Я боюсь, пани Дзюня!
– Чего же ты боишься, деточка?
– В том-то и дело, что я сама не знаю. Да вы не волнуйтесь, это пройдет. Наверно, я просто-напросто переутомилась. Пойду лягу. Вы случайно не знаете, у нас никого нет?
– Никого. Выпей молочка перед сном, это успокаивает.
Я послушно выпила стакан молока и спустилась вниз. Быстро разделась, помылась и только после этого вошла к себе в комнату.
На столике была булавкой пришпилена к скатерти адресованная мне записка. «От кого бы это могло быть?» – подумала я, развернула листок и прочла:
«Катажина!
Никакими словами не исправишь того, что между нами произошло. Я не прошу прощения. Я молю лишь о снисхождении. Больше ни о чем.
З б ы ш е к».
Что ж, снисхождение так снисхождение. Согласна. Не хочу, чтоб он знал, как мне все это тяжело. Буду разговаривать с ним, как ни в чем не бывало. Я села и перечитала записку еще раз.
В комнату заглянула мама.
– Приходил Збышек, – сообщила она. – Очень долго тебя ждал, я даже удивилась. Обещал зайти завтра, часов в шесть. И Стефан к этому времени придет. Пожалуйста, никуда не уходи, сыграем в карты.
«Хорошо, – подумала я. – Сыграем в карты, как четверка задушевных друзей!»
На работе у меня теперь была отдельная комната. С уходом моей напарницы в комнате стало тихо и удобно. Панна Зофья не очень-то считалась с чужим временем, если ей хотелось поговорить. Теперь я могла распоряжаться временем по своему усмотрению.
Вскоре состоялось очередное собрание первичной партийной организации под председательством нового секретаря. На повестке дня стоял вопрос о сотрудничестве с местным комитетом. Отчитывались партийные члены месткома.
Вступительное слово секретаря было длинным и изобиловало экскурсами в историю. Говорил он гладко, с воодушевлением. Упомянул о тех, кто много лет просидел в тюрьмах и казематах, о том, с каким трудом рабочий класс добивался даже самых незначительных привилегий. Потом о борьбе с фашистами в годы оккупации, и, наконец, о борьбе за демократию в Польше и об огромном значении сотрудничества с Советским Союзом.
Председатель месткома, который взял слово сразу после секретаря, не смог добавить, собственно, ничего нового. Красноречием он не отличался, и речь его была пересыпана шаблонными фразами и лозунгами. Мы услышали много громких слов: рабочий класс, союз рабочих и крестьян, реакция, а по существу ничего сказано не было.
В тот день я впервые была свидетелем партийной полемики. Выступление председателя месткома не удовлетворило большинство присутствующих, и кто-то прямо сказал:
– Товарищ Влашик, да разве это отчет? Это же набор слов с пропагандистских плакатов, ничего больше. Тема сегодняшнего собрания – цели и задачи местного комитета, но именно об этом мы ничего не узнали. Что сделал местком для улучшения быта нашего коллектива? Чего он в этом отношении добился? Я могу задавать много подобных вопросов, да не стоит, а то вам придется выслушать еще один, третий по счету, доклад. Предлагаю выступление товарища Влашика отчетом не считать. Если среди членов месткома не найдется никого, кто бы мог нас конкретно проинформировать, давайте перенесем отчет на следующий раз.
Секретарь поддержал эту точку зрения.
– Верно! Не для того мы сидели по тюрьмам, не для того боролись за сегодняшнюю Польшу, чтобы теперь смотреть сложа руки, как рабочий класс продолжает страдать. Да, мы должны бороться с реакцией, мы должны поддерживать рабоче-крестьянский союз, но при этом необходимо с каждым днем улучшать условия жизни рабочего класса, потому что без этого мы никогда не придем к социализму. Мы ждем делового отчета о деятельности месткома и, кроме того, просим представить планы работы на будущее.
«Здорово они взялись за Влашика, – подумала я. – Каждый говорит то, что думает».
Побагровевший от возмущения Влашик встал, закурил, сплюнул прямо на пол и выпалил:
– Вы что, воображаете, будто я, рабочий человек, стану вам тут с учеными докладами выступать! Бюрократию хотите развести? Не выйдет. Я человек рабочий, а болтать не умею, мое дело вкалывать.
Говорил Влашик долго и бестолково. Рассказал, как жилотдел хотел одного рабочего выселить из квартиры, чтобы передать дом какой-то организации. Тогда в это дело вмешался местком. Влашик сам пошел, сказал кому надо пару теплых слов, и человека оставили в покое. Потом вспомнил про женщину, которая украла что-то на стройке. Прораб хотел ее тут же выгнать, но местком не позволил. Так нельзя, надо ей дать возможность исправиться. Лично он, Влашик, кровь свою готов отдать, лишь бы коллективу было хорошо. И люди ему доверяют. Недаром его выбрали. Потом он снова пошел распространяться о необходимости борьбы с реакцией и о рабочем классе.
– Не нравится вам то, что я говорю? – кричал он. – А зря, я прожил большую жизнь и свое дело знаю!
По предложению одного из членов бюро председатель лишил его слова.
– Что ж, видимо, придется укрепить наш местком. Видите, как хорошо, что мы включили этот вопрос в повестку дня. А пока прекращаем прения.
Собрание кончилось. Все разошлись, а Влашик долго еще стоял возле секретаря и что-то с жаром ему доказывал.
Домой я возвращалась вместе с одной сотрудницей.
– Что-то они очень в последнее время стали ссориться, – сказала она. – Не знаю, чем это кончится. На прошлом собрании – тебя тогда не было – творилось то же самое. Знаешь, что этот Влашик предложил? Выгнать из треста половину сотрудников, потому что они реакционеры! Ох и шум поднялся!
– Да, странно. Мне пока все это в новинку, так что своего мнения у меня еще нет. Но Влашик, пожалуй, не прав. И чего ради он полез в бутылку, ведь они же правду говорили. Впрочем, у меня слишком мало опыта, чтобы верно судить о таких вещах.
Наконец гости ушли. Мы играли в карты с шести вечера по десяти. Когда Збышек вошел в комнату, я отступила в тень, чтобы он не видел моего лица, и равнодушно поздоровалась. Все старательно избегали щекотливой темы, и вечер прошел спокойно. Несколько раз я ловила на себе взгляд Збышека и героически его выдерживала.
На следующий день мне пришлось по делу пойти в управление водно-спортивных сооружений. Я быстро обо всем договорилась и решила, что не будет большого греха, если я воспользуюсь случаем и загляну в плавательный бассейн. На обратном пути я столкнулась в дверях с оживленной красивой девушкой, которая радостно мне заулыбалась.
– Да это ж Катажина Дубинская! Подождите меня, ребята, мне надо с ней поговорить.
Я остановилась, с недоумением глядя на смуглую красотку в белом купальном костюме и красной резиновой шапочке.
– Не узнаешь? – смущенно улыбнулась она. – Никто меня не узнает. Я же Кристина. Кристина Осюк. Вспоминаешь?
– Кристина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Чего же ты боишься, деточка?
– В том-то и дело, что я сама не знаю. Да вы не волнуйтесь, это пройдет. Наверно, я просто-напросто переутомилась. Пойду лягу. Вы случайно не знаете, у нас никого нет?
– Никого. Выпей молочка перед сном, это успокаивает.
Я послушно выпила стакан молока и спустилась вниз. Быстро разделась, помылась и только после этого вошла к себе в комнату.
На столике была булавкой пришпилена к скатерти адресованная мне записка. «От кого бы это могло быть?» – подумала я, развернула листок и прочла:
«Катажина!
Никакими словами не исправишь того, что между нами произошло. Я не прошу прощения. Я молю лишь о снисхождении. Больше ни о чем.
З б ы ш е к».
Что ж, снисхождение так снисхождение. Согласна. Не хочу, чтоб он знал, как мне все это тяжело. Буду разговаривать с ним, как ни в чем не бывало. Я села и перечитала записку еще раз.
В комнату заглянула мама.
– Приходил Збышек, – сообщила она. – Очень долго тебя ждал, я даже удивилась. Обещал зайти завтра, часов в шесть. И Стефан к этому времени придет. Пожалуйста, никуда не уходи, сыграем в карты.
«Хорошо, – подумала я. – Сыграем в карты, как четверка задушевных друзей!»
На работе у меня теперь была отдельная комната. С уходом моей напарницы в комнате стало тихо и удобно. Панна Зофья не очень-то считалась с чужим временем, если ей хотелось поговорить. Теперь я могла распоряжаться временем по своему усмотрению.
Вскоре состоялось очередное собрание первичной партийной организации под председательством нового секретаря. На повестке дня стоял вопрос о сотрудничестве с местным комитетом. Отчитывались партийные члены месткома.
Вступительное слово секретаря было длинным и изобиловало экскурсами в историю. Говорил он гладко, с воодушевлением. Упомянул о тех, кто много лет просидел в тюрьмах и казематах, о том, с каким трудом рабочий класс добивался даже самых незначительных привилегий. Потом о борьбе с фашистами в годы оккупации, и, наконец, о борьбе за демократию в Польше и об огромном значении сотрудничества с Советским Союзом.
Председатель месткома, который взял слово сразу после секретаря, не смог добавить, собственно, ничего нового. Красноречием он не отличался, и речь его была пересыпана шаблонными фразами и лозунгами. Мы услышали много громких слов: рабочий класс, союз рабочих и крестьян, реакция, а по существу ничего сказано не было.
В тот день я впервые была свидетелем партийной полемики. Выступление председателя месткома не удовлетворило большинство присутствующих, и кто-то прямо сказал:
– Товарищ Влашик, да разве это отчет? Это же набор слов с пропагандистских плакатов, ничего больше. Тема сегодняшнего собрания – цели и задачи местного комитета, но именно об этом мы ничего не узнали. Что сделал местком для улучшения быта нашего коллектива? Чего он в этом отношении добился? Я могу задавать много подобных вопросов, да не стоит, а то вам придется выслушать еще один, третий по счету, доклад. Предлагаю выступление товарища Влашика отчетом не считать. Если среди членов месткома не найдется никого, кто бы мог нас конкретно проинформировать, давайте перенесем отчет на следующий раз.
Секретарь поддержал эту точку зрения.
– Верно! Не для того мы сидели по тюрьмам, не для того боролись за сегодняшнюю Польшу, чтобы теперь смотреть сложа руки, как рабочий класс продолжает страдать. Да, мы должны бороться с реакцией, мы должны поддерживать рабоче-крестьянский союз, но при этом необходимо с каждым днем улучшать условия жизни рабочего класса, потому что без этого мы никогда не придем к социализму. Мы ждем делового отчета о деятельности месткома и, кроме того, просим представить планы работы на будущее.
«Здорово они взялись за Влашика, – подумала я. – Каждый говорит то, что думает».
Побагровевший от возмущения Влашик встал, закурил, сплюнул прямо на пол и выпалил:
– Вы что, воображаете, будто я, рабочий человек, стану вам тут с учеными докладами выступать! Бюрократию хотите развести? Не выйдет. Я человек рабочий, а болтать не умею, мое дело вкалывать.
Говорил Влашик долго и бестолково. Рассказал, как жилотдел хотел одного рабочего выселить из квартиры, чтобы передать дом какой-то организации. Тогда в это дело вмешался местком. Влашик сам пошел, сказал кому надо пару теплых слов, и человека оставили в покое. Потом вспомнил про женщину, которая украла что-то на стройке. Прораб хотел ее тут же выгнать, но местком не позволил. Так нельзя, надо ей дать возможность исправиться. Лично он, Влашик, кровь свою готов отдать, лишь бы коллективу было хорошо. И люди ему доверяют. Недаром его выбрали. Потом он снова пошел распространяться о необходимости борьбы с реакцией и о рабочем классе.
– Не нравится вам то, что я говорю? – кричал он. – А зря, я прожил большую жизнь и свое дело знаю!
По предложению одного из членов бюро председатель лишил его слова.
– Что ж, видимо, придется укрепить наш местком. Видите, как хорошо, что мы включили этот вопрос в повестку дня. А пока прекращаем прения.
Собрание кончилось. Все разошлись, а Влашик долго еще стоял возле секретаря и что-то с жаром ему доказывал.
Домой я возвращалась вместе с одной сотрудницей.
– Что-то они очень в последнее время стали ссориться, – сказала она. – Не знаю, чем это кончится. На прошлом собрании – тебя тогда не было – творилось то же самое. Знаешь, что этот Влашик предложил? Выгнать из треста половину сотрудников, потому что они реакционеры! Ох и шум поднялся!
– Да, странно. Мне пока все это в новинку, так что своего мнения у меня еще нет. Но Влашик, пожалуй, не прав. И чего ради он полез в бутылку, ведь они же правду говорили. Впрочем, у меня слишком мало опыта, чтобы верно судить о таких вещах.
Наконец гости ушли. Мы играли в карты с шести вечера по десяти. Когда Збышек вошел в комнату, я отступила в тень, чтобы он не видел моего лица, и равнодушно поздоровалась. Все старательно избегали щекотливой темы, и вечер прошел спокойно. Несколько раз я ловила на себе взгляд Збышека и героически его выдерживала.
На следующий день мне пришлось по делу пойти в управление водно-спортивных сооружений. Я быстро обо всем договорилась и решила, что не будет большого греха, если я воспользуюсь случаем и загляну в плавательный бассейн. На обратном пути я столкнулась в дверях с оживленной красивой девушкой, которая радостно мне заулыбалась.
– Да это ж Катажина Дубинская! Подождите меня, ребята, мне надо с ней поговорить.
Я остановилась, с недоумением глядя на смуглую красотку в белом купальном костюме и красной резиновой шапочке.
– Не узнаешь? – смущенно улыбнулась она. – Никто меня не узнает. Я же Кристина. Кристина Осюк. Вспоминаешь?
– Кристина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134