Но, чу… голос гусиного перышка зовет меня все настоятельнее. Придется в этом году окончательно сбрасывать с себя цирк и приковываться к писательской тачке.
— Как это «сбрасывать» цирк?
— Все. Баста. Пора выходить на пенсию. К тому же твоя разлюбезная бабка не перестает писать во все инстанции и обливать меня грязью. Надоело доказывать, что я не верблюд.
— А как же студия?
— Эта есть не просит. Пусть живет. В конце концов, надо же и «увлекающемуся» отцу иметь на старости лет какую-нибудь отдушину.
«На старости лет» — это шутка. С легким оттенком кокетства. Ему еще и пятидесяти лет нет. Просто у них с Раскиным такая профессия.
— Пап, по-моему, ступеньки получаются очень широкими. По таким только слонов на водопой водить.
— Подвал — важнейшее место в доме, туда должен вести королевский ход.
— Интересно, туалета нет, на чердак не ведет никакого хода, а в подвал — «королевский».
— Кто-то берет на себя смелость критиковать работу отца?
— Кто-то просто спрашивает.
— Придется ответить. В твоем возрасте, голуба, вовсе не рано задумываться о собственном пути. Хорошо, если мать тебе передала свою научную дотошность и эмпирический склад ума. Но сдается мне, что перышко и на тебя предъявит свои права. Сомневаюсь, что это будет чистое писательство, оно требует больше, чем средних способностей, но вот театроведение, киноведение, перевод с иностранных языков…
Одно только могу тебе сказать, тебе повезло родиться в интеллигентной семье. Ты сразу прыгнешь с подкидной доски. А я начинал с нуля и потому набил себе много шишек
Странно, папа считает, что я когда-нибудь буду, как и он, писать? Он как будто пытается к стволу своей жизни прирастить черенок моей. Но ведь для того, чтобы привить мой черенок на его дерево, придется срезать весь мой ствол от корня.
— Пап, не может один человек воспользоваться опытом другого. Это все равно, что донашивать чужое пальто: и велико везде и мода уже другая.
— Эх, не в тот банк вложил я свой капитал: чужие парни и девчонки ждут, открыв рот, когда папа Карло вырежет их из полена и вдохнет душу. А родная дочь…
Ну вот, так и думала, что ляпну что-нибудь дурацкое. Да еще обидела папу своей бестактностью.
— Пап, можно я буду подбирать доски наверху, а то здесь любой теплокровный продрогнет до мозга костей.
— Вот так при ком-нибудь постороннем поставишь ударение «до мозга», и опозоришь отцовские седины.
— Все так говорят.
— Тебе бы уже пора было знать, что существует два языка: язык улицы и литературный язык. Второй дается либо семьей, либо его приходится всю жизнь учить, как иностранный. Боюсь, что я ошибся в твоем призвании, нет у тебя ни языкового чутья, ни элементарной грамотности.
Конечно, нет. И странно было даже думать, что из меня может получиться киновед. Скорее всего, я даже в институт не поступлю. Вон Шурка, второй год проваливается, а ведь он умнее меня. И к тому же мальчишка. Чтобы девчонке в университет поступить, ей надо быть отличницей, а у меня половина четверок.
— Где это ты, непутевая дочь, пропадала? Я уже успел по тебе соскучиться.
— Ставила суп вариться.
— Замечательно. Ну-ка, придержи эту доску. Та-ак! Еще два-три гвоздика — и на века! Вот мы с тобой какие молодцы, не лестница, а красавица.
— Жаль только, ее тут никто не увидит. Я предлагаю постелить на нее красную дорожку, прокопать подземный ход и водить гостей через подвал. Крыльца-то у нас пока ни «королевского», ни какого другого нет.
— Критика снизу принимается, в следующий раз обещаю заняться крыльцом.
— В следующий раз уже не дождь, а снег пойдет.
— Не ворчи, мурашок, а то из тебя така-ая теща получится, не приведи господь. Лучше скажи-ка, как там поживает твой обед?
— Еще только бульон варится.
— Вот видишь, какая ты у меня непутевая хозяйка. Ладно, гаси керосинку, идем в поселковую столовую.
— А бульон?
— Завтра доваришь. Представляю, как твой муж будет счастлив, когда ты его приучишь через день обедать.
Эй, домина, пока! Мы в поселок. Может, через час вернемся, а может, будущим летом. Но ты не скучай, не разваливайся. Потерпи до следующей комиссии. И не обижайся на нас, ты же у нас не самый главный: есть еще работа, школа, наша ленинградская комната. И еще кое-кто…Что любопытствуешь? А вот и не скажу тебе свой секрет.
Ладно, не сердись: тебя на будущий год примут, и тогда мы кончим тебя строить. И начнем жить все вместе, всей семьей, и всем будет хорошо.
Какой мне странный сон приснился…
Длинный темный коридор… Как в старой Лиговской квартире. И я бреду по нему, и ищу мамину комнату. Хотя почему, собственно, мамину, а не нашу общую? Что это, дача что ли? Нет, город. Коридор широкий и по обеим сторонам массивные дубовые двери. Мне неудобно их открывать, да я и так знаю, что за ними нет маминой комнаты. Коридор поворачивает, разветвляется, опускается на несколько ступеней вниз. И вдруг под лестницей старуха. Толстая, завернутая в лохмотья. Я ей: «Скажите, пожалуйста…» А она не отвечает и тычет пальцем в дверь напротив. С трудом открываю дверь, а там комната незнакомая, но точно знаю, что мамина. Все вокруг так красиво, как в музее. На стенах картины, мебель старинная, стол накрыт для гостей. Боюсь, что меня здесь застанут и подумают что-нибудь. На цыпочках выхожу и прикрываю дверь. Бегу по коридору, и за мной будто старухины шаги топ-топ, клюкой шлеп-шлеп. Поворачиваю куда-то, еще раз поворачиваю… Что такое? Опять несколько шагов вниз и та же старуха под лестницей. Что-то прячет от меня под лохмотьями и тычет пальцем в дверь. Открываю дверь — другая комната, такая же большая, как мамина. Знаю, что это — моя. Пустая, холодная, со стен свисают грязные обои. Всей мебели только сундук с Лиговки да продавленный диван. Сажусь на диван и думаю про папу: где же его комната? За дверью шебаршится старуха, что-то грызет. Может, кости? Мне не нужна своя комната, я хочу в мамину с папой, но боюсь выйти из-за старухи…
— Ты чего тут стоишь как неприкаянная? По Пшеничному скучаешь? Мы с Ларкой уже успели в столовую смотаться. Хочешь пончик?
— Причем тут Пшеничный… Слушай, Ларусь, мне такой странный сон приснился.
— Про него?
— Про кого?… Нет, про комнаты. Представляешь, иду я по длинному коридору…
— Ты же с ним на прошлой перемене разговаривала. Только не отпирайся, я собственными плазами видела.
— Он только спросил, иду ли я на английский. Ну вот, а по бокам этого темного коридора двери…
— Ты правильно к мальчишкам относишься, не то, что Ларка. Не успели в классе мальчишки из бывшего 7 «в» появиться, как она им уже глазки строит. Точно-точно. Кстати, тебе этот новенький Папков нравится?
— Нет, он рукавом нос вытирает.
— Глупости. Нет, он ничего: высокий, волос вьется…
— И косолапит, как медведь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
— Как это «сбрасывать» цирк?
— Все. Баста. Пора выходить на пенсию. К тому же твоя разлюбезная бабка не перестает писать во все инстанции и обливать меня грязью. Надоело доказывать, что я не верблюд.
— А как же студия?
— Эта есть не просит. Пусть живет. В конце концов, надо же и «увлекающемуся» отцу иметь на старости лет какую-нибудь отдушину.
«На старости лет» — это шутка. С легким оттенком кокетства. Ему еще и пятидесяти лет нет. Просто у них с Раскиным такая профессия.
— Пап, по-моему, ступеньки получаются очень широкими. По таким только слонов на водопой водить.
— Подвал — важнейшее место в доме, туда должен вести королевский ход.
— Интересно, туалета нет, на чердак не ведет никакого хода, а в подвал — «королевский».
— Кто-то берет на себя смелость критиковать работу отца?
— Кто-то просто спрашивает.
— Придется ответить. В твоем возрасте, голуба, вовсе не рано задумываться о собственном пути. Хорошо, если мать тебе передала свою научную дотошность и эмпирический склад ума. Но сдается мне, что перышко и на тебя предъявит свои права. Сомневаюсь, что это будет чистое писательство, оно требует больше, чем средних способностей, но вот театроведение, киноведение, перевод с иностранных языков…
Одно только могу тебе сказать, тебе повезло родиться в интеллигентной семье. Ты сразу прыгнешь с подкидной доски. А я начинал с нуля и потому набил себе много шишек
Странно, папа считает, что я когда-нибудь буду, как и он, писать? Он как будто пытается к стволу своей жизни прирастить черенок моей. Но ведь для того, чтобы привить мой черенок на его дерево, придется срезать весь мой ствол от корня.
— Пап, не может один человек воспользоваться опытом другого. Это все равно, что донашивать чужое пальто: и велико везде и мода уже другая.
— Эх, не в тот банк вложил я свой капитал: чужие парни и девчонки ждут, открыв рот, когда папа Карло вырежет их из полена и вдохнет душу. А родная дочь…
Ну вот, так и думала, что ляпну что-нибудь дурацкое. Да еще обидела папу своей бестактностью.
— Пап, можно я буду подбирать доски наверху, а то здесь любой теплокровный продрогнет до мозга костей.
— Вот так при ком-нибудь постороннем поставишь ударение «до мозга», и опозоришь отцовские седины.
— Все так говорят.
— Тебе бы уже пора было знать, что существует два языка: язык улицы и литературный язык. Второй дается либо семьей, либо его приходится всю жизнь учить, как иностранный. Боюсь, что я ошибся в твоем призвании, нет у тебя ни языкового чутья, ни элементарной грамотности.
Конечно, нет. И странно было даже думать, что из меня может получиться киновед. Скорее всего, я даже в институт не поступлю. Вон Шурка, второй год проваливается, а ведь он умнее меня. И к тому же мальчишка. Чтобы девчонке в университет поступить, ей надо быть отличницей, а у меня половина четверок.
— Где это ты, непутевая дочь, пропадала? Я уже успел по тебе соскучиться.
— Ставила суп вариться.
— Замечательно. Ну-ка, придержи эту доску. Та-ак! Еще два-три гвоздика — и на века! Вот мы с тобой какие молодцы, не лестница, а красавица.
— Жаль только, ее тут никто не увидит. Я предлагаю постелить на нее красную дорожку, прокопать подземный ход и водить гостей через подвал. Крыльца-то у нас пока ни «королевского», ни какого другого нет.
— Критика снизу принимается, в следующий раз обещаю заняться крыльцом.
— В следующий раз уже не дождь, а снег пойдет.
— Не ворчи, мурашок, а то из тебя така-ая теща получится, не приведи господь. Лучше скажи-ка, как там поживает твой обед?
— Еще только бульон варится.
— Вот видишь, какая ты у меня непутевая хозяйка. Ладно, гаси керосинку, идем в поселковую столовую.
— А бульон?
— Завтра доваришь. Представляю, как твой муж будет счастлив, когда ты его приучишь через день обедать.
Эй, домина, пока! Мы в поселок. Может, через час вернемся, а может, будущим летом. Но ты не скучай, не разваливайся. Потерпи до следующей комиссии. И не обижайся на нас, ты же у нас не самый главный: есть еще работа, школа, наша ленинградская комната. И еще кое-кто…Что любопытствуешь? А вот и не скажу тебе свой секрет.
Ладно, не сердись: тебя на будущий год примут, и тогда мы кончим тебя строить. И начнем жить все вместе, всей семьей, и всем будет хорошо.
Какой мне странный сон приснился…
Длинный темный коридор… Как в старой Лиговской квартире. И я бреду по нему, и ищу мамину комнату. Хотя почему, собственно, мамину, а не нашу общую? Что это, дача что ли? Нет, город. Коридор широкий и по обеим сторонам массивные дубовые двери. Мне неудобно их открывать, да я и так знаю, что за ними нет маминой комнаты. Коридор поворачивает, разветвляется, опускается на несколько ступеней вниз. И вдруг под лестницей старуха. Толстая, завернутая в лохмотья. Я ей: «Скажите, пожалуйста…» А она не отвечает и тычет пальцем в дверь напротив. С трудом открываю дверь, а там комната незнакомая, но точно знаю, что мамина. Все вокруг так красиво, как в музее. На стенах картины, мебель старинная, стол накрыт для гостей. Боюсь, что меня здесь застанут и подумают что-нибудь. На цыпочках выхожу и прикрываю дверь. Бегу по коридору, и за мной будто старухины шаги топ-топ, клюкой шлеп-шлеп. Поворачиваю куда-то, еще раз поворачиваю… Что такое? Опять несколько шагов вниз и та же старуха под лестницей. Что-то прячет от меня под лохмотьями и тычет пальцем в дверь. Открываю дверь — другая комната, такая же большая, как мамина. Знаю, что это — моя. Пустая, холодная, со стен свисают грязные обои. Всей мебели только сундук с Лиговки да продавленный диван. Сажусь на диван и думаю про папу: где же его комната? За дверью шебаршится старуха, что-то грызет. Может, кости? Мне не нужна своя комната, я хочу в мамину с папой, но боюсь выйти из-за старухи…
— Ты чего тут стоишь как неприкаянная? По Пшеничному скучаешь? Мы с Ларкой уже успели в столовую смотаться. Хочешь пончик?
— Причем тут Пшеничный… Слушай, Ларусь, мне такой странный сон приснился.
— Про него?
— Про кого?… Нет, про комнаты. Представляешь, иду я по длинному коридору…
— Ты же с ним на прошлой перемене разговаривала. Только не отпирайся, я собственными плазами видела.
— Он только спросил, иду ли я на английский. Ну вот, а по бокам этого темного коридора двери…
— Ты правильно к мальчишкам относишься, не то, что Ларка. Не успели в классе мальчишки из бывшего 7 «в» появиться, как она им уже глазки строит. Точно-точно. Кстати, тебе этот новенький Папков нравится?
— Нет, он рукавом нос вытирает.
— Глупости. Нет, он ничего: высокий, волос вьется…
— И косолапит, как медведь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155