- Чума?
Ерофей Данилович покачал головой и с тоской вновь отвернулся к окну, глухо ответив:
- Руки на себя наложила. В петлю полезла... Эх, жизня! Она опосля себя записку больно страшную оставила: все подробно описала, чего с ей изверг тот сотворил и приписала , что, мол, ни днем, ни ночью покоя ей нету... Егор! - неожиданно со страстью воскликнул Гурьянов, - Ну растолкуй ты мне, лешаку старому, може я чего не понимаю? В войну, к примеру, страсти-то какие полыхали, но ить посередь своих-то не было душегубства такого! А ныне, что ныне-то меж людьми творится стало! Страшно мне, Егор, за Аннушку. Не приведи Бог, со мной что случится... - Он подавленно замолчал.
- Ерофей, - спустя время, нарушил молчание Артемьев, - что с чумой делать-то? Ползет же зараза...
- А може энтой заразой нам на роду написано переболеть, - Артемьев натолкнулся на жесткий взгляд Гурьянова.
- Да ты что говоришь-то такое?! Опомнись, Ерофей! - возмутился он негодующе. - Погляди, что творится. Это же безумие!
- Безумие, говоришь? - надвинулся на него Гурьянов. - Эт ты верно подметил. Народ начисто запамятовал, что в голове его мозги обретаются. Он в энтой самой голове только один рот и использует: ест да матерится, матерится да ест! Ни видеть, ни слышать, ни думать не желает! Был Иван дураком только в сказках, а ныне - и на деле им стал. Все ждет, когда кто его в рай позовет. А чтоб нам всем из ада энтого в рай попасть, чистилище пройти надобно, Егор.
- И сколько же мы по нему идти будем, Ерофей? - в страхе спросил Георгий Степанович.
- А вот как поймем, что жизнь человеческая дороже золота да богатств несметных, так, считай, что рай для нас в двух шагах и обозначился.
- Но ведь невинные гибнут, Ерофей! - выдвинул последний и самый веский аргумент Артемьев.
- Невинные? - усмехнулся горько Гурьянов. - Я тебе, друг мой любезный, на энто вот скажу: нет на энтой земле безвинных, все грешники. И каждый рано али поздно за свой грех платит. Одни - за то, что сотворили зло, а другие - за то, что видели, но молчали и тем позволили злу торжествовать.
Нам, Егор, коли плохо да муторно в жизни делается, мы тут, как тут на поклон к Господу Богу торопимся: подмогни, Отец родной... За что, мол, наказываешь? А ить, кто из нас когда иное говорил: мол, Господи, я ж про себя знаю - сволочь и дрянь последняя; почему же не накажешь, через страдания и бедствия к истине меня не выведешь? Молчишь?
- Но дети, Ерофей? Дети-то причем?!
- А эт ты не у меня, а у энтих, чьи дети, и пытай, - отрезал Ерофей. Знать род их такого наворотил, что природе-матушке с лихвой дедов-отцов хватило. Не желает она, чтоб род энтот продолжился и на земле пребывал.
- Ерофей... - осторожно произнес Артемьев, - ... а тебе не кажется, что подобные рассуждения - прямая дорога к нацизму и расизму?
- Засиделся я чтой-то у тебя, - не ответив, хмуро проговорил Гурьянов. - Я , ить, чего наведался-то? Про парня свого разузнать. Как он?
- Нормально, - сухо ответил Георгий Степанович. - Ест, спит, назначил ему общеукрепляющие, витамины. - Он вопросительно взглянул на Гурьянова, ожидая дальнейших его вопросов.
- За им кто присматривает али так?
- Извини, Ерофей, но у меня пока нехватка персонала. График смен через сутки идет. Люди с ног валятся. Индивидуальный пост только один - у послеоперационных и тяжелых. Так что... - он развел руками. - И рад бы, но сам понимаешь. - Заметив, как напрягся Ерофей, все же поспешил его успокоить: - Но он парень смирный. - Артемьев улыбнулся: - Не расстается со своим котом. Да... И смех, и слезы, - все в этой жизни рядом, бок о бок идет, перетекает друг в друга - тем и живем. Извини, Ерофей, но...
Тот быстро поднялся, оправляя одежду и как-то растерянно оглядываясь.
- Ой, а что же мы, даже чаю не выпили? - сокрушенно всплеснул руками нейрохирург.
- Еще будет время, - неопределенно откликнулся Гурьянов и, спешно, скомканно распрощавшись, покинул кабинет.
Георгий Степанович сначала обессиленно сел в кресло, затем порывисто вскочил, намереваясь догнать Ерофея, но махнул рукой и досадливо покачал головой:
- Про Анну не спросил, - негромко произнес он вслух в пустоту кабинета. - И вообще... собака между нами пробежала - большая, черная и лохматая. Нехорошо...
Глава двадцать первая
Несмотря на эпидемию, город жил своей, особой и напряженной, жизнью. Люди умирали и рождались, ходили на работу и влюблялись, забывались тяжкими, перевитыми кошмарами, снами и строили планы на будущее.
Но это была лишь верхушка горного пика, подножие которого надежно скрывали непроходимые джунгли, где жили уже по другим законам, где пролегали тайные, обходные, контрабандные тропы и где в цене были проводники, всегда готовые за особую, заранее обговоренную плату, провести по ним искателей приключений и мошенников, авантюристов и негласных соглядатаев, наемников и убийц. Однако, никто из них в этом мире джунглей не был застрахован от неожиданностей, во множестве встречающихся на пути. Это был тоже свой, особый мир - сумасшедших денег, черного рынка, циничных и предательских отношений, повального грехопадения и ежечасного риска, ставка в котором зачастую стоила жизни. Это был мир, где корону правителя делили пополам золото и чума...
... Когда-то он дал себе слово никогда больше не выходить на эту тропу. Когда-то... Сейчас оно казалось не просто далеким, а, скорее, нереальным, словно случилось ни с ним, ни в его жизни, а было прочитано в книге или увидено в кино. Он оправдывал себя тем, что нынешняя его тропа последняя и от того, как он ее пройдет, зависит не только его жизнь, его будущее, но и нечто большее, чему, пожалуй, он и сам не смог бы дать определение.
Но, и если уж быть до конца честным, он желал еще раз испытать это ни с чем ни сравнимое чувство бешенного азарта, риска, накрывающего с головой, изнуряющего поиска и опустошенности после победы, после которой, а он знал это точно, обязательно придет уверенность в том, что все, собственно, было зря и это всего лишь игры мужчин этого века. Жестокие игры. Обделенных любовью мужчин. Коварного века. Он знал, но ничего не мог с собой поделать. Одни рождаются, чтобы учить детей, вторые - растить и убирать хлеб, третьи - строить дома, четвертые - лечить людей и т.д. Он родился, чтобы пройти путь под покровительством кроваво-красного, беспощадного бога войны Марса. Война стала его наркотиком, без которого он уже не мог.
Когда-то он дал себе слово никогда больше не идти по этому пути. Их было двое, давших себе подобную клятву и не сдержавших ее. Они оба вновь вышли на тропу войны. И первым пошел тот, кому не суждено было остаться в живых...
Город медленно просыпался, откидывая липкую, частую паутину, сотканную демоническими, страшными снами. Он разрывал ее постепенно, из последних сил пытаясь больным разумом прорваться к чистому, солнечному дню, окунуться в него, очиститься, вдохнуть полной грудью и, исстово молясь, попросить у Бога отсрочку в смерти, поменять уже выданный билет в экспресс небытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129