Мама решила, что в большом городе опаснее, и прислала меня к ним из Львова – ненадолго, да фронт передвинулся на запад, и мне некуда стало возвращаться. Я и осталась.
Рассказывать я старалась со всеми подробностями. Секретов у меня не было, а таким образом можно было избежать лишних вопросов.
– К Дроздам вы перебрались в июле, это я помню, в тот день баншуцы уехали. Но я тебя, кажется, и раньше видала.
– Верно, мы прежде жили под Кальварией, в деревне, у Гароней. Это по дороге на Клечу. Вы их знаете?
– Ах, у этих! Знаю! Она у меня летом платье шила. Помню эту побирушку. Явилась в высоких сапогах, рубашка от грязи черна как ночь, вместо бретелек – веревочки. Плохо небось вам там жилось?
– Нельзя сказать, чтоб очень плохо. Правда, света у них нет, вокруг дома навозная жижа, тучи мух, да и хозяйка больно хитра. Денег у нас брать не хотела, только вещи. Однажды сказала: «Я решила ничего вам не продавать, а буду с вами меняться. Когда вы последнее проедите, отдадите мне вон ту икону, что у вас на стенке висит, и до конца войны задаром проживете». Прежде чем продать нам масла, несколько часов раздумывает, чего бы за него потребовать: из белья что-нибудь или из одежды. Меня прямо бесила эта наглость.
– Да, народ тут жадный, я сама нездешняя и потому могу это сказать. Только о своей выгоде и думают. Вот пани Дрозд, хозяйка твоя, – женщина порядочная, душевная. Многим помогла, и мне тоже. А тебя она любит. Уж я знаю. Она и бога не забывает, и на людей оглядывается. Не то что здешние кумушки. От обедни до обедни только и думают, как бы сплутовать да кого бы оговорить. А во Львове ты что делала?
– Кончила годичные курсы делопроизводства. Потом работала. Все больше на машинке стучала. Составляла картотеки. Жилось мне тогда неплохо. Работали мы втроем. Всем вместе было сорок семь лет и все трын-трава. Покажи палец, и мы покатываемся со смеха. Хотя и во Львове жизнь была нелегкая. Бедствовали. Дед пил, мама вечно волновалась и злилась. Одна радость, что была у своих. А здесь на меня каждый смотрит, как на диво.
– Да, я тебя понимаю, сама живу здесь с начала войны. Когда немцы собрались из Вадовиц выселять поляков, я сюда и перебралась. Дом этот мне от мужа достался! Ко мне тоже здесь никак не привыкнут. До сих пор говорят: эта портниха из Вадовиц. Видно, так уж и останется.
Жить мне теперь стало спокойнее. Из дома я уходила рано, возвращалась в восемь вечера. Часы, проведенные у портнихи, были для меня словно подарком. Пани Ковалик я, пожалуй, понравилась, она никогда не сердилась, не кричала, напротив, искренне хотела побыстрее научить меня своему ремеслу. А бабка почти со мной не разговаривает. Чувствуется, она только и ждет, когда пани Ковалик меня выгонит. Представляю, как она тогда скажет: «Ясное дело, Катажина не годится в портнихи. Терпения и кротости ей не хватает».
Тетка Виктория тоже проявляет неудовольствие: по целым дням некому ей прислуживать.
Приближался Новый год. Перед сочельником у нас было по горло работы.
– Веселятся люди, есть война, нет ли – им безразлично, – негодовала пани Ковалик. – И что любопытнее всего: чем меньше в магазинах тканей, тем шикарнее платья. Как это понять? Несколько лет назад старались шить поскромнее, чтоб и на праздник и на другие случаи сгодилось. А теперь как шьют? С декольте, без рукавов, расклешенные, словно ни войны, ни трудностей!
– А тетка твоя что, графиня, что ли, – больно нос задирает? – Этот вопрос она задавала в третий раз, потому что нам часто мешали клиентки.
– Виктория – младшая бабкина дочь. Она одна из всей семьи училась в гимназии да вышла за офицера. Теперь кичится этим и корчит из себя национальную героиню. Бабка вокруг нее пляшет и меня заставляет. Терпеть ее не могу. За одно только ей спасибо: настояла, чтобы бабка меня Каськой не звала.
Платья к новогоднему карнавалу пани Ковалик шила словно с раздражением и за работой приговаривала:
– Зло меня берет! Столько горя на свете, столько невзгод. Как увижу тех, что после варшавского восстания сюда приехали, сердце кровью обливается. А кальварийские кумушки у варшавян последние гроши выуживают, и хоть бы у какой рука дрогнула. На тряпки они денег не жалеют.
Пани Ковалик приютила у себя варшавянку с двумя худущими ребятишками, отдала ей одну комнату. А когда выяснилось, что та зубной врач, позволила ей принимать на кухне пациентов.
– Пусть себе малость подработает, – говорила она, – лишних денег теперь ни у кого нет. Правда, нехорошо, что столько народу в доме толчется. Ко мне эти, с позволения сказать, клиентки ходят – одна морока с ними. Сама видала: пока одну юбку сошьешь – охрипнешь. А тут еще к этой бедолаге повадились. Приходится следить, чтобы ей хоть платили, уж больно народ тут продувной, каждого норовят облапошить.
Как-то наш хозяин сказал, что собирается в Краков. Я попросила его купить мне две самые простые тряпичные куклы. Денег у меня было очень мало. Услыхав мою просьбу, хозяйка рассмеялась. Но когда узнала, что куклы предназначаются дочкам зубной врачихи, велела купить получше. И денег добавила.
– Ну, как тебе там у портнихи живется? – каждый день неизменно справлялась хозяйка.
– Спасибо, все в порядке, – отвечала я, а однажды добавила: – Знаете, пани Ковалик мне нравится. Она справедливая и людям сочувствует. Кажется, душа у нее добрая.
– Может, и добрая, не знаю. – Хозяйкин ответ мог означать, что она не вполне с этим согласна. А когда я собралась уходить, сказала: – Я ничего от тебя никогда не слышу… Любопытно, о чем там у пани Ковалик бабы судачат. А с другой стороны, похвально, что ты ничего за ними не повторяешь.
О войне, о перемещающейся на запад линии фронта теперь толкуют с утра до вечера. Хозяин куда-то ходит – никто не знает куда – и всегда приносит свежие новости, одна другой радостней. Делится ими с домашними он поздним вечером. Все слушают, затаив дыхание, хотя он говорит спокойно и неторопливо.
Однажды, воротясь, хозяин крикнул с порога:
– Русские освободили Краков!
Все замолчали от изумления. Хозяин повторил:
– Русские освободили Краков!
– Краков! Неужели? – теперь все заговорили разом. – Если уже Краков, то в Кальварии их надо ждать со дня на день.
Спать мы теперь ложились поздно. Даже мне бабка позволяла такую роскошь. Все наблюдали за немцами, которых в Кальварии было всего человек двадцать. Ведущее на Вадовицы шоссе было забито днем и ночью. Машина за машиной. Направление одно: на запад. Время от времени гудела далекая канонада, словно где-то под Мысленицами или Скавиной бушевала гроза.
Но русские не появлялись.
Как-то пани Ковалик послала меня с платьем к заказчице, жившей за вокзалом:
– Отнеси ей. Лучше потратить время на дорогу, чем выслушивать здесь ее болтовню;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Рассказывать я старалась со всеми подробностями. Секретов у меня не было, а таким образом можно было избежать лишних вопросов.
– К Дроздам вы перебрались в июле, это я помню, в тот день баншуцы уехали. Но я тебя, кажется, и раньше видала.
– Верно, мы прежде жили под Кальварией, в деревне, у Гароней. Это по дороге на Клечу. Вы их знаете?
– Ах, у этих! Знаю! Она у меня летом платье шила. Помню эту побирушку. Явилась в высоких сапогах, рубашка от грязи черна как ночь, вместо бретелек – веревочки. Плохо небось вам там жилось?
– Нельзя сказать, чтоб очень плохо. Правда, света у них нет, вокруг дома навозная жижа, тучи мух, да и хозяйка больно хитра. Денег у нас брать не хотела, только вещи. Однажды сказала: «Я решила ничего вам не продавать, а буду с вами меняться. Когда вы последнее проедите, отдадите мне вон ту икону, что у вас на стенке висит, и до конца войны задаром проживете». Прежде чем продать нам масла, несколько часов раздумывает, чего бы за него потребовать: из белья что-нибудь или из одежды. Меня прямо бесила эта наглость.
– Да, народ тут жадный, я сама нездешняя и потому могу это сказать. Только о своей выгоде и думают. Вот пани Дрозд, хозяйка твоя, – женщина порядочная, душевная. Многим помогла, и мне тоже. А тебя она любит. Уж я знаю. Она и бога не забывает, и на людей оглядывается. Не то что здешние кумушки. От обедни до обедни только и думают, как бы сплутовать да кого бы оговорить. А во Львове ты что делала?
– Кончила годичные курсы делопроизводства. Потом работала. Все больше на машинке стучала. Составляла картотеки. Жилось мне тогда неплохо. Работали мы втроем. Всем вместе было сорок семь лет и все трын-трава. Покажи палец, и мы покатываемся со смеха. Хотя и во Львове жизнь была нелегкая. Бедствовали. Дед пил, мама вечно волновалась и злилась. Одна радость, что была у своих. А здесь на меня каждый смотрит, как на диво.
– Да, я тебя понимаю, сама живу здесь с начала войны. Когда немцы собрались из Вадовиц выселять поляков, я сюда и перебралась. Дом этот мне от мужа достался! Ко мне тоже здесь никак не привыкнут. До сих пор говорят: эта портниха из Вадовиц. Видно, так уж и останется.
Жить мне теперь стало спокойнее. Из дома я уходила рано, возвращалась в восемь вечера. Часы, проведенные у портнихи, были для меня словно подарком. Пани Ковалик я, пожалуй, понравилась, она никогда не сердилась, не кричала, напротив, искренне хотела побыстрее научить меня своему ремеслу. А бабка почти со мной не разговаривает. Чувствуется, она только и ждет, когда пани Ковалик меня выгонит. Представляю, как она тогда скажет: «Ясное дело, Катажина не годится в портнихи. Терпения и кротости ей не хватает».
Тетка Виктория тоже проявляет неудовольствие: по целым дням некому ей прислуживать.
Приближался Новый год. Перед сочельником у нас было по горло работы.
– Веселятся люди, есть война, нет ли – им безразлично, – негодовала пани Ковалик. – И что любопытнее всего: чем меньше в магазинах тканей, тем шикарнее платья. Как это понять? Несколько лет назад старались шить поскромнее, чтоб и на праздник и на другие случаи сгодилось. А теперь как шьют? С декольте, без рукавов, расклешенные, словно ни войны, ни трудностей!
– А тетка твоя что, графиня, что ли, – больно нос задирает? – Этот вопрос она задавала в третий раз, потому что нам часто мешали клиентки.
– Виктория – младшая бабкина дочь. Она одна из всей семьи училась в гимназии да вышла за офицера. Теперь кичится этим и корчит из себя национальную героиню. Бабка вокруг нее пляшет и меня заставляет. Терпеть ее не могу. За одно только ей спасибо: настояла, чтобы бабка меня Каськой не звала.
Платья к новогоднему карнавалу пани Ковалик шила словно с раздражением и за работой приговаривала:
– Зло меня берет! Столько горя на свете, столько невзгод. Как увижу тех, что после варшавского восстания сюда приехали, сердце кровью обливается. А кальварийские кумушки у варшавян последние гроши выуживают, и хоть бы у какой рука дрогнула. На тряпки они денег не жалеют.
Пани Ковалик приютила у себя варшавянку с двумя худущими ребятишками, отдала ей одну комнату. А когда выяснилось, что та зубной врач, позволила ей принимать на кухне пациентов.
– Пусть себе малость подработает, – говорила она, – лишних денег теперь ни у кого нет. Правда, нехорошо, что столько народу в доме толчется. Ко мне эти, с позволения сказать, клиентки ходят – одна морока с ними. Сама видала: пока одну юбку сошьешь – охрипнешь. А тут еще к этой бедолаге повадились. Приходится следить, чтобы ей хоть платили, уж больно народ тут продувной, каждого норовят облапошить.
Как-то наш хозяин сказал, что собирается в Краков. Я попросила его купить мне две самые простые тряпичные куклы. Денег у меня было очень мало. Услыхав мою просьбу, хозяйка рассмеялась. Но когда узнала, что куклы предназначаются дочкам зубной врачихи, велела купить получше. И денег добавила.
– Ну, как тебе там у портнихи живется? – каждый день неизменно справлялась хозяйка.
– Спасибо, все в порядке, – отвечала я, а однажды добавила: – Знаете, пани Ковалик мне нравится. Она справедливая и людям сочувствует. Кажется, душа у нее добрая.
– Может, и добрая, не знаю. – Хозяйкин ответ мог означать, что она не вполне с этим согласна. А когда я собралась уходить, сказала: – Я ничего от тебя никогда не слышу… Любопытно, о чем там у пани Ковалик бабы судачат. А с другой стороны, похвально, что ты ничего за ними не повторяешь.
О войне, о перемещающейся на запад линии фронта теперь толкуют с утра до вечера. Хозяин куда-то ходит – никто не знает куда – и всегда приносит свежие новости, одна другой радостней. Делится ими с домашними он поздним вечером. Все слушают, затаив дыхание, хотя он говорит спокойно и неторопливо.
Однажды, воротясь, хозяин крикнул с порога:
– Русские освободили Краков!
Все замолчали от изумления. Хозяин повторил:
– Русские освободили Краков!
– Краков! Неужели? – теперь все заговорили разом. – Если уже Краков, то в Кальварии их надо ждать со дня на день.
Спать мы теперь ложились поздно. Даже мне бабка позволяла такую роскошь. Все наблюдали за немцами, которых в Кальварии было всего человек двадцать. Ведущее на Вадовицы шоссе было забито днем и ночью. Машина за машиной. Направление одно: на запад. Время от времени гудела далекая канонада, словно где-то под Мысленицами или Скавиной бушевала гроза.
Но русские не появлялись.
Как-то пани Ковалик послала меня с платьем к заказчице, жившей за вокзалом:
– Отнеси ей. Лучше потратить время на дорогу, чем выслушивать здесь ее болтовню;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134