Не помню точно, но сегодня в таком вот плане я пытался объяснить нашей осиротевшей компании происшедшее. И сегодня я был во многом не прав. Я наэлектризовал себя до последней степени, ожидания поступка Бенедиктыча, и все ждал чего-то либо мистического, либо торжественного. Мой мозг смеялся надо мной, и я видел картины внезапно распахивающихся окон, ветра, фосфорического свечения, магических слов и анатомического холода, а затем резкой перемены температур и огненного смерча, лишающего чувств... Меня уже знобило от похохатываний мозга, и я с трудом вслушивался в обыденную речь, пил чай и сосал трубку, и все остальные, казалось мне, дрожали, как и я, от ожидания и чувственных иллюзий.
Мне сегодня кажется, что я что-то упущу, уже упустил, не вырисовал деталей, доказывающих логичность происшедшего. И я вижу, как пальцы Леночки мнут салфетку, а надкусанное пирожное философа доедает бесчувственный Радж; Бенедиктыч говорит и я выдумаю или вспоминаю лишь обрывок фразы: "если есть на свете что-то действительно интересующее меня, то это я сам"; и тут же попадаю в плен нравственных устоев, которые не дают мне прослушать все сказанное им, а назойливо гудят, что подобное заявление круглый эгоцентризм и к добру не приведет, если каждый дурак выпишет его у себя на лбу; и, обзывая себя этим дураком, возвращаюсь к взволнованному Бенедиктычу и бледному лицу Ксении, ерзаю и призываю разящего удара молнии, молю о конце света, жду обломков комет, чтобы разом прекратилась эта пытка, и кажется, уже кричу - "Бенедиктыч, выровняй горизонт!", на самом же деле каменею, представляя глаза зачумленного критика так и не жившего среди этой фантастики, которую возможно описать лишь языком хроники текущих преступлений, я прошу Бенедиктыча, не слыша своего деревянного голоса, не поддаваться моему состоянию и жалкому виду и раскрыть свой дар, который наконец-то познает свою сущность и откажется от соблазнительных конструкций утомившего всех Апокалипсиса, а в целом, наверное, я прошу его облагоденствовать человеков, подарить им жизнь хотя бы без животного страха и стадных патологий; и мне кажется, что я продолжаю бормотать подобные просьбы, потому что совершенно случайно, среди тысяч деталей нашего вечернего застолья замечаю одну совершенно успокоившую меня подсказку: я смотрю на руки Бенедиктыча, которые лежат в метре от меня у него на коленях, и вижу, как они быстро покрываются не то волдырями, не то струпьями; и вот одна рука берет руку Ксении и успокаивающе гладит, и та в свою очередь краснеет, белеет и на глазах поражается язвами. И никто этого не замечает, но вот сам Бенедиктыч проявляет беспокойство, словно его начинает мучить удушье, он встает, пряча руки за спину, но уже поздно язвы вспыхивают у него на лице; "ты что-то не то съел", - говорит Любомир, но вскрикивает философ, потому что видит, как лицо Ксении обезображивают болячки; и всем дико хочется чесаться. И тогда Бенедиктыч и она отворачиваются и поспешно скрываются за дверью...
Именно так сегодня я могу воспроизвести предстоящее происшествие. Быть может, позже или раньше я вспомню все, что тогда говорил Бенедиктыч, но на мой самоуверенный взгляд представляется, что и этого достаточно для заинтересованных собой людей. Ибо все остальное всяко описывалось и будет описано ещё много раз, а сегодняшнее ощущение из моих рук может выйти лишь однажды.
И поэтому сегодня Леонид Строев, как именинник и как человек, заговоривший новым языком, опомнился и имел полное право первым разрушить всеобщее недоумение и войти в молчаливую дверь.
А там, в комнате, куда мы все сегодня смотрим, как я и ожидал и о чем не перестает говорить вся Калуга, стоит нечто похожее не древний сосуд, при наивном прикосновении к которому на пальцах остается белый налет, а на пол осыпается серебристая пыльца, напоминающая табачный пепел. Я облегченно вздыхаю, довольный, что обошлось без чертовщины. И пока все возмущаются неуклюжим поступком Строева, отхожу в сторону, заслоняю собой зеркало и быстро стираю с него пыль, по которой мой старый чудак успел вывести банальное слово: "друг".
* * *
Порой Веефомит думал о своей частной участи. Вот он взвалил на себя безмерное бремя анализа, и беспредельная жизнь изматывающе легла на его плечи, и он думает: выдержит ли мозг отрицаний и сомнений, когда не за что держаться и остается лишь вера в себя? Но кому она - вера в себя, если с нею ты становишься один, навсегда один, необъяснимый и неприкаянный. "Впрочем, - старается отвлечься Веефомит, - мне проще, я летописец, мой панцирь затвердел, а каково Бенедиктычу, который действительно один, когда для него не существует ни времени, ни кумиров."
И Веефомит разговаривает с Бенедиктычем, вглядываясь в его судьбу и оправдывая его самовольство осознанием невозможности объяснить себя среди нас, какие мы есть.
И когда Бенедиктыч приходит, Веефомит иронизирует над ним и пугает, что откроет всем настоящее его имя, в котором нет намека на букву "Т". И бывало, что Веефомит каялся, записывая: "Бес зависти обсасывал мои мозги, пока я не вылечился от претензий на равенство с ним. Ведь я давно уже труп и моя жизнь длится только на бумаге, и я встаю перед взором читателя, у которого нет той зависти к равенству возможностей, которой наделили нас больные предки."
У Веефомита последнее раздражение. Он недоволен, что Бенедиктыч не отвечает. Это только в романах герои умирают и остаются один-два листочка для оглавления и выходных данных, это там и действие и сюжет, логичность поступков и прочие постулаты, в которые жалкий ум впихивает стихию воображения. Уже всем известно, что каждый получает то, на что способен, и всем диктаторам показано наглядно, что если снасильничать да убить, то мертвые воскреснут на другом краю света, спустя время или в сей же час.
И Веефомиту печально, что бездарные люди тоже думают. Растет Веефомит и ещё не понимает, что кому-то нужно и рис сеять, а кому-то звезды считать. И очень просто определить - исключение ты или нет. Если видишь в каждом самого себя, то ты и есть то исключение, к мысли о котором так неравнодушно человеческое самолюбие. Но мало видеть себя в каждом, нужно ещё иметь способность возвращаться из каждого к своему желанию с помощью вдохновения. Уже одно оно приходит непредсказуемо и не выдается пошапочно.
"Как надоела мне долина постных рож и резких ребят!" - брюзжит Веефомит, и его можно понять: он запер себя в четырех стенах и сотни раз бросает свое повествование как привередливую любовницу. Он уже понял, что не найдет успокоения, и будет звать Бенедиктыча, пока тот не придет. И он не знает, куда себя деть до его прихода. Он сотни раз ставил точку после божественных ночей и готов был наутро взять шляпу и отправиться в начертанный путь, но к утру точка перерастала в многоточие, и Веефомиту некуда было спешить, потому что у него и шляпы-то не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103