Рвал и жалел отвергнутое. Не желал, чтобы Кузьма получился созерцательным и конечным. Все, что он говорил, действовало неотрывно от его облика, от его голоса, мимики и мгновенно омертвевало, застывая на бумаге. Выходило умно, ясно - и только. И Веефомит бился над своей сверхзадачей, проклиная тысячи мелких эмоций, хаос паразитических слов, разрушающих тончайшую мысль диалога.
"Зачем это желание отразить точно и ярко, перенести биение сердца на материю? Кому это нужно, если мне достаточно, что полнота понимания всегда со мной", - терзался Веефомит и спрашивал:
- Ты хочешь свести с ума слабосильных и позабыть толстокожих? Или же ты надеешься насладить любителей изящных смыслов?
- Бывает, - буркает Бенедиктыч, - когда ум гораздо глупее плоти.
Наверное это так, соглашался в себе Веефомит, проклятый ум сдерживает порывы, заставляет сомневаться абсолютно во всем, и такой вот умный и ироничный стоишь на месте, а мимо, куда-то устремившись, несется жизнь. А у тебя одни перечеркнутые возможности.
- Был такой человек, - Бенедиктыч глубоко затягивается, - заплутал он между злом и добром. Сделает хорошо, оно плохим оборачивается, и наоборот. И все ему хотелось увидеть всех добрыми...
Веефомит слышал, но не видел; сизые облака дыма росли на глазах, Бенедиктыча будто заштриховало, остались ноги в тапочках и рука на подлокотнике кресла.
- И потому тот человек, - слышал Веефомит, - старался восхитить людей чем-нибудь необычайным. Пытаясь объединить, он или же разрушал, или выдавал умопотрясающие идеи в страхе, что они превратятся в обыденное понимание...
Голос Бенедиктыча становился все глуше, и трудно было дышать, дым ел глаза и медленно уползал в окно.
"Какая разница что он скажет, если это не я, а он", - мучился в кресле Веефомит.
Время шло, а Бенедиктыч все говорил, и нельзя было понять, смеется он или серьезничает. Это продолжалось так долго и нудно, что и странные слова: "Я гипнотизирую мир" проскочили незамеченными и не задержались в памяти Веефомита. Они давно изучили друг друга этим многолетним разговором, который водил их вдоль черты, за которой открывалась следующая часть романа, и кто-то должен был остаться, а кто-то уйти - туда, где радость и печаль вольются в иные формы; и каждому казалось, что один остается, а другой уходит - так было всегда, и они привыкли, что так было, а значит, и теперь будет, как прежде, не сознавая, что подобное понимание и задерживает обоих у этой желанной черты, за которую каждый должен переступить с собственным опытом.
И можно было бы тысячу раз возвращаться к этому разговору, и, наверное, они оба не двинулись бы с места, растрачиваясь в этом тончайшем противоборстве, если бы сегодня Кузьма Бенедиктович, истерзанный собственной речью, не сказал раздраженно и вымученно:
- Ты прав, конечно, я всегда знал, отчего она умерла.
И Веефомит заколебался, смешался с табачным дымом, сделался неуловимым, как туман, призрачным, как стекло, и растрескался, как тот осенний лед, когда её нога наступала на эту хрусткую лужицу...
А Бенедиктыч ещё долго сидел, устало смотрел на пустое кресло, думал и сосал погасшую трубку.
Фиолетовое.
Действительно, разум может оказаться помехой, ибо он пытается осознать бесконечность и порой постигает несовершенство человеческой природы. И, естественно, ужасается. Как ему не плакать, если он беспомощен и у него нет орудий, которые могли бы изменить по его воображению собственную плоть.
Действительность меня теперь не смущала. Конечно, я все ещё грешил желанием видеть её в лучшем варианте. Но я уже понимал, что это желание всего лишь мой эгоизм и выражение инстинкта стадности. Не смог бы я успокоиться, если бы все оделись в красочные одежды, прикрыв свои крысиные тельца. Я был теперь очарован созерцанием иерархии познания. И все людское, стихийное и взрывоопасное, со всеми этими душераздирающими попытками совладать с собственным разумом, корчами и потрясениями, желанием добра и предательствами своих же чистейших желаний - представало передо мною великой основой движения, гармоничной спаянностью элементарного и сверхсложного, откуда прорастает невидимая ниточка мысли. Наверное, я взращивал в себе идеал, включающий в себя миллиарды понятий, и чтобы достичь его, мне стоило познать сумасшествие крысы, дабы разобраться в своих ощущениях и взять в от них настоящее...
Вслед за состоянием очарования иерархией познания ко мне пришел восторг, и я вцепился в него, как в спасительную соломинку. А он пришел и сказал, что соломинки иногда разбухают до размеров бревна и их прибивает к берегу. Я не верил. Я и сам теперь брезговал пылкостью призывов и всяческими пафосами.
- Многое заложено в каждом, - посмеивался он, - но для одного дар служит кривлянию, а в другом дар способствует совершенству. Есть похоть, но есть и познание возможностей единства.
Он рассказывал мне о мудрости меры, о мечтах и анализе - спутниках меры.
- Кстати, - говорил он, - ты посчитал, что у разума нет инструментов или орудий, которые могли бы реализовать его желания. Есть мысль, а язык материализует её в слове: и всякий получает по силе мысли и точности слова. Не стоит только материализовывать желание кулаками, не правда ли?
Я понял его намек и заявил, что я бездарен, ну не бездарен, а не мое это.
- Да, да, - серьезно сказал он, - есть такое, когда люди хотят всего лишь доказать, что они умны и что-то из себя представляют, и это желание превалирует над ценностями, с помощью которых они добиваются своего. Но мое - не мое, а для тебя другого пути нет.
- Я усвоил твой урок. Всего-то и нужно - сменить дом! Плоть - это ум, и я женюсь! - сказал я, и он понимающе рассмеялся.
- Ты чудовищный максималист. Не женщина ради мужчины, не мужчина ради женщины. Впрочем, может быть, тебе так и нужно.
Я не успел его спросить - что нужно - жениться или быть максималистом. Он сказал:
- Ты уже знаешь, что она сдохла?
- У неё же была пища. Это ты сделал?
- Нет, что ты, о равновесии и благополучии мечтал ты. Может быть, она сдохла от болезни или от старости? Или крысы не все одинаковы и могут отказаться от пищи и погибнуть в тоске по свободе?
- Это звучит слишком возвышенно. Скорее всего, - сказал я, - в тоске по себе подобным.
Он как-то особенно мягко и без улыбки посмотрел мне в глаза и, отчего-то смешавшись, быстро ответил:
- Возможно, кто его знает...
* * *
В шесть часов утра Леночка проснулась, ей приснилось, что мама стоит на балконе и зовет её. В комнате было совсем темно. За окном светлела сизая муть. Рядом ровно посапывал Копилин. Лена вспомнила о пощечине и потерла щеку. "Еще немного, - подумала она, - и это прекратится. Он забудет, переболеет."
Главное - гитара, подумала она, его песни находят аудиторию, они ещё во многом подражательны, в чем-то несовершенны, но Леночка улавливала в них желание полета, преодоление тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
"Зачем это желание отразить точно и ярко, перенести биение сердца на материю? Кому это нужно, если мне достаточно, что полнота понимания всегда со мной", - терзался Веефомит и спрашивал:
- Ты хочешь свести с ума слабосильных и позабыть толстокожих? Или же ты надеешься насладить любителей изящных смыслов?
- Бывает, - буркает Бенедиктыч, - когда ум гораздо глупее плоти.
Наверное это так, соглашался в себе Веефомит, проклятый ум сдерживает порывы, заставляет сомневаться абсолютно во всем, и такой вот умный и ироничный стоишь на месте, а мимо, куда-то устремившись, несется жизнь. А у тебя одни перечеркнутые возможности.
- Был такой человек, - Бенедиктыч глубоко затягивается, - заплутал он между злом и добром. Сделает хорошо, оно плохим оборачивается, и наоборот. И все ему хотелось увидеть всех добрыми...
Веефомит слышал, но не видел; сизые облака дыма росли на глазах, Бенедиктыча будто заштриховало, остались ноги в тапочках и рука на подлокотнике кресла.
- И потому тот человек, - слышал Веефомит, - старался восхитить людей чем-нибудь необычайным. Пытаясь объединить, он или же разрушал, или выдавал умопотрясающие идеи в страхе, что они превратятся в обыденное понимание...
Голос Бенедиктыча становился все глуше, и трудно было дышать, дым ел глаза и медленно уползал в окно.
"Какая разница что он скажет, если это не я, а он", - мучился в кресле Веефомит.
Время шло, а Бенедиктыч все говорил, и нельзя было понять, смеется он или серьезничает. Это продолжалось так долго и нудно, что и странные слова: "Я гипнотизирую мир" проскочили незамеченными и не задержались в памяти Веефомита. Они давно изучили друг друга этим многолетним разговором, который водил их вдоль черты, за которой открывалась следующая часть романа, и кто-то должен был остаться, а кто-то уйти - туда, где радость и печаль вольются в иные формы; и каждому казалось, что один остается, а другой уходит - так было всегда, и они привыкли, что так было, а значит, и теперь будет, как прежде, не сознавая, что подобное понимание и задерживает обоих у этой желанной черты, за которую каждый должен переступить с собственным опытом.
И можно было бы тысячу раз возвращаться к этому разговору, и, наверное, они оба не двинулись бы с места, растрачиваясь в этом тончайшем противоборстве, если бы сегодня Кузьма Бенедиктович, истерзанный собственной речью, не сказал раздраженно и вымученно:
- Ты прав, конечно, я всегда знал, отчего она умерла.
И Веефомит заколебался, смешался с табачным дымом, сделался неуловимым, как туман, призрачным, как стекло, и растрескался, как тот осенний лед, когда её нога наступала на эту хрусткую лужицу...
А Бенедиктыч ещё долго сидел, устало смотрел на пустое кресло, думал и сосал погасшую трубку.
Фиолетовое.
Действительно, разум может оказаться помехой, ибо он пытается осознать бесконечность и порой постигает несовершенство человеческой природы. И, естественно, ужасается. Как ему не плакать, если он беспомощен и у него нет орудий, которые могли бы изменить по его воображению собственную плоть.
Действительность меня теперь не смущала. Конечно, я все ещё грешил желанием видеть её в лучшем варианте. Но я уже понимал, что это желание всего лишь мой эгоизм и выражение инстинкта стадности. Не смог бы я успокоиться, если бы все оделись в красочные одежды, прикрыв свои крысиные тельца. Я был теперь очарован созерцанием иерархии познания. И все людское, стихийное и взрывоопасное, со всеми этими душераздирающими попытками совладать с собственным разумом, корчами и потрясениями, желанием добра и предательствами своих же чистейших желаний - представало передо мною великой основой движения, гармоничной спаянностью элементарного и сверхсложного, откуда прорастает невидимая ниточка мысли. Наверное, я взращивал в себе идеал, включающий в себя миллиарды понятий, и чтобы достичь его, мне стоило познать сумасшествие крысы, дабы разобраться в своих ощущениях и взять в от них настоящее...
Вслед за состоянием очарования иерархией познания ко мне пришел восторг, и я вцепился в него, как в спасительную соломинку. А он пришел и сказал, что соломинки иногда разбухают до размеров бревна и их прибивает к берегу. Я не верил. Я и сам теперь брезговал пылкостью призывов и всяческими пафосами.
- Многое заложено в каждом, - посмеивался он, - но для одного дар служит кривлянию, а в другом дар способствует совершенству. Есть похоть, но есть и познание возможностей единства.
Он рассказывал мне о мудрости меры, о мечтах и анализе - спутниках меры.
- Кстати, - говорил он, - ты посчитал, что у разума нет инструментов или орудий, которые могли бы реализовать его желания. Есть мысль, а язык материализует её в слове: и всякий получает по силе мысли и точности слова. Не стоит только материализовывать желание кулаками, не правда ли?
Я понял его намек и заявил, что я бездарен, ну не бездарен, а не мое это.
- Да, да, - серьезно сказал он, - есть такое, когда люди хотят всего лишь доказать, что они умны и что-то из себя представляют, и это желание превалирует над ценностями, с помощью которых они добиваются своего. Но мое - не мое, а для тебя другого пути нет.
- Я усвоил твой урок. Всего-то и нужно - сменить дом! Плоть - это ум, и я женюсь! - сказал я, и он понимающе рассмеялся.
- Ты чудовищный максималист. Не женщина ради мужчины, не мужчина ради женщины. Впрочем, может быть, тебе так и нужно.
Я не успел его спросить - что нужно - жениться или быть максималистом. Он сказал:
- Ты уже знаешь, что она сдохла?
- У неё же была пища. Это ты сделал?
- Нет, что ты, о равновесии и благополучии мечтал ты. Может быть, она сдохла от болезни или от старости? Или крысы не все одинаковы и могут отказаться от пищи и погибнуть в тоске по свободе?
- Это звучит слишком возвышенно. Скорее всего, - сказал я, - в тоске по себе подобным.
Он как-то особенно мягко и без улыбки посмотрел мне в глаза и, отчего-то смешавшись, быстро ответил:
- Возможно, кто его знает...
* * *
В шесть часов утра Леночка проснулась, ей приснилось, что мама стоит на балконе и зовет её. В комнате было совсем темно. За окном светлела сизая муть. Рядом ровно посапывал Копилин. Лена вспомнила о пощечине и потерла щеку. "Еще немного, - подумала она, - и это прекратится. Он забудет, переболеет."
Главное - гитара, подумала она, его песни находят аудиторию, они ещё во многом подражательны, в чем-то несовершенны, но Леночка улавливала в них желание полета, преодоление тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103