– Кэтрин уставилась на него, спрашивая себя, не потерял ли он рассудок. – Зачем тебе повитуха?
Луи коротко глянул на Ивейна.
– Пойди в соседнюю дверь и позабавься, – сказал он, бросая солдату монетку. – Мне нужно поговорить наедине со своей женой.
– Я тебе не жена, – холодно сказала Кэтрин. – Ты лишился прав на меня, когда ускакал из Уикхэма, оставив меня с младенцем на руках выдерживать осаду.
– В глазах церкви ты моя.
– Но только не в своих глазах, и это главное. Ивейн, потупившись, открыл дверь и вышел на улицу.
Кэтрин рванулась было за ним, но Луи оказался быстрее: он прыгнул вперед и загородил вытянутой рукой дорогу.
Кэтрин выпрямилась, ощущая одну ненависть и, пожалуй, искорку страха.
– Пусти меня, – прошипела она. – Зачем бы тебе ни понадобилась повитуха, найди себе другую. Я не обязана тебе верностью и не собираюсь оказывать никаких услуг.
– А как же насчет жалости, Кэтрин? – Его голос смягчился и приобрел пафос. – Неужели в тебе не найдется жалости, чтобы проявить ко мне сострадание?
– Нет, – твердо ответила она, но и сама заметила предательскую нотку неуверенности.
Луи тоже отметил ее и немедленно этим воспользовался.
– Я не верю этому. Твое сердце всегда было нежным, даже если заключено в стальную скорлупу. – Он понурил голову. – Я умираю. Именно поэтому я и отослал Ивейна: он не должен знать. Ты избавишься от меня раньше, чем предполагаешь.
– Умираешь? – Кэтрин не знала, смеяться или пугаться, верить или усомниться. – Не вижу, чтобы с тобой было что-нибудь не так.
Она и не могла видеть. Он был строен, загорел и так же преисполнен жизненной энергии, как и раньше.
– Тогда посмотри еще.
Она последовала за его взглядом вдоль вытянутой руки, загораживающей выход, и увидела на обнажившейся коже запястья язвенное пятно размером примерно с брошку.
– Проказа, – сказал Луи, опуская руку и поворачивая ее так, чтобы Кэтрин смогла разглядеть пятно более пристально. – Проклятие крестоносцев. Я принял крест во искупление своих грехов, и он забрал мою жизнь. Пожалей меня, Кэтрин. Лежа на своем теплом, незаконном ложе, вспомни обо мне в нищенских лохмотьях на обочине дороги с тренькающим колокольчиком в качестве подруги на ночь и криком «Нечистый!» на губах.
Она покачала головой и сглотнула, не в силах отвести взгляд от язвы с серыми шелушащимися краями. Ей не один раз приходилось встречать прокаженных, бросать им в виде милостыни фартинги и полпенни, но только на расстоянии. Они одевались в глухие одежды, чтобы скрыть язвы, оставленные на телах болезнью, но женщина видела достаточно пятен, чтобы знать признаки.
– Ступай, если хочешь, – сказал Луи, отступая и освобождая проход на мокрую улицу. – Возвращайся к своей жизни и делай вид, что мы были всего лишь кораблями, разминувшимися в ночи, что мы никогда не сталкивались.
– Мне жаль. Мне так жаль, – прошептала Кэтрин.
Красивый, пустой Луи, так нуждавшийся в лести, находивший такое удовольствие во всех чувственных вещах. Это был самый жестокий конец из тех, какие могла изобрести судьба. Хотя дверь была распахнута, Кэтрин не могла просто так взять и уйти.
– Мне тоже. – Он прикрыл рукавом больное место. – Насколько я понял, это расползается медленно; пройдет достаточно времени, прежде чем оно доберется до моих пальцев и заставит их гнить. По крайней мере, пока я могу прятать язву, жить среди других людей и идти своей дорогой в мире. Но довольно скоро все это изменится. – Он насмешливо посмотрел на нее. – Теперь тебе меня жалко?
Кэтрин сжала кулаки. Она чувствовала и сострадание, и гнев. Насколько это похоже на Луи: он лучше заразит других, чем пожертвует своим образом жизни.
– Даже если и жалко, тебе-то какой в том прок? Насмешливое выражение исчезло. Лицо стало молящим, хотя сквозь жалобную просьбу проглядывал расчет.
– Во имя жалости ты могла бы помочь мне выжить.
– Зачем, если твоя смерть устроит меня гораздо больше? Когда он захлопнул раскрытую дверь, улыбка стала почти гримасой.
– А совесть, Кэтрин? Твоя кровоточащая совесть? У меня совести вообще нет, но ты всегда обладала ей в избытке на двоих. Именно поэтому и не ушла, пока у тебя был шанс.
Она прикусила губу, признавая, что он прав: он всегда умел нащупать слабое место и сыграть на нем.
– Я не знаю лекарства от проказы, – сказала она. – Я ничего не могу для тебя сделать.
– Однако оно существует. Врачи в Святой земле гораздо ученее здешних. Они знают все даже о таких лекарствах, о каких мы и понятия еще не имеем. – Глаза Луи горели.
– Мне известно, что среди арабов существует давняя лекарская традиция, – ответила Кэтрин. – Этель научила меня многому из их методов. Но я не знаю, что могло бы помочь от проказы.
Она никак не могла понять, к чему клонит муж. Зачем ему повитуха, когда правильнее было бы обратиться к лекарю? В ее мозгу начала зарождаться страшная догадка, но такая отвратительная, что она не позволяла ей оформиться словами.
– Знахарка не научила тебя всему, она была не такой мудрой, как считала сама. – Луи улыбнулся и сложил руки, но Кэтрин понимала, что это одна видимость, что он дрожит от подавляемого страха или возбуждения.
– Так что же ты хочешь? – потребовала она, внезапно потеряв терпение. – Кровоточит моя совесть или нет, но, клянусь, я сейчас уйду. Дома меня ждут муж и дети.
– Тогда тебе повезло. У меня есть только Ивейн и моя гниющая плоть, – сказал он, скривив губы. – Как там моя дочь?
– Если бы ты остался, то знал, – сварливо отозвалась Кэтрин. – Ты можешь претендовать на нее в той же степени, что и на меня, то есть никак.
Луи фыркнул и отвел глаза.
– Я не порицаю тебя за горечь, Кэтти, но имей хоть немного милосердия.
– Нет во мне никакой горечи. Я счастлива! – парировала она. – Розамунда расцветает и обещает стать красавицей, а у меня еще два сына. Мы с Оливером очень довольны. Что же до милосердия… Если у тебя есть только Ивейн да гниющая плоть, то вини лишь самого себя. А теперь скажи, что тебе надо, и дай мне уйти. – Кэтрин сделала шаг к двери, чтобы подчеркнуть свое требование. Снаружи донесся звук чьих-то поспешных шагов и стих вниз по улице. За стенкой владелец поварни грохотал решеткой кирпичного очага.
– Лекарство от проказы – это мазь, сделанная из нескольких составляющих, – проговорил на фоне этого шума Луи знакомым, приглушенным голосом – Все, что нужно, я могу достать у аптекаря, кроме одного…
– Кроме одного? – повторила Кэтрин, чувствуя, как зашевелились волоски на ее шее.
Луи расцепил руки и положил их на стол.
– Мне нужен жир, вытопленный из мертворожденного младенца, – сказал он. – Только повитуха может достать его мне.
– Господи Иисусе! – уставилась на него Кэтрин с крайним отвращением. – Я знала, что ты любишь только себя, но не понимала, что это направлено на вечную погибель твоей души!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Луи коротко глянул на Ивейна.
– Пойди в соседнюю дверь и позабавься, – сказал он, бросая солдату монетку. – Мне нужно поговорить наедине со своей женой.
– Я тебе не жена, – холодно сказала Кэтрин. – Ты лишился прав на меня, когда ускакал из Уикхэма, оставив меня с младенцем на руках выдерживать осаду.
– В глазах церкви ты моя.
– Но только не в своих глазах, и это главное. Ивейн, потупившись, открыл дверь и вышел на улицу.
Кэтрин рванулась было за ним, но Луи оказался быстрее: он прыгнул вперед и загородил вытянутой рукой дорогу.
Кэтрин выпрямилась, ощущая одну ненависть и, пожалуй, искорку страха.
– Пусти меня, – прошипела она. – Зачем бы тебе ни понадобилась повитуха, найди себе другую. Я не обязана тебе верностью и не собираюсь оказывать никаких услуг.
– А как же насчет жалости, Кэтрин? – Его голос смягчился и приобрел пафос. – Неужели в тебе не найдется жалости, чтобы проявить ко мне сострадание?
– Нет, – твердо ответила она, но и сама заметила предательскую нотку неуверенности.
Луи тоже отметил ее и немедленно этим воспользовался.
– Я не верю этому. Твое сердце всегда было нежным, даже если заключено в стальную скорлупу. – Он понурил голову. – Я умираю. Именно поэтому я и отослал Ивейна: он не должен знать. Ты избавишься от меня раньше, чем предполагаешь.
– Умираешь? – Кэтрин не знала, смеяться или пугаться, верить или усомниться. – Не вижу, чтобы с тобой было что-нибудь не так.
Она и не могла видеть. Он был строен, загорел и так же преисполнен жизненной энергии, как и раньше.
– Тогда посмотри еще.
Она последовала за его взглядом вдоль вытянутой руки, загораживающей выход, и увидела на обнажившейся коже запястья язвенное пятно размером примерно с брошку.
– Проказа, – сказал Луи, опуская руку и поворачивая ее так, чтобы Кэтрин смогла разглядеть пятно более пристально. – Проклятие крестоносцев. Я принял крест во искупление своих грехов, и он забрал мою жизнь. Пожалей меня, Кэтрин. Лежа на своем теплом, незаконном ложе, вспомни обо мне в нищенских лохмотьях на обочине дороги с тренькающим колокольчиком в качестве подруги на ночь и криком «Нечистый!» на губах.
Она покачала головой и сглотнула, не в силах отвести взгляд от язвы с серыми шелушащимися краями. Ей не один раз приходилось встречать прокаженных, бросать им в виде милостыни фартинги и полпенни, но только на расстоянии. Они одевались в глухие одежды, чтобы скрыть язвы, оставленные на телах болезнью, но женщина видела достаточно пятен, чтобы знать признаки.
– Ступай, если хочешь, – сказал Луи, отступая и освобождая проход на мокрую улицу. – Возвращайся к своей жизни и делай вид, что мы были всего лишь кораблями, разминувшимися в ночи, что мы никогда не сталкивались.
– Мне жаль. Мне так жаль, – прошептала Кэтрин.
Красивый, пустой Луи, так нуждавшийся в лести, находивший такое удовольствие во всех чувственных вещах. Это был самый жестокий конец из тех, какие могла изобрести судьба. Хотя дверь была распахнута, Кэтрин не могла просто так взять и уйти.
– Мне тоже. – Он прикрыл рукавом больное место. – Насколько я понял, это расползается медленно; пройдет достаточно времени, прежде чем оно доберется до моих пальцев и заставит их гнить. По крайней мере, пока я могу прятать язву, жить среди других людей и идти своей дорогой в мире. Но довольно скоро все это изменится. – Он насмешливо посмотрел на нее. – Теперь тебе меня жалко?
Кэтрин сжала кулаки. Она чувствовала и сострадание, и гнев. Насколько это похоже на Луи: он лучше заразит других, чем пожертвует своим образом жизни.
– Даже если и жалко, тебе-то какой в том прок? Насмешливое выражение исчезло. Лицо стало молящим, хотя сквозь жалобную просьбу проглядывал расчет.
– Во имя жалости ты могла бы помочь мне выжить.
– Зачем, если твоя смерть устроит меня гораздо больше? Когда он захлопнул раскрытую дверь, улыбка стала почти гримасой.
– А совесть, Кэтрин? Твоя кровоточащая совесть? У меня совести вообще нет, но ты всегда обладала ей в избытке на двоих. Именно поэтому и не ушла, пока у тебя был шанс.
Она прикусила губу, признавая, что он прав: он всегда умел нащупать слабое место и сыграть на нем.
– Я не знаю лекарства от проказы, – сказала она. – Я ничего не могу для тебя сделать.
– Однако оно существует. Врачи в Святой земле гораздо ученее здешних. Они знают все даже о таких лекарствах, о каких мы и понятия еще не имеем. – Глаза Луи горели.
– Мне известно, что среди арабов существует давняя лекарская традиция, – ответила Кэтрин. – Этель научила меня многому из их методов. Но я не знаю, что могло бы помочь от проказы.
Она никак не могла понять, к чему клонит муж. Зачем ему повитуха, когда правильнее было бы обратиться к лекарю? В ее мозгу начала зарождаться страшная догадка, но такая отвратительная, что она не позволяла ей оформиться словами.
– Знахарка не научила тебя всему, она была не такой мудрой, как считала сама. – Луи улыбнулся и сложил руки, но Кэтрин понимала, что это одна видимость, что он дрожит от подавляемого страха или возбуждения.
– Так что же ты хочешь? – потребовала она, внезапно потеряв терпение. – Кровоточит моя совесть или нет, но, клянусь, я сейчас уйду. Дома меня ждут муж и дети.
– Тогда тебе повезло. У меня есть только Ивейн и моя гниющая плоть, – сказал он, скривив губы. – Как там моя дочь?
– Если бы ты остался, то знал, – сварливо отозвалась Кэтрин. – Ты можешь претендовать на нее в той же степени, что и на меня, то есть никак.
Луи фыркнул и отвел глаза.
– Я не порицаю тебя за горечь, Кэтти, но имей хоть немного милосердия.
– Нет во мне никакой горечи. Я счастлива! – парировала она. – Розамунда расцветает и обещает стать красавицей, а у меня еще два сына. Мы с Оливером очень довольны. Что же до милосердия… Если у тебя есть только Ивейн да гниющая плоть, то вини лишь самого себя. А теперь скажи, что тебе надо, и дай мне уйти. – Кэтрин сделала шаг к двери, чтобы подчеркнуть свое требование. Снаружи донесся звук чьих-то поспешных шагов и стих вниз по улице. За стенкой владелец поварни грохотал решеткой кирпичного очага.
– Лекарство от проказы – это мазь, сделанная из нескольких составляющих, – проговорил на фоне этого шума Луи знакомым, приглушенным голосом – Все, что нужно, я могу достать у аптекаря, кроме одного…
– Кроме одного? – повторила Кэтрин, чувствуя, как зашевелились волоски на ее шее.
Луи расцепил руки и положил их на стол.
– Мне нужен жир, вытопленный из мертворожденного младенца, – сказал он. – Только повитуха может достать его мне.
– Господи Иисусе! – уставилась на него Кэтрин с крайним отвращением. – Я знала, что ты любишь только себя, но не понимала, что это направлено на вечную погибель твоей души!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137