Ходит по дому Веефомит, не идут ему на ум страницы романа, хочется ему, чтобы сказал или подумал Бенедиктыч примерно так: "А для приобретения меры нужно, чтобы и вокруг была гармония. Создай её, если нет, и тогда обретешь недостижимое. И пусть остается единственная в этом мире гармония чаепитие, где и Копилин смог бы очищать свой ум от насильственных идей. Скажу Веефомиту, чтобы назвал "Чаепитие". Может быть, это уведет его от тоски по москвичке. А на бедном Копилине действительно лица нет, все же придется ему помочь".
"Ах, - думал, приходя в восторг от знания таких слов, Веефомит, нужно действовать, пока мы ещё живы."
И вот уже он сидит у Бенедиктыча и говорит, что ленивые и случайные строчки порождают случайные и ленивые дела.
- Да, - соглашается Бенедиктыч, - ты правильно делаешь, что не имеешь лозунга "ни дня без строчки". Из-за этого я часто бываю в тебя влюблен.
Веефомит произнес ответный комплимент и начал говорить о Копилиных. Результатом этого разговора было суровое покаяние Бенедиктыча. Он никого не принимал три дня и отстранил себя от глобальных дел. Никак не мог Бенедиктыч избавиться от абстрактного чувства любви к человеку, а здесь был близкий и любимый человек: Леночка.
На третий день Кузьма Бенедиктович послал Веефомита за Копилиным и Леночкой и остался с ними наедине.
Веефомит топтался в подъезде, когда начался ураган. Ощущения были не из приятных, дом едва выдерживал напоры ветра, а размера куриного яйца градины подпрыгивали до первого этажа, но Веефомит стоял у окна, терся носом о дребезжащие стекло и улыбался, вспоминая истощавшего Копилина и глаза Леночки, ставшие двумя сизыми озерами...
Когда супруги пришли домой после увлекательной прогулки по побитому городу и сидели за кухонным столом, прихлебывая чай, то вдруг вспомнили, как когда-то чистота Копилин и невинность Леночка слились в первый раз в единое целое. У Копилина и мысли не возникало об изнурении плоти. Странно только - почему?
В тот вечер Копилин писал песню, а затем Леночка пела её, и Алексей подыгрывал на гитаре, а где-то, шагов за пятьсот, сидел в кресле Бенедиктыч и просил у Веефомита прощения.
Перелом
Я решил сообщить о преудивительных событиях, что осчастливили наш город. Прошло уже много лет, а я не могу без волнения вспоминать. Что это было - феерия, действо, ослепительное празднество? Не могу поручиться за других и, вообще, утверждать, что кто-нибудь ещё запомнил этот день, эту вспышку света в веренице театральных премьер, с уверенностью скажу, что его помнит и философ, который надоел мне своими ностальгическими воспоминаниями.
Один из первых он увидел группы мохнатых обезьян, стекающихся к центральной площади, где тогда все ещё стояли центральные административные здания. Эти странные приматы шли организовано и целенаправленно и выглядели очень театрально. Вроде бы ничего не несли, не пели песен, не прыгали, но всем, в том числе и мне, прибежавшему вслед за криками мчавшихся к центру мальчишек, казалось, что это ловко организованное представление. И горожане с детской искренностью подключались к нему. И вот уже разношерстный люд вперемежку с обезьяньими рожами весело маршировал, и все стали моложе, и неизвестно откуда взявшиеся карнавальные маски, ленты, шары и огромные надутые чудовища затопили улицы разноцветьем, и взвизгнули трубы, громыхнули барабаны...
Обезьянам кидали фрукты и овощи, и они стремительно пожирали угощенья, вызывая приступы ликования. И дикий стоял хохот, когда они прыгали за шарами, и тогда даже стражи порядка не могли бороться со смехом и хватали мохнатых существ, и торжественно несли их над толпой, как талисманы будущего счастья.
Я сам бросился в эту карусель и плохо помню, что в ней вытворял. То было полное раскрепощение, где каждый проявлял все, на что был способен. На центральной площади городские власти махали народу из окон, и у каждого был улыбающийся рот, и многотысячное шествие расползалось по всему городу, вбирая в себя старость м молодость.
Надвигалась ночь, повсюду светились окна, открывались двери, и на улицах, площадях и скверах затевались игры, жглись костры и пелись песни. Карнавал только набирал мощь, и я это понял, когда увидел философа, лезущего за обезьяной на фонарный столб. Тут же была Зинаида и визжал то восторга Любомирчик. Потом нас угощали апельсиновым соком и мы пугали каких-то хилых чудовищ факелами.
Народ ликовал, и этот его ликующий лик породил во мне слезоточивую иллюзию. Я простил всем все, я забыл самого сея и закричал, что нужно провести голосование и утвердить, чтобы этот праздник никогда не кончался. Меня поддержали, но философ возразил, что без творческих буден не обойтись.
И тут выскочила толпа ряженых и обрядила нас в костюмы. Меня посадили на мотоцикл, и в костюме юродивого я уродливо помчался в разбегающуюся толпу. С диким ревом несся я по улицам и видел весь этот фейерверк огней, чудес и таинств. Мне казалось, что я лечу, и, наверное, я летел, пока не врезался в дерево на окраине города. Здесь меня уже встречали. Жители ближних деревень устремлялись в город. Они были разодеты в свои лучшие одежды, и их земляные руки подняли и обтерли меня, а их картофельные лица сегодня мерцали, как осколки разлетевшейся луны.
Мы возвращались в изможденный весельем город, и я, наконец, понял, что это перевал. И обезьяны и раскрепощение, и воспоминания о жалком прошлом вся эта втиснутая в рамки времени суета подошла к границам заповедного безвременья. Мы все теперь казались страшно юны, и жизнь подошла к нам вплотную, устроив снегопад из полчищ дразнящих снежинок-явлений, где нет ни одной похожей. Я увидел свой роман, забыто лежащий на столе, в комнате, где меня нет, и в голове моей стало тихо-тихо, и в тот же миг произошел перелом.
Все те же люди и звери шагали по улицам города, они все пели и плясали, и в дневном свете их лица сделались усталы, а морды - зловещи. Все ещё звенели трубы и было много шаров и таинств, и причуд стало меньше, когда в барабанном бое я уловил объединивший всех бравурный ритм наркотического марша. Он все усиливался, а праздное шествие упорядочивалось, голоса смолкали, плечи выпрямлялись, а в глазах появлялось упрямство - и вот уже не просто гаденькая дробь, а мерзостно-всевластный, протяжный вой, до предела натягивающий в сердцах струны общности и единства.
Теперь шли в ногу, с остервенением вбивая подошвы в асфальт, и город подбрасывало от этих ударов, а мальчишки бежали мимо меня в онемевшее будущие. Это был последний аккорд феерии, когда по центральной площади, чеканя шаг, под крышами возбуждающих знамен, проходили влившиеся в желанные формы полчища. И все было закономерно и правильно. Я смотрел на каменные стены домов и на удовлетворенных соплеменников, и ни о чем не жалел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103