Его домочадцы и друзья совсем не ожидали от него такого. Ни с того ни с сего на Леонида Павловича напала тоска. Летом, в 1999 году это случилось. Пришел он с ежедневного гуляния по бульвару и будто сам не свой. И сначала Москва толком не знала, о чем именно тоска у Леонида Павловича. Захандрил да захандрил, шептались.
Близкий друг его, почти биограф, Федор Сердобуев, приписывал беду магическому влиянию цифр. Три девятки подряд - это не шутка. Когда ещё такое будет, мол, ещё единица - и каким-то непостижимым образом станет две тысячи. "Зачем? - волновался Сердобуев, - почему? Тут какая-то загадка! Ведь можно сказать, третье тысячелетие, и, значит, мы во втором все скопом жили, как в каком-нибудь тысячелетии до нашей эры. А куда же века денутся? На этапы все наши чаянья поделят. Целым поколениям по одной формуле уделят. Ужасно! Ведь как начнут говорить: "третье тысячелетье", "день рождения Христова", "юбилейная дата", "двадцать первый век", "две тысячи первый год", "Христос воскрес"... Тут и сам Федор Сердобуев начинал путаться и нервничать, так как являлся впечатлительной натурой, склонной к писанию длинных поэм о водах и человеке в городе, верящий в интуицию и предчувствие.
Не он один. В 1999 году все твердо уверовали в это "невыразимое" и "многообещающее". Тогда вся поэзия на одной интуиции укрепилась, и, действительно, родилось, как ни странно, два всемирно известных поэта. Взяли они от нового течения все, что смогли, и поднялись до всеобъемлющих величин. И как-то удачно оба показали по выходу. Один - в "интуитивное", второй - в "невыразимое".
Так и убедил один:
"Невыразимость - гений впопыхах".
А второй ещё точнее закончил свое программное стихотворение:
"Идя во мраке, чувством окрылен,
Ты верь, что там развеется твой сон,
И заживешь, мечтой вознагражден".
И все умело пользовались этими выходами, надеялись и верили, что спят. Вот только Леониду Павловичу поэтические регламентации не помогли, сколько ни зачитывал стихи перед ним Сердобуев, Строева поэзия давно не интересует. Он убежден, что она - дело юности, всегда временное явление, и не скажешь в ней многого, не охватишь со всех сторон предмет, как в прозе. "И ладно, соглашался теперь Сердобуев, - а ну её, поэзию, конечно же проза. Из-под вашего пера такие жемчужины выходят, наиреальнейшие мысли и образы, прямо мурашки по телу. А мурашки - это, всем известно, и есть признак духовности. А, Леонид Павлович? Ну поработайте, берите ручку, вот листочки, посмотрите, какие они невинные, свеженькие, а? Работа вас мигом освежит". Но Леонид Павлович лениво морщился, отворачивался, в глазах его мерцала мучительная тоска. Потому и говорит вся Москва, что Строев писать бросил. И пригороды вторят. В некоторых - даже волнения случились. "Просим и ждем Леонида Строева!" - транспаранты пронесли. Деревня Переделкино только отмалчивается, выжидает. А так, уже и периферия не знает, что и думать.
Всем не по себе. Периодические в шоке, ведущие редакторы курьеров засылают, звонят. Корреспонденты суетятся, в подъезде ночуют. Но Светлана Петровна неподкупна, на звонки - "болен", курьерам - "через месяц" говорит, а с корреспондентами вообще не разговаривает. Никто не знает, как один сумел проникнуть в кабинет Строева, скорее всего, с помощью бытового гипноза проскочил.
- Вы это навсегда и бесповоротно? - спросил сходу.
Леонид Павлович вздрогнул и обернулся. Он дохлебывал борщ, и тотчас слеза выступила у него из глаза, потому что ему втройне было жаль себя, когда его обижали во время еды.
- Я не хочу! - махнул он вялой рукой и откусил хлебца.
- Уйду, ухожу, не смею! - сочувственно залепетал корреспондент, - вы что, больны?
Строев проглотил ложку борща и низко склонился над тарелкой. У него ещё сильнее защипало в носу и усилился зуд под бровями. Он был немощен и одинок в своем необычном положении и от этого ещё беспомощнее в своих глазах, сочувствие к себе всегда вызывало в нем отвращение и затем ярость. Этого наивно не учитывал корреспондент. Нервы у Леонида Павловича совсем за последнее время сдали, ещё мгновение, и он бы швырнул чашку с борщом на пол, затопал ногами и стал бы обыкновенным человеком, а не писателем с мировой известностью. Но в следующее мгновение (непредсказуемый человек) он нашел в себе силы сдержаться, резко повернулся к востренькому репортеру, окинул его холодным взглядом и сказал:
- Ну?!
От этого взгляда у бедного корреспондента в голове не осталось мыслей, он тщетно силился вспомнить вопросы. И Леонид Павлович сменил гнев на милость. Он не любил людей, долго держащих верх, и в себе подавлял этот инстинкт. И менялся Леонид Павлович быстро.
- Ладно, задавайте ваши вопросы, только коротко. Я обедаю.
- Ага! - корреспондент включил магнитофончик, - вы навсегда оставили профессию литератора?
- Кто вам сказал?
Корреспондент замялся и сделал шаг ближе.
- Все, Москва... Я сам слышал, - и сообразил, - если это не так, то я разом развею слухи! Леонид Павлович, читатель в растерянности. Он обеспокоен за судьбу народного таланта, который дарил ему минуты и часы наслаждения...
- Чушь! - вскочил Строев, - никому я ничего не дарил, я себя...
Но тут он опомнился, вяло сел. Взгляд его вновь наполнился тоской и раздражением.
- Вот что, молодой человек. Я вынашиваю планы. И никого не намерен в них пускать, слышите! Я не хочу обманывать ожиданий. Если и напишу, то не скоро. Я не молод, как видите, всякое может случиться.
- Что вы, вам ещё жить да жить, вы ещё пораду...
- И потому прошу довести, если это необходимо, мои слова про планы до читателя.
- А в общем, - волновался корреспондент, - это будет о смысле жизни, с человеческими идеа?..
- Это ещё не определилось, - отрезал Строев.
- Ясно. А конфликты?
- Я же сказал.
- Ясно. Может быть где будет проходить действие? Вы о месте действия всегда давали интервью.
- Всё, - поднялся Леонид Павлович.
- Понятно, тогда последний вопросик.
И корреспондент взглянул своим отработанным умоляющим взглядом.
- Задавайте.
- Это будет в вашем излюбленном методе?
Строев вздрогнул, будто его застали за постыдном делом. И уже не скрывая раздражения и неприязни к востренькому лицу, сказал:
- Идите-ка, молодой проныра, к черту! Он вас давно ждет. Если бы вы понимали, где сейчас моя голова!
- О, ваши великолепные парадоксальные обороты! Вы по-прежнему будете вставлять их в диалоги?
Строев ещё раз вздрогнул. Но теперь уже не от вопроса, а от того, как, ему почудилось, он был задан: "Неужели не без ехидства и издевки, настолько ли умен этот вездесущий?" На востреньком лице корреспондента ничего, кроме мольбы, не отражалось, и в глазах застыло прошение. "Сам вокруг себя чертей рассаживаю", - отмахнулся от глупых подозрений Леонид Павлович.
- Поживем - увидим, - философски ответил он на вопрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103