Все остальное не имеет значения.
– А что, кухня действительно хороша?
– Превосходна! – Элиза закатила глаза и звучно поцеловала кончики пальцев. – Когда ешь их салат из крабов, можно подумать, что ты умер и вознесся прямо в рай. Ты ведь любишь морские продукты? Кстати, если тебя беспокоит прическа, могу порекомендовать превосходного мастера. Он просто кудесник. Тебе он понравится. Он такой забавный и всегда в курсе последних сплетен.
– Могу я отправиться к нему завтра?
– Тебе не полагается делать подобных вещей, дитя мое! Он сам явится к тебе. Его зовут Поль Сорель.
Они находились в хозяйской спальне. Отныне она принадлежала Кэтрин и была заново отделана синим и зеленым, больше подходящими для дамы цветами. Находившаяся здесь мебель была выполнена в подражание стилю времен Людовика Шестнадцатого: туалетный столик с трельяжем, легкие гнутые стулья и изящная кушетка, обитая голубым шелком, а в центре стены – камин, отделанный розовым мрамором. Кипарисовый паркет сиял под свежим слоем воска, поверх него красовались китайские шелковые коврики. Повсюду ощущался свежий аромат лимонов – свидетельство усердного труда девушек-горничных.
Однако главное внимание привлекала кровать. Ее сборчатый полог поддерживали кленовые витые колонны, ножки и изголовье из красного дерева украшала резьба и инкрустация. Сквозняк, проникавший через распахнутые двери галерей, теребил кружевные оборки на пологе и раздувал складки москитной сетки.
– Тебе нравится эта кровать? – спросила Элиза. – Заниматься любовью под этим серебристым покровом – все равно что делать это под открытым небом, сияющим звездами. – Она хихикнула и провела руками по плечам. – Ух, у меня при одной мысли об этом мурашки бегут по коже!
– Я ничего не знаю о том, как занимаются любовью. – Чувствуя, что краснеет, кратко отвечала Кэтрин, накинула на плечи шаль и вышла на балкон.
Оказалось, что ей не было нужды прикрывать плечи – ночь почти не принесла облегчения после дневной жары. Неподвижный сад заливали потоки лунного света. Тени от высоких деревьев казались загадочными, а воздух звенел от стрекота цикад: этот монотонный звук вскоре стал для Кэтрин привычным, она перестала обращать на него внимание. «Мой сад, мои лошади, мои предприятия, – то и дело твердила она про себя этот урок, опираясь руками на балюстраду. – Все здесь мое – и даже цикады». И она улыбнулась, представив себе эти крохотные создания, нечто среднее между сверчком и кузнечиком.
С нижнего балкона доносились хорошо поставленный звучный голос Седрика и отвечавших ему полковника и Уоррена: они тоже вышли на свежий воздух.
Аромат от их сигар смешивался с благоуханием цветущего жасмина. Кэтрин не могла разобрать слов в беседе, иногда прерывавшейся взрывами хохота и звоном бокалов.
На ее плечо легла чья-то рука. Сзади подошла Элиза.
– Прислушайся к ним! О Боже, как часто ребенком я стояла на верхней галерее такого же большого дома, следила за гостями, вслушивалась в их смех и вдыхала сигаретный дым. А потом раздавалась музыка – такая чудная, – музыка для танцев, и Мамми говорила: «А теперь спать, мисс Элиза, придет время, и вы будете там, внизу, танцевать со своим красавчиком». Но этого так и не случилось…
В ее голосе прозвучали боль и тоска по чему-то давно утраченному, и Кэтрин не смогла остаться равнодушной.
– Разве Рауль не был когда-то твоим красавчиком? – мягко спросила она.
На губах Элизы промелькнула грустная улыбка. Она машинально теребила лепестки магнолии, росшей перед балконом. Цветы казались неживыми, вылепленными из воска и словно застывшими во времени.
– Это было совсем иначе, – прошептала она. – Рауль оказался грубой реальностью, а не воплощением грез. В прежние времена жизнь была не такой суетливой и жестокой. Воспоминания о прошлом – словно живая картина: безупречные манеры, все и вся на своих местах, и все происходит по правилам. Вы знали, кто вы есть.
– И часть из вас вела рабское существование, – непримиримо напомнила Кэтрин. Она читала, как жили негры, она слушала рассуждения отца, вечного борца за свободу, горячо обсуждавшего эти темы в кругу друзей, и позже много думала над тем, как будет чувствовать себя в обществе людей, которые способны распоряжаться людскими жизнями и занимались работорговлей.
– Чтобы понять это, тебе надо было бы родиться на Юге, – отвечала Элиза.
– Но ведь и ты – не креолка. Я полагала, что вы происходите из янки.
– Верно. Но мои предки осели здесь столетие назад. – Элиза по-прежнему теребила лепестки цветка. – Возможно, нас не отнесешь к аристократии, царившей здесь два века, но и у нас были рабы. Это было принято. Даже свободные негры покупали плантации и использовали на них рабский труд. Все наши слуги были черными, да так оно и сейчас. Мамми обожала меня. Я была доверена ей сразу, как появилась на свет. Она нянчила меня, она любила меня – и Уоррена тоже. Ему уже исполнился год, когда родилась я, – и у нее хватало молока для нас обоих: мягкая, теплая, добрая Мамми. Я ни в ком не встречала такой доброты, как в людях черной расы.
– Все это свыше моего понимания.
– Конечно, ты наслушалась о жестокости южан, но поверь мне: именно здесь о чернокожих заботились гораздо больше, чем где бы то ни было. Ха, да они запросто могли купить себе вольную и заняться своим делом. Моя семья и все, кого я знала, дорожили своими рабами. Они служили, потому что были рождены для такой жизни, а мы заботились о них хотя бы потому, что они стоили кучу денег. Неужели все это так уж трудно понять?
– Но не иметь свободы! Не иметь возможности отправиться куда угодно, заняться чем угодно! Неужели ты считаешь, что понимала их чувства? Попытайся, ведь ты женщина и тоже терпишь несправедливости и порабощенность в обществе, управляемом мужчинами. – Кэтрин чувствовала, что начинает петушиться. До сего момента она и не подозревала, как сильно впитались в нее воззрения отца.
– Я понимаю, о чем ты, но после войны неграм стало хуже. – Элиза вздохнула и покачала головой. – Северянам они не нужны, сколько бы они ни кричали и чего бы ни сулили. Бывшие рабы не получили образования, избирательных прав или хотя бы равных возможностей. Все это оказалось пустой болтовней и ложью. Войну вели из-за иных, скрытых причин. Если тебе угодно знать, воевали из-за власти – и из-за алчности. Войны всегда развязывают из-за этого, а политиканы стараются придумать для них благовидный предлог.
– Значит, если мы, женщины, отвоюем себе свободу, ты полагаешь, что то же самое случится и с нами? – спросила Кэтрин, стараясь максимально использовать столь редкий случай, когда Элиза соблаговолила заговорить с нею на серьезные темы. – И мы по-прежнему останемся гражданами второго сорта?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– А что, кухня действительно хороша?
– Превосходна! – Элиза закатила глаза и звучно поцеловала кончики пальцев. – Когда ешь их салат из крабов, можно подумать, что ты умер и вознесся прямо в рай. Ты ведь любишь морские продукты? Кстати, если тебя беспокоит прическа, могу порекомендовать превосходного мастера. Он просто кудесник. Тебе он понравится. Он такой забавный и всегда в курсе последних сплетен.
– Могу я отправиться к нему завтра?
– Тебе не полагается делать подобных вещей, дитя мое! Он сам явится к тебе. Его зовут Поль Сорель.
Они находились в хозяйской спальне. Отныне она принадлежала Кэтрин и была заново отделана синим и зеленым, больше подходящими для дамы цветами. Находившаяся здесь мебель была выполнена в подражание стилю времен Людовика Шестнадцатого: туалетный столик с трельяжем, легкие гнутые стулья и изящная кушетка, обитая голубым шелком, а в центре стены – камин, отделанный розовым мрамором. Кипарисовый паркет сиял под свежим слоем воска, поверх него красовались китайские шелковые коврики. Повсюду ощущался свежий аромат лимонов – свидетельство усердного труда девушек-горничных.
Однако главное внимание привлекала кровать. Ее сборчатый полог поддерживали кленовые витые колонны, ножки и изголовье из красного дерева украшала резьба и инкрустация. Сквозняк, проникавший через распахнутые двери галерей, теребил кружевные оборки на пологе и раздувал складки москитной сетки.
– Тебе нравится эта кровать? – спросила Элиза. – Заниматься любовью под этим серебристым покровом – все равно что делать это под открытым небом, сияющим звездами. – Она хихикнула и провела руками по плечам. – Ух, у меня при одной мысли об этом мурашки бегут по коже!
– Я ничего не знаю о том, как занимаются любовью. – Чувствуя, что краснеет, кратко отвечала Кэтрин, накинула на плечи шаль и вышла на балкон.
Оказалось, что ей не было нужды прикрывать плечи – ночь почти не принесла облегчения после дневной жары. Неподвижный сад заливали потоки лунного света. Тени от высоких деревьев казались загадочными, а воздух звенел от стрекота цикад: этот монотонный звук вскоре стал для Кэтрин привычным, она перестала обращать на него внимание. «Мой сад, мои лошади, мои предприятия, – то и дело твердила она про себя этот урок, опираясь руками на балюстраду. – Все здесь мое – и даже цикады». И она улыбнулась, представив себе эти крохотные создания, нечто среднее между сверчком и кузнечиком.
С нижнего балкона доносились хорошо поставленный звучный голос Седрика и отвечавших ему полковника и Уоррена: они тоже вышли на свежий воздух.
Аромат от их сигар смешивался с благоуханием цветущего жасмина. Кэтрин не могла разобрать слов в беседе, иногда прерывавшейся взрывами хохота и звоном бокалов.
На ее плечо легла чья-то рука. Сзади подошла Элиза.
– Прислушайся к ним! О Боже, как часто ребенком я стояла на верхней галерее такого же большого дома, следила за гостями, вслушивалась в их смех и вдыхала сигаретный дым. А потом раздавалась музыка – такая чудная, – музыка для танцев, и Мамми говорила: «А теперь спать, мисс Элиза, придет время, и вы будете там, внизу, танцевать со своим красавчиком». Но этого так и не случилось…
В ее голосе прозвучали боль и тоска по чему-то давно утраченному, и Кэтрин не смогла остаться равнодушной.
– Разве Рауль не был когда-то твоим красавчиком? – мягко спросила она.
На губах Элизы промелькнула грустная улыбка. Она машинально теребила лепестки магнолии, росшей перед балконом. Цветы казались неживыми, вылепленными из воска и словно застывшими во времени.
– Это было совсем иначе, – прошептала она. – Рауль оказался грубой реальностью, а не воплощением грез. В прежние времена жизнь была не такой суетливой и жестокой. Воспоминания о прошлом – словно живая картина: безупречные манеры, все и вся на своих местах, и все происходит по правилам. Вы знали, кто вы есть.
– И часть из вас вела рабское существование, – непримиримо напомнила Кэтрин. Она читала, как жили негры, она слушала рассуждения отца, вечного борца за свободу, горячо обсуждавшего эти темы в кругу друзей, и позже много думала над тем, как будет чувствовать себя в обществе людей, которые способны распоряжаться людскими жизнями и занимались работорговлей.
– Чтобы понять это, тебе надо было бы родиться на Юге, – отвечала Элиза.
– Но ведь и ты – не креолка. Я полагала, что вы происходите из янки.
– Верно. Но мои предки осели здесь столетие назад. – Элиза по-прежнему теребила лепестки цветка. – Возможно, нас не отнесешь к аристократии, царившей здесь два века, но и у нас были рабы. Это было принято. Даже свободные негры покупали плантации и использовали на них рабский труд. Все наши слуги были черными, да так оно и сейчас. Мамми обожала меня. Я была доверена ей сразу, как появилась на свет. Она нянчила меня, она любила меня – и Уоррена тоже. Ему уже исполнился год, когда родилась я, – и у нее хватало молока для нас обоих: мягкая, теплая, добрая Мамми. Я ни в ком не встречала такой доброты, как в людях черной расы.
– Все это свыше моего понимания.
– Конечно, ты наслушалась о жестокости южан, но поверь мне: именно здесь о чернокожих заботились гораздо больше, чем где бы то ни было. Ха, да они запросто могли купить себе вольную и заняться своим делом. Моя семья и все, кого я знала, дорожили своими рабами. Они служили, потому что были рождены для такой жизни, а мы заботились о них хотя бы потому, что они стоили кучу денег. Неужели все это так уж трудно понять?
– Но не иметь свободы! Не иметь возможности отправиться куда угодно, заняться чем угодно! Неужели ты считаешь, что понимала их чувства? Попытайся, ведь ты женщина и тоже терпишь несправедливости и порабощенность в обществе, управляемом мужчинами. – Кэтрин чувствовала, что начинает петушиться. До сего момента она и не подозревала, как сильно впитались в нее воззрения отца.
– Я понимаю, о чем ты, но после войны неграм стало хуже. – Элиза вздохнула и покачала головой. – Северянам они не нужны, сколько бы они ни кричали и чего бы ни сулили. Бывшие рабы не получили образования, избирательных прав или хотя бы равных возможностей. Все это оказалось пустой болтовней и ложью. Войну вели из-за иных, скрытых причин. Если тебе угодно знать, воевали из-за власти – и из-за алчности. Войны всегда развязывают из-за этого, а политиканы стараются придумать для них благовидный предлог.
– Значит, если мы, женщины, отвоюем себе свободу, ты полагаешь, что то же самое случится и с нами? – спросила Кэтрин, стараясь максимально использовать столь редкий случай, когда Элиза соблаговолила заговорить с нею на серьезные темы. – И мы по-прежнему останемся гражданами второго сорта?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125