То ли дело: ты на работу, и он на работу. И разговоры общие, и деньги тоже. Я свому Мише бывало…
— При чем тут деньги? Я тебя только о письмах просила.
— Ну и черт с вами! Живите, как турки. Пусть люди на вас пальцем показывают!
— Мама!
— Измотали мне все нервы своим идиотством! Ноги моей больше здесь не будет!
Хлопнула дверью. Пошла Ксении на нас жаловаться. Теперь либо заболеет, и придется к ней ездить на Карповку, либо вернется через полчаса, как ни в чем не бывало.
— Мам, из-за чего такая истерика?
— Ты хоть не приставай! Мне теперь в таком состоянии на заседание кафедры идти.
Жалко маму. Как я люблю ее чуть дрожащие руки с пересохшей кожей! Такие руки должны целовать все Жерар-Филиппы мира. Чтобы они никогда не дрожали из-за того, что наша комната не нравится чужим людям.
Да и кто они такие «чужие»?! У папы с мамой одни «чужие», у бабушки вторые, у меня третьи… Ах, вам не нравится круглый стол — пожалуйста, лишнее отпилим. Ах, вам, наоборот, круглый диван — пожалуйста, приставим недостающие части. А вам что? Книжные полки выкинуть? Шкаф повернуть на бок?… На всех «чужих» ведь не угодишь.
— Одна сидишь? Мать-то где?
— Бабушка, давай я тебе валерьянки накапаю. У нас еще анальгин с цитрамоном есть.
— Не надо мне ваших цитрамонов. Мать, спрашиваю, куда ушла?
— На заседание.
— Конечно, бабка тут хоть сдохни. А она хвостом верть и нет ее.
— Что же ей из-за тебя работу пропускать?
— Не надо было доводить. Иди коклеты, пока горячие, ешь.
— Спасибо, не хочу. У меня английский.
— Успеется твой английский. Когда в желудке пусто, и голова не работает.
— Не «успеется». Я и так уже опаздываю.
— Ау, внученька, вся в батьку упрямством пошла. Всю жизнь люди добрые будут с тобой мыкаться.
«Всю жизнь»… как бабушка может знать будущее? Ее жизнь — в прошлом. А наша, как дом, — в будущем. Поэтому нам неважно, что сейчас все не доделано, везде строительный мусор, потому что потом все будет хорошо и красиво. Жалко, что бабушка нашего «потом» не увидит, она бы так не расстраивалась сейчас.
Который час? Нет, не опоздаю. Разве что на Литейном мосту трамвай, как обычно, застрянет.
Вот английский, например, он мне не для «сейчас», а для «будущего». Сейчас он мне в школе только помеха. Но вот выучу ли я его — вот вопрос. Раньше мне и в голову не приходило сомневаться — конечно, выучу. А в последнее время мне кажется, что от меня требуется языковое море вычерпать ситом. Чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что сито — вещь дырявая. Еще пока туда еду, ничего — надеюсь, что можно как в сказке дырки глиной залепить. А на обратном пути драгоценная влага кап-кап-кап — будто слезами вытекает.
— Привет. Чой-то ты больно поздно на английский едешь!
— Ой, Пшеничный, как ты на Литейный попал?
— А что для неленинградцев Литейный закрыт?
— Нет, просто я тебя здесь никогда не видела.
— Опаздываешь-то почему? Опять в ресторане обедала?
— ГДЕ? Это тебе Ленка наврала?
— Нет, твоя бабка сказала. Карту по истории сделала?
— Да. То есть, нет. Почти…
— Понятно. Так я и знал. Слушай, у меня тут есть случайно лишняя карта. Тебе нужна?
— Спасибо. Неудобно как-то…
— Неудобно, я тебе уже говорил, что делать.
— Красивые карты у тебя получаются. Цветной тушью. Никто в классе так не умеет.
И предлагать так никто не умеет. Небрежно, будто это пустяк. Неужели это он специально для меня чертит уже третью карту? И на Литейном оказался не случайно?
— Чего там уметь. У меня мать картограф. Так я тебя подожду после английского у твоего дома? Пойдем, пошляемся по Лесному.
— Хорошо. Я только учебники заброшу наверх и отпрошусь у бабушки.
— Тогда до семи. Пока.
Ой, дома оказывается не бабушка, а папа. И не в духе он. Запросто может к Пшеничному не пустить.
— Пап, я пойду с девочками погуляю? Они меня внизу ждут.
— Темно на дворе. Нечего по ночным улицам болтаться. Садись за уроки.
— Пап, ну я только на минуту на улицу выскочу. Карту по истории у девочек возьму.
— Мешаешь работать. Ты же видишь, я печатаю.
Что же делать? Как Пшеничного предупредить? Может, не одеваясь, выскочить в подъезд? А если он еще не пришел? Может, подождать семи и бросить записку в форточку? А вдруг он не у окон будет стоять, а у подъезда? Листок нужно взять побольше. Двойной из тетради. А что писать? «Не пускают»? «Заболела»? «Непредвиденные обстоятельства»? Не все ли равно? Лишь бы записка долетела.
— Пап, душно. Я открою форточку?
— Открой, голуба, открой… И вот что, почитала бы ты моих последних двадцать страниц. Может, опечатки поправишь. И вообще… покритикуешь старика отца.
Ого, какое доверие — прямо как взрослой! Нет, скорее даже как редактору. Сейчас надуюсь, как пузырь, и с треском лопну.
Получил ли Пшеничный записку?
Наверно нет. Вот уже шесть дней, три урока и десять минут, как он не звонит, не подходит, не разговаривает. И все из-за какой-то нелепой записки. Вот это и называется ударом судьбы.
— Ларусь, какой номер объясняют?
— 112.
— … Теперь от частного случая перейдем к общему виду. Я сейчас попрошу быть особенно внимательными. Предположим, что прямая АВ не является медианой, тогда СЕ…
Бедный Ник.Мих., за что его-то так ударила судьба, за что его продали в школьное рабство? Зачем цепями приковали к перемазанной мелом доске? Кто его слушает? Эти? Вон те? Может быть, я? Нет. Меня тут нет.
— … В этом случае высота ДЕ равна прямой АВ и делит СД пополам, следовательно…
Николай Михайлович! Перед лицом этих бессмысленных лиц я Вам торжественно обещаю: никогда не оставлять вас одного тянуть лямку нового материала и поднять Ларуськины знания до уровня мировых стандартов.
— … что ж, звонок помешал мне раскрыть зависимость между медианой и высотой, зато освободил вас от необходимости совершать столь непосильную интеллектуальную работу…
— Ларусь, ты что-нибудь поняла?
— Ты же знаешь я в геометрии ни бум-бум.
— Давай мы прорешаем все задачи, которые запустили?
— Где?
— Да где угодно. Хотя бы у меня.
— У тебя нельзя. Мать не пустит. Она ни за что не поверит, что мы не шляемся, а математику делаем.
— Тогда к тебе?
— Ко мне нельзя. У меня отец уже месяц в запое.
— Как это?
— Сама, что ли, не знаешь: приползет домой на карачках, плюхнется на сундук и воет.
— Как воет?
— У-у-у-у. Плачет, сопли размазывает. Хоть бы работать куда устроился. Так нет же: идти сторожем или гардеробщиком ему гонор не позволяет, а на другую работу — у него язва.
Ну вот, второй пункт моего «Торжественного обещания» разбился, как любовная лодка — о быт.
— Ты сразу домой? А если Пшеничный гулять позовет?
— Скажу ему: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».
— Кому это «другому»?
— «Торжественному обещанию».
— Треплешься? Его в третьем классе пионеры давали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
— При чем тут деньги? Я тебя только о письмах просила.
— Ну и черт с вами! Живите, как турки. Пусть люди на вас пальцем показывают!
— Мама!
— Измотали мне все нервы своим идиотством! Ноги моей больше здесь не будет!
Хлопнула дверью. Пошла Ксении на нас жаловаться. Теперь либо заболеет, и придется к ней ездить на Карповку, либо вернется через полчаса, как ни в чем не бывало.
— Мам, из-за чего такая истерика?
— Ты хоть не приставай! Мне теперь в таком состоянии на заседание кафедры идти.
Жалко маму. Как я люблю ее чуть дрожащие руки с пересохшей кожей! Такие руки должны целовать все Жерар-Филиппы мира. Чтобы они никогда не дрожали из-за того, что наша комната не нравится чужим людям.
Да и кто они такие «чужие»?! У папы с мамой одни «чужие», у бабушки вторые, у меня третьи… Ах, вам не нравится круглый стол — пожалуйста, лишнее отпилим. Ах, вам, наоборот, круглый диван — пожалуйста, приставим недостающие части. А вам что? Книжные полки выкинуть? Шкаф повернуть на бок?… На всех «чужих» ведь не угодишь.
— Одна сидишь? Мать-то где?
— Бабушка, давай я тебе валерьянки накапаю. У нас еще анальгин с цитрамоном есть.
— Не надо мне ваших цитрамонов. Мать, спрашиваю, куда ушла?
— На заседание.
— Конечно, бабка тут хоть сдохни. А она хвостом верть и нет ее.
— Что же ей из-за тебя работу пропускать?
— Не надо было доводить. Иди коклеты, пока горячие, ешь.
— Спасибо, не хочу. У меня английский.
— Успеется твой английский. Когда в желудке пусто, и голова не работает.
— Не «успеется». Я и так уже опаздываю.
— Ау, внученька, вся в батьку упрямством пошла. Всю жизнь люди добрые будут с тобой мыкаться.
«Всю жизнь»… как бабушка может знать будущее? Ее жизнь — в прошлом. А наша, как дом, — в будущем. Поэтому нам неважно, что сейчас все не доделано, везде строительный мусор, потому что потом все будет хорошо и красиво. Жалко, что бабушка нашего «потом» не увидит, она бы так не расстраивалась сейчас.
Который час? Нет, не опоздаю. Разве что на Литейном мосту трамвай, как обычно, застрянет.
Вот английский, например, он мне не для «сейчас», а для «будущего». Сейчас он мне в школе только помеха. Но вот выучу ли я его — вот вопрос. Раньше мне и в голову не приходило сомневаться — конечно, выучу. А в последнее время мне кажется, что от меня требуется языковое море вычерпать ситом. Чем больше учу, тем больше убеждаюсь, что сито — вещь дырявая. Еще пока туда еду, ничего — надеюсь, что можно как в сказке дырки глиной залепить. А на обратном пути драгоценная влага кап-кап-кап — будто слезами вытекает.
— Привет. Чой-то ты больно поздно на английский едешь!
— Ой, Пшеничный, как ты на Литейный попал?
— А что для неленинградцев Литейный закрыт?
— Нет, просто я тебя здесь никогда не видела.
— Опаздываешь-то почему? Опять в ресторане обедала?
— ГДЕ? Это тебе Ленка наврала?
— Нет, твоя бабка сказала. Карту по истории сделала?
— Да. То есть, нет. Почти…
— Понятно. Так я и знал. Слушай, у меня тут есть случайно лишняя карта. Тебе нужна?
— Спасибо. Неудобно как-то…
— Неудобно, я тебе уже говорил, что делать.
— Красивые карты у тебя получаются. Цветной тушью. Никто в классе так не умеет.
И предлагать так никто не умеет. Небрежно, будто это пустяк. Неужели это он специально для меня чертит уже третью карту? И на Литейном оказался не случайно?
— Чего там уметь. У меня мать картограф. Так я тебя подожду после английского у твоего дома? Пойдем, пошляемся по Лесному.
— Хорошо. Я только учебники заброшу наверх и отпрошусь у бабушки.
— Тогда до семи. Пока.
Ой, дома оказывается не бабушка, а папа. И не в духе он. Запросто может к Пшеничному не пустить.
— Пап, я пойду с девочками погуляю? Они меня внизу ждут.
— Темно на дворе. Нечего по ночным улицам болтаться. Садись за уроки.
— Пап, ну я только на минуту на улицу выскочу. Карту по истории у девочек возьму.
— Мешаешь работать. Ты же видишь, я печатаю.
Что же делать? Как Пшеничного предупредить? Может, не одеваясь, выскочить в подъезд? А если он еще не пришел? Может, подождать семи и бросить записку в форточку? А вдруг он не у окон будет стоять, а у подъезда? Листок нужно взять побольше. Двойной из тетради. А что писать? «Не пускают»? «Заболела»? «Непредвиденные обстоятельства»? Не все ли равно? Лишь бы записка долетела.
— Пап, душно. Я открою форточку?
— Открой, голуба, открой… И вот что, почитала бы ты моих последних двадцать страниц. Может, опечатки поправишь. И вообще… покритикуешь старика отца.
Ого, какое доверие — прямо как взрослой! Нет, скорее даже как редактору. Сейчас надуюсь, как пузырь, и с треском лопну.
Получил ли Пшеничный записку?
Наверно нет. Вот уже шесть дней, три урока и десять минут, как он не звонит, не подходит, не разговаривает. И все из-за какой-то нелепой записки. Вот это и называется ударом судьбы.
— Ларусь, какой номер объясняют?
— 112.
— … Теперь от частного случая перейдем к общему виду. Я сейчас попрошу быть особенно внимательными. Предположим, что прямая АВ не является медианой, тогда СЕ…
Бедный Ник.Мих., за что его-то так ударила судьба, за что его продали в школьное рабство? Зачем цепями приковали к перемазанной мелом доске? Кто его слушает? Эти? Вон те? Может быть, я? Нет. Меня тут нет.
— … В этом случае высота ДЕ равна прямой АВ и делит СД пополам, следовательно…
Николай Михайлович! Перед лицом этих бессмысленных лиц я Вам торжественно обещаю: никогда не оставлять вас одного тянуть лямку нового материала и поднять Ларуськины знания до уровня мировых стандартов.
— … что ж, звонок помешал мне раскрыть зависимость между медианой и высотой, зато освободил вас от необходимости совершать столь непосильную интеллектуальную работу…
— Ларусь, ты что-нибудь поняла?
— Ты же знаешь я в геометрии ни бум-бум.
— Давай мы прорешаем все задачи, которые запустили?
— Где?
— Да где угодно. Хотя бы у меня.
— У тебя нельзя. Мать не пустит. Она ни за что не поверит, что мы не шляемся, а математику делаем.
— Тогда к тебе?
— Ко мне нельзя. У меня отец уже месяц в запое.
— Как это?
— Сама, что ли, не знаешь: приползет домой на карачках, плюхнется на сундук и воет.
— Как воет?
— У-у-у-у. Плачет, сопли размазывает. Хоть бы работать куда устроился. Так нет же: идти сторожем или гардеробщиком ему гонор не позволяет, а на другую работу — у него язва.
Ну вот, второй пункт моего «Торжественного обещания» разбился, как любовная лодка — о быт.
— Ты сразу домой? А если Пшеничный гулять позовет?
— Скажу ему: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна».
— Кому это «другому»?
— «Торжественному обещанию».
— Треплешься? Его в третьем классе пионеры давали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155