, обнаружив в квартире Евы записку, оставленную Бобом Баррайсом незаметно от Евы, когда утром он заехал за ней перед поездкой на Ривьеру. Это были несколько строк:
«Выиграл! Мы с Евой едем в Канны! Запах ландышей просто опьяняет! Ты же знаешь, что я помешан на ландышах! Зачем ты, дурак, покупаешь ей такие духи? Чао! Боб».
Глухо зарычав. Хансен смял записку и швырнул ее об стену. Потом он позвонил Теодору Хаферкампу. Между ними состоялся короткий разговор, сразу же встревоживший во Вреденхаузене доктора Дорлаха.
– Я еду в Канны, – сказал Хансен.
Хаферкамп удивился и спросил:
– Но почему? Я жду тебя здесь. Нам нужно кое-что обсудить. Что ты собрался делать в Каннах?
– Боб там с Евой.
– С кем?
– С Евой, моей невестой! Он пустил в ход свои дьявольские чары и увез ее. Но я его предостерегал.
– Гельмут! Что это значит? От чего предостерегал?
– Чтобы быть совершенно точным: если Ева стала его любовницей, я возьму у Боба то, что дважды возвращал ему, – его жизнь!
– Ты с ума сошел, Гельмут! – рявкнул Хаферкамп. – Послушай, Гельмут! Мы поедем вместе в Канны! Подожди еще один день. Приезжай к нам во Вреденхаузен! Давай все трезво обсудим! Не действуй опрометчиво! Никаких поступков в состоянии аффекта! Мальчик, Гельмут…
Хаферкамп начал одно из своих нравоучений, свои любимые «золотые слова», наводившие на всех тоску, перед которыми уже капитулировал рабочий совет и был бессилен профсоюз. Но Хансен не слушал проповедь… Он повесил трубку.
– Драма произошла! – оповестил Хаферкамп через пять минут доктора Дорлаха. – Нет больше смысла предупреждать Боба. Где он живет? И вообще в Каннах ли он? А если мы ему дозвонимся, кто остановит Гельмута? Эта семья разобьет мне когда-нибудь сердце!
Он подпер руками голову и закрыл глаза. Старый, утомленный человек. Готовый расплакаться. Изнуренный и потрепанный.
Доктор Дорлах молчал и разливал коньяк себе и Хаферкампу, «Бедный миллионер, – думал он. – Большой маленький человек. Какой-нибудь мотальщик катушек зажигания у тебя на фабрике с его 800 марками чистыми живет свободнее и счастливее тебя. Тебе могут завидовать только слепцы или сумасшедшие…»
В Каннах Хансену не пришлось долго искать. Он знал отели, в которых обычно останавливался Боб Баррайс. «Амбассадор», «Гольф-отель» или «Мирамар-палас».
Уже из огромного стеклянного холла «Мирамар-палас» он увидел Еву Коттман, сидящую на краю бассейна. Около нее под зонтиком нежился на белом надувном матрасе Боб Баррайс. Его красивое загорелое тело было обнажено, если не считать узкой полоски плавок из натуральной стриженой леопардовой шкуры. На тонкой золотой цепочке на почти безволосую грудь свисал медальон с изображением неизвестной обнаженной полногрудой красавицы. Глашатай фаллоса, опознавательный знак для каждого, кто хочет знать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101