Ты ее мать не знаешь. И вообще, что писать? «Давай с тобой дружить»? Глупо.
— Ничего не глупо. Так все делают. Тебе имя Виталик нравится?
— Нет. Детское какое-то. От него карамельками пахнет.
— Сама ты карамелька. А знаешь, где он живет? Около Выборгского дома культуры. Ларуська специально туда гулять ходила, чтобы на окна посмотреть. Хочешь, пойдем, покажу тебе, где он живет?
— А как же уроки?
— После уроков.
— Неудобно, вдруг он в окно посмотрит и догадается, что мы ради него к Выборгскому притащились. Мы ведь там никогда не гуляли.
— Не гуляли — так будем. Он нам не указ. Кстати, о чем с тобой историчка на перемене говорила?
— Она хочет организовать в школе музей русской живописи и послала меня на курсы в Русский музей.
— Зачем?
— Чтобы потом водить экскурсии.
— И ты будешь ездить?
— Конечно.
— А мне можно с тобой?
— Почему же нельзя? Вместе заниматься в сто раз интереснее. И Ларуську уговорим. Представляешь, как здорово будет?
— Нет, Ларуську не стоит. Ее мамочка как пойдет допрашивать — сразу руки затрясутся, будто кур воровала.
— Можно попросить историчку с ней поговорить.
— Брось ты связываться. А слабо Новенького с нами позвать?
— Неудобно, да и не мальчишеское это занятие. Им не интересно.
— Слушай, а почему историчка тебя так любит, а англичанка терпеть не может?
— С чего ты взяла, что любит? Просто у исторички мне интересно на уроках, а у англичанки нет.
— Ага, я заметила, что она тебе оценки занижает.
— Воспитывает: боится, что я стану зазнаваться.
— Да ну, ты не такая. Между прочим, знаешь, сколько страниц я по твоей английской книге прочла? Шесть. Никогда бы не подумала, что можно запросто так на иностранном языке читать.
— Она же адаптированная.
— Ну и что? Мой папка как увидел, что я английскую книгу читаю, прямо обалдел. Даже обещал туфли подарить к Новому году, если я ее закончу.
— Конечно, закончишь, она же легкая.
— Представляешь, здоровски будет: едем мы с тобой в трамвае в Русский музей, а по дороге ля-ля-ля по-английски. Все: «Что такое? Иностранки!» А мы: «Донт андестенд ю»!
— Ну что ты, по акценту же заметно.
— Да кто там разберет! Кончила упражнение?
— Угу.
— Пошли к Выборгскому прошвырнемся.
— А математика?
— Успеется. Смотри какая погода! Когда еще такое солнце увидишь!
— И правда, здорово! Солнце и снег! Все вокруг белоснежное, незатасканное.
— БА-БУ-НЯ! Закрой за нами. Я часа через два вернусь.
— Зачем ты тетрадку взяла?
— Это не тетрадка. Это альбом. Я сюда хорошие стихи переписываю. Про Евтушенко слышала?
— Угу.
— Это самый современный поэт.
— А Людмила Николаевна сказала, что Андрей Вознесенский.
— И он тоже. И Рождественский. Хочешь, почитаю тебе что-нибудь про любовь?
— Угу. Только я стихи плохо понимаю.
— А чего там понимать? Слушай и все. А еще лучше их наизусть учить. Потом прочтешь их мальчишке, который тебе нравится. Вроде бы ничего особенного — стихи, их везде печатают. А на самом деле, это — «про это самое».
— Ну, читай…
— Нет, посмотри направо.
— Что я, не видела: обыкновенный Выборгский дворец культуры. Вечно на ремонте.
— А теперь посмотри налево.
— Обыкновенный дом.
— Нет, не обыкновенный. В нем Новенький живет. Пошли со двора, я тебе его парадную покажу.
— Вдруг он выйдет?
— Подумаешь. Мало ли куда мы идем.
— Нет, я не пойду. Мне еще сегодня на Кировский к бабушке ехать. Она опять заболела, и нужно продукты везти.
— Как знаешь. Только Ларуське не говори, что мы сюда ходили.
Глупое ощущение: будто меня к этому Новенькому тащат, как кота на дачу. Глаза у бедной зверюги вытаращены, из сумки он всеми лапами вырывается, а ему: «Потерпи, миленький, это для твоей же пользы нужно».
— Бабушка, ряженки нигде не было.
— Кефир, небось, купила? Знаешь ведь, что у меня от него в животе потом как в тракторе урчит: урр-урр. Домой заберешь. И не покупай его больше.
— Масло и яйца на кухню снести?
— Нет, между окнами положь. Целее будут. И вот что: натри-ка ты мне полы. Не люблю в грязи сидеть — это для меня нож острый. Вчера больная на карачках ползала, полы мастикой мазала.
— Подождала бы меня.
— Тебя дождешься. Неделю прошу: купи мне пчелиный яд. Все говорят, при моей болезни— это первое средство. А ты только: «Ах, забыла». Кому такая беспамятная жена нужна будет. Нашла щетку?
— Угу.
— С трюма начни. Трюмо больше всего блестеть должно: люди как входят — так перво-наперво на себя смотрят.
Ну— ка, какая у меня в зеркале физиономия? Дурацкая. Хорошо, что у нас дома большого зеркала нет, можно не знать, какая ты кикимора. Ну-ка, а бабушка? Какая она в отражении и какая в действительности? Пожалуй, там и тут разная: без зеркала лицо выглядит мягче. Может, и я без зеркала красавица писаная?
— Долго у трюмо вертеться будешь?
— Вот здесь только у ножек дотру.
И отчего бы бабушке не поделится со мной серыми глазами и волосами. Ей ведь на старости лет все равно, какие глаза иметь. И волосы длинные — только мешаются. А мне бы подошли.
— Бабушка, у тебя в роду когда-нибудь евреи были?
— Бог с тобой. Откуда у нас в Тверской губернии евреи? Разве что политические ссыльные. Так нам заводским девчатам считалось зазорно с ними ходить. Охальники они больно.
— А у папы?
— У батьки твоего? Так он как есть вылитый еврей. Мне еще как с фронта в Калинин отписали, что моя дочь встречается с артистом, у меня так сердце и екнуло: с евреем, поди. Да ты посмотри, все евойные друзья евреи: и толстопузый этот, и который режиссером работает — ну все. Такое скрывай — не скрывай, а правда она все равно на чистую воду выйдет. И хитрый он, как все евреи, — к матери твоей без мыла в душу красивыми словами влез!
— Бабушка, евреи — это не хитрость, а национальность такая. У него родители должны быть евреями.
— Насчет родителей ничего не скажу. Не видела. Они у него до войны умерли. А вот что жадный он — это точно: книги в дом все тащит и тащит. А на ребенка хоть бы копейку дал.
Три под столом-то получше, три, не переломишься!
Невозможно с бабушкой разговаривать. Она о чем ни начнет говорить, сразу все испортит. Можно подумать, что ей удовольствие доставляет всех оскорблять.
— Бабушка, я уже не ребенок — после восьмого класса смогу работать.
— Вот и я говорю — невеста уже, а в люди в застиранном халате приезжаешь? Срам — все голяшки из-под него видать. Здесь ведь тебе не дома: здесь и Анюта и сыновья ее на кухню выходят. Что ж ты мать позоришь? Люди скажут: «Разве это дочка научного работника — дворникова дочка — и та лучше ходит!» Ведь на английский я тебе справила платье? Вот и сюда в нем приезжай.
Дает бабушка: я думала, я к ней работать езжу, а оказывается в гости. Ну что ж, рассядусь сейчас на диване, ручки сложу и начну светскую беседу: «Как вы находите новый итальянский роман в „Иностранной литературе“?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
— Ничего не глупо. Так все делают. Тебе имя Виталик нравится?
— Нет. Детское какое-то. От него карамельками пахнет.
— Сама ты карамелька. А знаешь, где он живет? Около Выборгского дома культуры. Ларуська специально туда гулять ходила, чтобы на окна посмотреть. Хочешь, пойдем, покажу тебе, где он живет?
— А как же уроки?
— После уроков.
— Неудобно, вдруг он в окно посмотрит и догадается, что мы ради него к Выборгскому притащились. Мы ведь там никогда не гуляли.
— Не гуляли — так будем. Он нам не указ. Кстати, о чем с тобой историчка на перемене говорила?
— Она хочет организовать в школе музей русской живописи и послала меня на курсы в Русский музей.
— Зачем?
— Чтобы потом водить экскурсии.
— И ты будешь ездить?
— Конечно.
— А мне можно с тобой?
— Почему же нельзя? Вместе заниматься в сто раз интереснее. И Ларуську уговорим. Представляешь, как здорово будет?
— Нет, Ларуську не стоит. Ее мамочка как пойдет допрашивать — сразу руки затрясутся, будто кур воровала.
— Можно попросить историчку с ней поговорить.
— Брось ты связываться. А слабо Новенького с нами позвать?
— Неудобно, да и не мальчишеское это занятие. Им не интересно.
— Слушай, а почему историчка тебя так любит, а англичанка терпеть не может?
— С чего ты взяла, что любит? Просто у исторички мне интересно на уроках, а у англичанки нет.
— Ага, я заметила, что она тебе оценки занижает.
— Воспитывает: боится, что я стану зазнаваться.
— Да ну, ты не такая. Между прочим, знаешь, сколько страниц я по твоей английской книге прочла? Шесть. Никогда бы не подумала, что можно запросто так на иностранном языке читать.
— Она же адаптированная.
— Ну и что? Мой папка как увидел, что я английскую книгу читаю, прямо обалдел. Даже обещал туфли подарить к Новому году, если я ее закончу.
— Конечно, закончишь, она же легкая.
— Представляешь, здоровски будет: едем мы с тобой в трамвае в Русский музей, а по дороге ля-ля-ля по-английски. Все: «Что такое? Иностранки!» А мы: «Донт андестенд ю»!
— Ну что ты, по акценту же заметно.
— Да кто там разберет! Кончила упражнение?
— Угу.
— Пошли к Выборгскому прошвырнемся.
— А математика?
— Успеется. Смотри какая погода! Когда еще такое солнце увидишь!
— И правда, здорово! Солнце и снег! Все вокруг белоснежное, незатасканное.
— БА-БУ-НЯ! Закрой за нами. Я часа через два вернусь.
— Зачем ты тетрадку взяла?
— Это не тетрадка. Это альбом. Я сюда хорошие стихи переписываю. Про Евтушенко слышала?
— Угу.
— Это самый современный поэт.
— А Людмила Николаевна сказала, что Андрей Вознесенский.
— И он тоже. И Рождественский. Хочешь, почитаю тебе что-нибудь про любовь?
— Угу. Только я стихи плохо понимаю.
— А чего там понимать? Слушай и все. А еще лучше их наизусть учить. Потом прочтешь их мальчишке, который тебе нравится. Вроде бы ничего особенного — стихи, их везде печатают. А на самом деле, это — «про это самое».
— Ну, читай…
— Нет, посмотри направо.
— Что я, не видела: обыкновенный Выборгский дворец культуры. Вечно на ремонте.
— А теперь посмотри налево.
— Обыкновенный дом.
— Нет, не обыкновенный. В нем Новенький живет. Пошли со двора, я тебе его парадную покажу.
— Вдруг он выйдет?
— Подумаешь. Мало ли куда мы идем.
— Нет, я не пойду. Мне еще сегодня на Кировский к бабушке ехать. Она опять заболела, и нужно продукты везти.
— Как знаешь. Только Ларуське не говори, что мы сюда ходили.
Глупое ощущение: будто меня к этому Новенькому тащат, как кота на дачу. Глаза у бедной зверюги вытаращены, из сумки он всеми лапами вырывается, а ему: «Потерпи, миленький, это для твоей же пользы нужно».
— Бабушка, ряженки нигде не было.
— Кефир, небось, купила? Знаешь ведь, что у меня от него в животе потом как в тракторе урчит: урр-урр. Домой заберешь. И не покупай его больше.
— Масло и яйца на кухню снести?
— Нет, между окнами положь. Целее будут. И вот что: натри-ка ты мне полы. Не люблю в грязи сидеть — это для меня нож острый. Вчера больная на карачках ползала, полы мастикой мазала.
— Подождала бы меня.
— Тебя дождешься. Неделю прошу: купи мне пчелиный яд. Все говорят, при моей болезни— это первое средство. А ты только: «Ах, забыла». Кому такая беспамятная жена нужна будет. Нашла щетку?
— Угу.
— С трюма начни. Трюмо больше всего блестеть должно: люди как входят — так перво-наперво на себя смотрят.
Ну— ка, какая у меня в зеркале физиономия? Дурацкая. Хорошо, что у нас дома большого зеркала нет, можно не знать, какая ты кикимора. Ну-ка, а бабушка? Какая она в отражении и какая в действительности? Пожалуй, там и тут разная: без зеркала лицо выглядит мягче. Может, и я без зеркала красавица писаная?
— Долго у трюмо вертеться будешь?
— Вот здесь только у ножек дотру.
И отчего бы бабушке не поделится со мной серыми глазами и волосами. Ей ведь на старости лет все равно, какие глаза иметь. И волосы длинные — только мешаются. А мне бы подошли.
— Бабушка, у тебя в роду когда-нибудь евреи были?
— Бог с тобой. Откуда у нас в Тверской губернии евреи? Разве что политические ссыльные. Так нам заводским девчатам считалось зазорно с ними ходить. Охальники они больно.
— А у папы?
— У батьки твоего? Так он как есть вылитый еврей. Мне еще как с фронта в Калинин отписали, что моя дочь встречается с артистом, у меня так сердце и екнуло: с евреем, поди. Да ты посмотри, все евойные друзья евреи: и толстопузый этот, и который режиссером работает — ну все. Такое скрывай — не скрывай, а правда она все равно на чистую воду выйдет. И хитрый он, как все евреи, — к матери твоей без мыла в душу красивыми словами влез!
— Бабушка, евреи — это не хитрость, а национальность такая. У него родители должны быть евреями.
— Насчет родителей ничего не скажу. Не видела. Они у него до войны умерли. А вот что жадный он — это точно: книги в дом все тащит и тащит. А на ребенка хоть бы копейку дал.
Три под столом-то получше, три, не переломишься!
Невозможно с бабушкой разговаривать. Она о чем ни начнет говорить, сразу все испортит. Можно подумать, что ей удовольствие доставляет всех оскорблять.
— Бабушка, я уже не ребенок — после восьмого класса смогу работать.
— Вот и я говорю — невеста уже, а в люди в застиранном халате приезжаешь? Срам — все голяшки из-под него видать. Здесь ведь тебе не дома: здесь и Анюта и сыновья ее на кухню выходят. Что ж ты мать позоришь? Люди скажут: «Разве это дочка научного работника — дворникова дочка — и та лучше ходит!» Ведь на английский я тебе справила платье? Вот и сюда в нем приезжай.
Дает бабушка: я думала, я к ней работать езжу, а оказывается в гости. Ну что ж, рассядусь сейчас на диване, ручки сложу и начну светскую беседу: «Как вы находите новый итальянский роман в „Иностранной литературе“?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155