— Линия жизни разветвляется, что говорит о том, что замужем ты будешь два раза.
— Почему же два?
— Первый муж как увидит, какая ты неряха: рубашка ночная с дыркой, книга на полу валяется, так и сбежит. Кстати, что это за книга? Ага, Лермонтов. Пшеничного. Поня -ятно.
— А второй муж?
— Э-э-э, тоже сбежит. Разочаруется. Поначалу, когда только с тобой познакомится, ему покажется, что ты знаешь что-то такое, чего никто на свете не знает. Захочет даже у тебя все перенять. А потом сбежит к кому-нибудь попроще. Мужики терпеть не могут шибко умных.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Слушай, зачем тебя Ник-Мих с урока вызывал?
— Спрашивал про День рождения у Ларуськи.
— И что ты сказала?
— Ничего. Что я могу сказать?
— Это все из-за ее матери. Она страшная зануда. Накляузничает, и нас всех по завучам затаскают. Один Пшеничный, как всегда, сухим из воды выйдет.
— Не затаскают. Ник. Мих. не даст. Он нас только для виду повоспитывает и отпустит.
— Про Сабск слыхала?
— Да. Пшеничный рассказывал.
— Хвастал, небось. Представляешь, он и Алкин Богданов записались в строительную бригаду. Ну, Богданов, положим, рабочая косточка, справится, а вот что там маменькин сынок Пшеничный будет делать — просто не представляю.
— А мы то с тобой справимся с сельхоз работами?
— Чего там справляться? Мы же все вместе будем. Покупаемся, позагораем, от родителей отдохнем. С парнями деревенскими познакомимся.
— Насчет парней я не убеждена…
— Потому что не умеешь. Возьми хотя бы Алку: ума у нее далеко не палата, и красавица не очень, чтобы очень, а как своего Богданова держит. А ты?
— Что я?
— Бегаешь за Пшеничным, а он на тебя ноль внимания, фунт презрения.
— Лар, я же больная?
— Ну-ну, я пошутила.
Зачем Ларка так говорит? И вовсе он не «ноль внимания», а минус бесконечность…
А ведь она это неспроста. Она прощается со мной. Как обидно. Почему никто не хочет встать со мной плечо к плечу и вместе продираться сквозь непонятность мира?
Неужели никто не понимает, что только все вместе мы можем вырваться из старого времени и создать свое, новое? Ведь Ларуську без меня сломают руки в ямочках. Ларка вместо мачтовой сосны вырастет в скрюченную болотную сосенку. А Пшеничный…
Разве я требую у него любви? Если уж на то пошло, пусть ему нравится Ларка. Но если уж подошел ко мне, пусть встанет со мной вровень, идет рядом и помогает тащить время вперед. Зачем же по-шакальи кусать, отбегать, поджав хвост, снова прибегать? Так не станешь мощным, свободным волком.
Неужели никто не видит, как мне тяжело идти одной. Каждый шаг — будто с пудовой гирей, прикованной к ноге. Мне ведь страшно. За себя, за тех людей, кто живет или умер с оторванными пальцами. Мне мучают кошмары про пальцы, которые не клали вместе с людьми в гроб, а просто выкидывали.
А вдруг эти не похороненные пальцы через столько лет заражают весь народ трупным ядом несчастья? Вдруг этот и во мне? В руках, в глазах, в волосах?
Лариски, Пшеничный, пожалуйста, не бросайте меня! Не оставляйте меня одну искать противоядие и тащить время вперед!
Я одна ничего не смогу сделать!
— Хэлло, старухи!
— Глянь-ка, бабоньки, какой она марафет навела!
— Платье-то, видать, новое! Почем в сельпо нонче такие?
— Лаш, иди, попробуй талию ейную обхватить, в аккурат четыре таких — одна твоя будет.
— Ишь, расцвела на майском солнышке! Ейный Пшеничный, можно сказать, в поте лица трудится на колхозной ниве, а она волоса распустила и в Озерки загорать.
— Ой, не говорите, девоньки, я вот тоже по Богданову сохну, аж с лица сбледнела.
— Не боись, Алка, мы сегодня твой цвет лица вмиг выправим. Приедешь в колхоз, Богданов закачается и рухнет на свежевыстроенные нары.
— Это не он, а они и рухнут!
— Ничего, те, которые Богданов строил, не рухнут, зато на нары Пшеничного…
— На них мы Ритку положим, она легкая как пушинка.
— Девочки! Семнадцатый!
— На аборда-аж!
— Ларка, не лезь с передней площадки! Водителя охмуришь, трамвай с рельсов сойдет!
— Лаш, ты поаккуратнее прижимайся к парню, который позади тебя, а то он окно проломит, все вылетим…
— Ой, девоньки сквозняка боюсь.
— Нин, не боись, у меня в бутылке горячительный чай.
— «Чай»! — «Нам не надо лимонада, нам покрепче что-то надо».
— И верно, бабки, чой-то стало холодать…
— …не пора ли нам поддать…
— Эх вы-ы, такие молодые, а замерзли. Мне вот седьмой десяток, и то без пальта сёдни.
— Верно, дедуня — нонешнее поколение, со-овсем никуды.
— Споем, что ли, хилятики?!
— «А когда умрешь ты, милый мой дедочек? А когда умрешь ты, милый голубочек?
— Во середу, бабка, во середу, Любка, во середу, милая, сизая голубка.
— На кого ж оставишь, милый мой дедочек? На кого ж оставишь, сизый голубочек?!…
— На деверя бабка, Прие-ехали!!!…на деверя, Любка, вы-ле-е-зай! На деверя, милая, сизая голубка!
— Ларку не забудьте. А то она там прикорнула на чьем-то мужественном плече, как бы обратно в город не укатила.
— А наро-одищу! Вот бездельники! Разлеглись на пляжу посередь бела дня!
— В то время, когда наша страна семимильными шагами идет к коммунизму!
— В то время как мы мужественно сбежали с уроков!
— Эти тунеядцы загорают!
— Кто за них будет стоять у доменных печей?!
— Кто строить высотные дома?!
— Кто шить ползунки для нашего счастливого детства?!
— А еще говорят что-то про нонешнюю молодежь! «Вот учимся, на старших глядя».
— Я предлагаю здесь за бугром кости кинуть. У воды много народу.
— Ну-у, Рит, отсюда даже озера не видно…
— Разговорчики в строю! Ло-ожись!
— Как? В ряд? Или квадратно-гнездовым способом?
— В ряд! Кверху брюхом — раз!
— Жа-арко…
— Угу.
— Пече-ет…
— Как в бане.
— Лаш, из тебя жир еще не топится?
— Не-а.
— А то сбегаем, окунемся?
— Холодно еще купаться
— Да ладно тебе! Айда, к озеру!
— Ты чего, остаешься?
— Угу. Лень двигаться. Я с Лашей полежу.
— Ладно, лежебоки, мы вам озеро сюда притащим.
Какой рокот на пляже, будто это море. Забавно смотреть на песок сквозь ресницы: все дробится, переливается. Сюда, наверно, пол-Ленинграда сегодня приехало. А хорошо бы сейчас взмахнуть ресницами и пол-Ленинграда исчезнет, а всего один человек из Сабска появится. Вот так раз — и как в кино: на фоне синего неба загорелая фигура юноши. Мягкие волосы выгорели и стали еще светлее. Плечи развернуты от сознания доблестно выполненной работы. Глаза смотрят прямо на меня и улыбаются.
— Полюбуйтесь на нее, дрыхнет как ни в чем не бывало.
— Не шевелится.
— Лаш, ну-ка подвинься, мы ее водичкой обольем!
— А может, сказать? Сразу вскочит!
— Нет, молчите, пусть сама увидит.
— Тогда за руки и за ноги ее и к озеру.
— Не трогайте меня.
— Гляди, заговорила! А то мертвой прикидывалась.
— Ну, взяли!
— Тяжелая!
— Брыкается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155