— Вкусно?
— Ничего. Хрустит как сырой гриб на зубах. Соус острый. Я после него два дня с печенью лежала.
— А как была одета жена миллионера?
— Думаете, в декольте и бриллиантах? Ничего подобного, очень простое закрытое платье, худющая, аж кости торчат, а дочка и вовсе — прутик в джинсах.
— А Париж?
— Париж описывать — только пошлости повторять. Париж я весь снимала на цветную пленку. Покажу вам слайды. Только, чур, до фильмов Ильи Самуиловича, а то после такого мастера моя фото продукция будет совсем убита.
— Илья Самуилович, может быть, письменный стол ближе к экрану придвинуть?
— Давайте, молодежь, придвинем стол.
— Николай, помогите мне, пожалуйста.
— Он чего, настоящее кино будет крутить?
— Тише говорите, услышат. У Ильи Самуиловича удивительные фильмы о жизни птиц.
— Зачем нам про птиц? Что мы, охотники?
— При чем тут охотники? Это же редчайшая возможность подсмотреть одним глазком скрытую жизнь леса.
— Свет весь гасить?
— Весь, весь, оставим только елочные фонарики для уюта.
— Все бы вам — Париж, Париж! А вы приезжайте-ка лучше ко мне на болота. Вот где настоящая жизнь: лежишь, болотная жижа музыкально урчит под брюхом, сверху солнце печет, и комары-ы! С теленка каждый, и не отмахнешься — руки-то камерой заняты.
— Илья Самуилович, а птицы разве не боятся стрекота мотора?
— Ну, поначалу приходится строить специальные ящики для укрытия, а потом через две-три недели они совсем привыкают и не обращают внимания.
— И сколько времени нужно сидеть в ящике, чтобы снять вот такой десятиминутный ролик?
— Полный цикл кладки и развития птенцов — около двух месяцев.
— Подумать только, такой труд — и никто такой красоты не увидит, кроме кучки биологов!
— Мне тоже кажется, что я совершаю преступление, похоронив все эти богатства в пыльных коробках кино лаборатории. Ведь если бы каждую такую героическую пичужку вынести на большой экран, люди стали бы добрее.
— Да-а, пожалуй, и не скажешь, что красивее — лес или Париж.
— Скажешь, скажешь, поездка в Париж сколько стоит? То-то же. Да еще не каждого туда пустят, даже за наличные. А лес почем?
— Тысяча комаров за сутки.
— Вот то-то и оно — Париж красивее.
— Давайте, молодежь, столы на место поставим. Пора чай накрывать.
— Николай, помогите мне, пожалуйста, посуду унести. Видели, какие фильмы у Ильи Самуиловича? А вы говорили, «не охотники».
— Подумаешь, делов-то: камерой стрекотать. Слушай, а кто вон тот ханурик, что остался за столом? Он, по-моему, и пришел-то на взводе, да еще в темноте под шумок дозаправился.
— Говорите тише. Это очень известный художник. Он друг Анатолия Петровича. Захватите, пожалуйста, и эти тарелки на кухню.
— Ты что, девуня, посуду убираешь? Давай помогу. Ставь, ставь на поднос графинчики, здесь все люди солидные, допивать уж видно не будут. А мы их на кухоньку, там поспокойнее. Ну, грузи на меня все как на мула.
Во— от, донес, ничего не грохнул. Я ж говорил, на кухоньке нам никто не помешает. Дай-ка мне кружку какую-нибудь. Во-во, побольше. Мы в нее сейчас все из графинчиков сольем, чтоб добру не пропадать… Что смотришь, девуня, думаешь, пьяница? Убери, убери свои глазищи богородицины, где ты только такие откопала? Эх! Хорошо пошла! Я, понимаешь ли, от суда уголовного свободен, а от суда таких вот глаз -нет.
— Почему?
— Что? Почему мне суд нипочем? Кавалер потому что трех орденов Славы. Ты про ордена Славы слыхала?
— Нет.
— Эх, девуня! Война все, война: молодость, глупость деревенская! Ты на морду-то мою посмотри — Вася? Вася и есть. Деревенский пацаненок, меньше тебя был, только и мыслей: из дома драпануть да на фронт. Десять раз в военкомат ходил проситься — заворачивали оглобли. Надоело, подался в леса искать партизан. И что думаешь? Нашел. Сам из лесов, да память фотографическая. Ну и судьба, видать. Стал ходить в разведку. Туда иду с пустыми руками, хоть обыскивай. Оттуда тоже ничего. А в отряде в блокноте раз, раз — все до последнего пугала изображу. И штаб, и начальника комендатуры, ну, все как есть. Сначала мужики смотрели — только смеялись: «Во дает! Вась, а мою физию изобрази!» Потом, видать, мои бумажки до кого-то там наверху дошли, меня раз — в разведвзвод при штабе армии. И, веришь ли, у меня уже грудь в орденах, а я так и не понимал, что это я рисую. Мечтал, война кончится — в колхоз вернусь, на тракториста пойду учиться.
— Почему на тракториста?
— А они больше всех зарабатывали. Вот как-то раз меня замполит к себе вызывает и говорит: «Война, Вася, кончается, тебе в Ленинград надо ехать, на художника учиться. У тебя, — говорит, — талант. А я молодой, наглый: „Где там в Ленинграде самое главное место, в котором на художников учат?“, а у самого и семилетки нет за плечами.
Дал мне замполит письмо для профессора в Академии художеств. Денег на костюм выхлопотал. И отправил поступать. Еду, а про себя посмеиваюсь: Ваську на Васькин остров в академики откомандировали.
Ну— ка, девуня, поскреби по сусекам, может, там чего еще в бутылках осталось горло промочить?
— Вот только сухого немного…
— Давай его сюда. Так на чем я остановился? На профессоре? Нет, не в профессоре было дело, а в дочке. Ты на рожу мою посмотри. Валенок? Не стесняйся, валенок и есть. А она… Одно слово — профессорская дочка. Дай-ка мне карандаш и клочок какой бумаги. Во, следи сюда, видишь, профиль точеный, черные волосы сзади узлом сколоты, шаль накинет — ну вылитая испаночка. У нее, и точно, кто-то из грандов в предках был. Такая бровью поведет — медведя заставит академию штурмом брать. Господи, боже мой, как я ее писал! Три года, как заведенный, не останавливаясь. Ничего из этого времени не помню, один чад в голове. Потом она кончила университет…
— И уехала?
— Нет. Утонула.
— Как?!
— Ты на рожу-то посмотри, нет, внимательно присмотрись, можно такое любить? А она замуж за меня обещалась… Господи! Королевна! Да мне бы не в жены, мне бы только по одной земле с такой красотой ходить! Одним воздухом дышать. И не уберег паразит!
— Как же вы так?
— Вот так. Одно слово: де-ре-венщина! В деревне, где вырос, речки не было, и я плавать так и не выучился. А она до воды сама не своя была, точно рыбка золотая плавала. Пойдем, бывало, на Петропавловку, а она чуть ли не до середины Невы заплывет, ныряет, дразнится…
— И однажды не вынырнула?
— Бревном ее стукнуло. Платьице белое на берегу лежит. А ее нет. Как я тогда, по берегу бегавши, умом не тронулся — не представляю.
— Ужасно.
— После этого пять лет — живой труп — пустота, провал. Ничего не помню. И вдруг в один прекрасный день меня вызывают в Союз художников. «Собирай, — говорят, — Вася, работы, пошлем тебя, как героя войны, в Париж на выставку».
— Ой, Париж!
— Мне этот Париж тогда был до фени! От одной мысли, что за меня хлопотал отец моей испаночки, тошно становилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155