На этот раз, разворачивая свертки и укладывая их в шкафу, она убежденно внушала мне:
– Главное, чтобы было, что в рот положить. Сытый человек по-другому смотрит на мир. На фронте, бывало, ни о чем так не мечтаешь, как о каше, о горячей каше, политой растопленным салом. Раз случилось, нас без конца перебрасывали. Пять километров вправо, потом десять влево, потом снова куда-то в сторону. И так в течение нескольких дней. Уже на второй день мы съели неприкосновенный запас. Туго нам тогда пришлось. А тут еще я заболела. – Люцина закрыла шкаф, подошла к столу, села. – То в жар, то в холод бросало, как в лихорадке. Отправили меня в тыл, в госпиталь, обещали если не вылечить, так уж по крайней мере откормить. Я и сама на это надеялась. Как бы не так! Ты ела когда-нибудь мамалыгу?
– Ела. Мне нравилось, но я вполне могу без нее обойтись.
– А меня тошнит от одной мысли о ней. Я дала себе клятву, что после войны никогда в рот ее не возьму. В этом госпитале кормили только мамалыгой. Мамалыга с молоком, мамалыга с маслом. Картошку я тоже не люблю, но уж лучше картошка.
– А мне супы молочные опротивели. Дежурное блюдо моей бабки. Главное – мы обе любим селедку и мясо. Будем делать селедку в уксусе, в масле. Как-нибудь приладимся.
Наши запасы в шкафу выглядели весьма внушительно. Пирамида консервов – паштет и говяжья печенка. Два ряда банок с джемом. Гора пачек чая и целая полка с сухарями.
– А ты где войну пережила? – вспомнила Люцина. – Ты такая молоденькая – наверное, у мамы под юбкой. Моему поколению очень повезло: мы отвоевались и теперь успеем еще немного пожить «как бог велел и как Маркс учил». Ты в костел ходишь?
На первый вопрос я не ответила: рассказывать о том, как я прожила войну, я не любила.
– В костел не хожу, я год провела в Кальварии. Знаешь, где это? Под Краковом. Там есть монастырь и чудотворная икона богоматери. Кто приедет и отслужит новенну, получит на триста дней отпущение грехов. А тем, кто вроде меня, целый год по этим святым местам топал, грехи, наверное, отпускаются на несколько поколений вперед.
– Ты не веришь в бога? – возмутилась Люцина.
– Верю или нет – не знаю. Это вопрос сложный. А вот костелы и ксендзы вместе со всеми псевдонабожными святошами, по мне, хоть бы и не существовали. Сыта по горло.
– Это мне не нравится! Я многое понимаю и со многим могу смириться, я ведь войну прошла, но насчет костела и религии у меня свое мнение. Слышишь? – У Люцины даже голос изменился, стал визгливым и неприятным. – Я полька и католичка, и прошу никогда об этом не забывать. Только вера дала мне силы пережить войну. До конца жизни не устану благодарить господа бога за то, что осталась жива. Подумай! Костел и вера – единственная наша опора. В костел нужно ходить!
– Ну что ж, – ответила я ей после недолгой тягостной паузы. – Видно, долго вместе мы не проживем. Я постараюсь как можно быстрее куда-нибудь перебраться. Из Кальварии я уехала, потому что не могла жить в затхлом мирке, где верховодили святоши. Никогда не думала, что и здесь я с ними встречусь. Я никому не позволю указывать, ходить мне в костел или не ходить.
– Чего ты горячишься? Сразу и переезжать собралась? – опомнилась Люцина. – Ну да ладно, делать нечего. Это ведь тебя будут в аду поджаривать, не меня! Но знай, никакой ереси я не допущу.
Мы молча сели ужинать. Люцина несколько раз пыталась завести разговор, но я делала вид, что не замечаю ее усилий.
Говорит, что она полька и католичка. Я тоже полька, но разве могу еще считать себя католичкой? Со времени отъезда из Кальварии я ни разу не переступила порога костела.
Люцина встала из-за стола, всерьез на меня обидевшись. Она не убрала посуду, небрежно бросила на стул одежду и, даже не умывшись, легла.
Стоит прибраться мне или нет? Пожалуй, да. Лишь бы только Люцина не истолковала этого по-своему. Еще подумает, будто нарочно хочу ей показать, какая я аккуратная. Впрочем, пусть думает, что хочет, вчера убирала она. Я собрала и перемыла посуду, а когда вернулась в комнату, Люцина уже спала.
Во Вроцлаве я чувствовала себя чужой. Правда, не так уж много времени я здесь прожила. Город пока мало изменился. Кругом по-прежнему сплошные развалины, но уже начали наводить порядок. С такой задачей быстро не справишься. Трамваи уже ходят, пока без стекол. Работают четыре кино и опера. Все-таки Вроцлав уже не тот город, что год назад. Везде что-то чинят, исправляют.
Во Вроцлаве много львовян, их говор слышишь на каждом шагу. Знакомых я пока не встретила.
Девушки, с которыми я работаю, кажутся мне какими-то неприступными, равнодушными, поглощенными своими заботами. Но любопытны, обо всем меня расспрашивают. Я чувствую, что они мне почему-то завидуют. Интересно, почему?
У меня много денег, я почти их не трачу. Одной девушке я одолжила пятьсот злотых, она обещала назавтра отдать, но не отдала и теперь делает вид, что не замечает меня.
Я хожу как потерянная, чувствую себя никому не нужной и опять начинаю бояться людей. В Свиднице или в Свебодзицах мы были и сослуживцами и друзьями, все друг о друге знали. Здесь же существуют только начальники и подчиненные. Просто обычное учреждение, энтузиазма, с которым мы там брались за любое дело, нет и в помине.
Людей в нашей организации очень много, полным-полно разных отделов и секторов с громкими названиями. Во всем этом нелегко разобраться.
Я привыкла к непосредственным, товарищеским отношениям, и теперь без конца совершаю промахи.
– Ты восстановила против себя начальника, – шепнула мне как-то пани Мира, вручая очередную ведомость. Она была уже в годах, еще до войны работала старшей медсестрой. Здесь с ее мнением считались – Вот увидишь, он тебе при случае припомнит.
– Мне? Почему? Не понимаю. Я ничего плохого не сделала. Только сказала, что мы зря заполняем денежные документы в пяти экземплярах. Может быть, следовало заполнять их в четырех и не задавать вопросов?
– Ничего не делай на свое усмотрение. Здесь все нужно согласовывать с начальством, представляя письменное обоснование.
Спустя некоторое время я поняла, что по каким-то неясным причинам стала предметом пересудов. Возможно, мне так казалось. Во всяком случае, при моем приближении разговоры немедленно смолкали. А если нет, то я могла быть уверена, что они касаются одной из двух неиссякаемых тем: военных переживаний или продовольственных пайков. Мои сотрудники постоянно и неутомимо, во всевозможных вариантах, считали и пересчитывали получаемые пайки.
Чувствовала я себя на работе все хуже и хуже, а посоветоваться было не с кем. К Люцине после нашей ссоры я тоже не могла обратиться. Мы по-прежнему жили вместе, но говорили только о самых обыденных вещах.
Надо было найти жилье. Собственное жилье. Мысль эта всецело завладела мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Главное, чтобы было, что в рот положить. Сытый человек по-другому смотрит на мир. На фронте, бывало, ни о чем так не мечтаешь, как о каше, о горячей каше, политой растопленным салом. Раз случилось, нас без конца перебрасывали. Пять километров вправо, потом десять влево, потом снова куда-то в сторону. И так в течение нескольких дней. Уже на второй день мы съели неприкосновенный запас. Туго нам тогда пришлось. А тут еще я заболела. – Люцина закрыла шкаф, подошла к столу, села. – То в жар, то в холод бросало, как в лихорадке. Отправили меня в тыл, в госпиталь, обещали если не вылечить, так уж по крайней мере откормить. Я и сама на это надеялась. Как бы не так! Ты ела когда-нибудь мамалыгу?
– Ела. Мне нравилось, но я вполне могу без нее обойтись.
– А меня тошнит от одной мысли о ней. Я дала себе клятву, что после войны никогда в рот ее не возьму. В этом госпитале кормили только мамалыгой. Мамалыга с молоком, мамалыга с маслом. Картошку я тоже не люблю, но уж лучше картошка.
– А мне супы молочные опротивели. Дежурное блюдо моей бабки. Главное – мы обе любим селедку и мясо. Будем делать селедку в уксусе, в масле. Как-нибудь приладимся.
Наши запасы в шкафу выглядели весьма внушительно. Пирамида консервов – паштет и говяжья печенка. Два ряда банок с джемом. Гора пачек чая и целая полка с сухарями.
– А ты где войну пережила? – вспомнила Люцина. – Ты такая молоденькая – наверное, у мамы под юбкой. Моему поколению очень повезло: мы отвоевались и теперь успеем еще немного пожить «как бог велел и как Маркс учил». Ты в костел ходишь?
На первый вопрос я не ответила: рассказывать о том, как я прожила войну, я не любила.
– В костел не хожу, я год провела в Кальварии. Знаешь, где это? Под Краковом. Там есть монастырь и чудотворная икона богоматери. Кто приедет и отслужит новенну, получит на триста дней отпущение грехов. А тем, кто вроде меня, целый год по этим святым местам топал, грехи, наверное, отпускаются на несколько поколений вперед.
– Ты не веришь в бога? – возмутилась Люцина.
– Верю или нет – не знаю. Это вопрос сложный. А вот костелы и ксендзы вместе со всеми псевдонабожными святошами, по мне, хоть бы и не существовали. Сыта по горло.
– Это мне не нравится! Я многое понимаю и со многим могу смириться, я ведь войну прошла, но насчет костела и религии у меня свое мнение. Слышишь? – У Люцины даже голос изменился, стал визгливым и неприятным. – Я полька и католичка, и прошу никогда об этом не забывать. Только вера дала мне силы пережить войну. До конца жизни не устану благодарить господа бога за то, что осталась жива. Подумай! Костел и вера – единственная наша опора. В костел нужно ходить!
– Ну что ж, – ответила я ей после недолгой тягостной паузы. – Видно, долго вместе мы не проживем. Я постараюсь как можно быстрее куда-нибудь перебраться. Из Кальварии я уехала, потому что не могла жить в затхлом мирке, где верховодили святоши. Никогда не думала, что и здесь я с ними встречусь. Я никому не позволю указывать, ходить мне в костел или не ходить.
– Чего ты горячишься? Сразу и переезжать собралась? – опомнилась Люцина. – Ну да ладно, делать нечего. Это ведь тебя будут в аду поджаривать, не меня! Но знай, никакой ереси я не допущу.
Мы молча сели ужинать. Люцина несколько раз пыталась завести разговор, но я делала вид, что не замечаю ее усилий.
Говорит, что она полька и католичка. Я тоже полька, но разве могу еще считать себя католичкой? Со времени отъезда из Кальварии я ни разу не переступила порога костела.
Люцина встала из-за стола, всерьез на меня обидевшись. Она не убрала посуду, небрежно бросила на стул одежду и, даже не умывшись, легла.
Стоит прибраться мне или нет? Пожалуй, да. Лишь бы только Люцина не истолковала этого по-своему. Еще подумает, будто нарочно хочу ей показать, какая я аккуратная. Впрочем, пусть думает, что хочет, вчера убирала она. Я собрала и перемыла посуду, а когда вернулась в комнату, Люцина уже спала.
Во Вроцлаве я чувствовала себя чужой. Правда, не так уж много времени я здесь прожила. Город пока мало изменился. Кругом по-прежнему сплошные развалины, но уже начали наводить порядок. С такой задачей быстро не справишься. Трамваи уже ходят, пока без стекол. Работают четыре кино и опера. Все-таки Вроцлав уже не тот город, что год назад. Везде что-то чинят, исправляют.
Во Вроцлаве много львовян, их говор слышишь на каждом шагу. Знакомых я пока не встретила.
Девушки, с которыми я работаю, кажутся мне какими-то неприступными, равнодушными, поглощенными своими заботами. Но любопытны, обо всем меня расспрашивают. Я чувствую, что они мне почему-то завидуют. Интересно, почему?
У меня много денег, я почти их не трачу. Одной девушке я одолжила пятьсот злотых, она обещала назавтра отдать, но не отдала и теперь делает вид, что не замечает меня.
Я хожу как потерянная, чувствую себя никому не нужной и опять начинаю бояться людей. В Свиднице или в Свебодзицах мы были и сослуживцами и друзьями, все друг о друге знали. Здесь же существуют только начальники и подчиненные. Просто обычное учреждение, энтузиазма, с которым мы там брались за любое дело, нет и в помине.
Людей в нашей организации очень много, полным-полно разных отделов и секторов с громкими названиями. Во всем этом нелегко разобраться.
Я привыкла к непосредственным, товарищеским отношениям, и теперь без конца совершаю промахи.
– Ты восстановила против себя начальника, – шепнула мне как-то пани Мира, вручая очередную ведомость. Она была уже в годах, еще до войны работала старшей медсестрой. Здесь с ее мнением считались – Вот увидишь, он тебе при случае припомнит.
– Мне? Почему? Не понимаю. Я ничего плохого не сделала. Только сказала, что мы зря заполняем денежные документы в пяти экземплярах. Может быть, следовало заполнять их в четырех и не задавать вопросов?
– Ничего не делай на свое усмотрение. Здесь все нужно согласовывать с начальством, представляя письменное обоснование.
Спустя некоторое время я поняла, что по каким-то неясным причинам стала предметом пересудов. Возможно, мне так казалось. Во всяком случае, при моем приближении разговоры немедленно смолкали. А если нет, то я могла быть уверена, что они касаются одной из двух неиссякаемых тем: военных переживаний или продовольственных пайков. Мои сотрудники постоянно и неутомимо, во всевозможных вариантах, считали и пересчитывали получаемые пайки.
Чувствовала я себя на работе все хуже и хуже, а посоветоваться было не с кем. К Люцине после нашей ссоры я тоже не могла обратиться. Мы по-прежнему жили вместе, но говорили только о самых обыденных вещах.
Надо было найти жилье. Собственное жилье. Мысль эта всецело завладела мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134