– Их, между прочим, нашли. Они их нашли, полиция. – Он говорил достаточно громко, как будто садовник был глухим.
– Да, – сказал Гарсиа, – полиция. – Он кивнул, показывая, что понял, и его улыбка стала перекошенной и смешной.
– Мне нужно деньги, – сказал он.
– Что ты говоришь? – сказал доктор Эйхнер.
– У меня двадцать три доллара в неделю. – Он поднял пальцы. – Два-три, – сказал он. – Нужно двадцать шесть. Моя жена иметь ребенок.
Доктор Эйхнер кивнул с сочувствием, но ничего не сказал.
– Двадцать шесть, – повторил садовник, поднимая пальцы. – Два-шесть.
– Да. Тебе, очевидно, следует поговорить об этом в офисе мистера Робертса. Я уверен, что они пересмотрят… – Доктор коротко прервался, пристально глядя на Гарсиа, так как тот стоял, качая головой и все еще улыбаясь, как казалось, несколько искусственно.
– Вы, доктор, – сказал он, указывая пальцем на Фреда Эйхнера. – Вы будете говорить?
– Ну, – сказал доктор, – это едва ли является моей обязанностью – просить…
– Вы новый босс в Клиника, да?
– Вероятно, – сказал доктор, позволив раздражению проявиться. – Но это едва ли будет моей обязанностью…
– Моя жена не иметь ребенок, – сказал Гарсиа монотонно. – Она уже иметь три ребенка. Расходы. У меня расходы. Здесь. – Он неожиданно указал на клумбу под окном, где стоял доктор. – Я положить новые семена – здесь. Старые семена сломал отпечаток. Здесь. – И он показал на то, что могло было быть аккуратным пятном глубиной в инч, которое доктор Эйхнер отпечатал плоским ботинком Тривли.
– Отпечаток ноги? – мягко сказал доктор. – Какой отпечаток?
– Отпечаток вора, – сказал Гарсиа с медленным ударением. – Отпечаток-женщина-украстъ-деньги.
И глаза обоих мужчин встретились в спокойном обаянии.
– Там был отпечаток? – сказал доктор, не веря тому, что произошло. – Вчера?
– Да. – Улыбка садовника выглядела странной и механической. – Я найти. Старые семена не хорошо, да? Новые семена. Деньги. – Затем он сделал жест, повернув открытую ладонь к доктору. – Вы поговорить с мистер Робертс офис, пожалуйста?
– Когда вы нашли отпечаток? – воскликнул доктор Эйхнер глухим голосом.
– Когда вор бежать, я видеть. Вор прыгнуть в цветы и бежать, да?
– Вы видели?
– Да. Я видеть, как вор бежать.
– Вы видели, – тупо повторил доктор.
Смех садовника был словно деревянный.
– Я видеть вор бежать! – вскричал он, уморительно покачиваясь. – Я найти отпечаток! Найти! Полиция, да? Полиция! Полиция искать отпечаток! Я найти. Да? Отпечаток найти.
Доктор отвел глаза от Гарсиа и долгий момент, казалось, оглядывал туманный горизонт, закат дня. Он откашлялся.
– Вы говорите – двадцать три на двадцать шесть?
– Да, – сказал Гарсиа. – Двадцать шесть. Два-шесть.
– Я думаю, это можно устроить, – спокойно сказал доктор. – Да, я думаю, что это можно устроить.
Садовник повернулся, чтобы уйти, дотронувшись до кепки.
– Мало, да? Два-шесть. – Он улыбнулся доктору очень теплой улыбкой. – Семена не стоить много! Семена не стоить много этот год. – И он медленно пошел прочь, в свет умирающего дня, ударяя лопатой по своей ноге.
30
Концерт в школе был в десять вечера, и когда Ральф позвонил Барби, примерно за два часа до того, как он должен был ее забрать, она спросила, весьма непринужденно, должны ли они одеться официально, после чего Ральф засмеялся, сказав: «Нет, наоборот».
Тем не менее, когда Ральф заехал за ней, она появилась у двери, одетая в новую шляпку, на высоких каблуках и в своем изумительном черном, а сам Ральф был одет просто, в студенческом стиле, в спортивную куртку и рубашку с расстегнутым воротником.
Когда она уселась в машину, Ральф поцеловал ее, но Барби отшатнулась, говоря:
– Осторожно! Можешь помять!
И они уехали.
Над лобовым стеклом со стороны девушки был козырек от солнца с зеркалом с обратной стороны, и, неожиданно включив свет над головой, Барби повернула зеркало, чтобы посмотреть, как она выглядит. Машина ехала, и она начала говорить с возрастающей оживленностью. Пока она говорила, она вполне открыто и пока без всякой нарочитой суеты поглядывала в зеркало и отмечала свой образ и выражения, даже когда эти выражения внешне были искренни или неожиданны, такие, как ухмылки, выражение дурного предчувствия, отвращения, недоверия, стыда и даже обожания.
Это было далеко не тщеславие. Фактически это было, как будто она искренне пыталась принять юношу и саму себя серьезно, и, постоянно возвращаясь к своему отражению в зеркале, она могла великодушно дать то, чего, очевидно, не было в действительности и драматической обоснованности.
Когда они доехали до школы, воодушевление Барби достигло необычной точки, и, войдя в аудиторию, она немедленно привлекла внимание всех, кто находился близко, и в первую очередь девушек. Около половины аудитории состояло из юных девиц, живших в кампусе, сейчас собравшихся в группы по двое и больше, одетых в разновидные комбинации свитеров, джинсов, мужских футболок, сандалий, маек, коротких белых носков и кожаных туфель. Многие держали книжки, поскольку только что пришли из библиотеки, и некоторые продолжали читать, здесь и там были головы, покрытые косынками, поскольку некоторые из девушек только что вымыли головы или каким-то другим образом готовились к тому, чтобы лечь спать.
В аудитории также находилась маленькая армия одиноких мужчин, которые, одетые в футболки, читали газеты и держали за ухом карандаши. Остальные были там, конечно, в паре с девушками, держась за руки и важно разговаривая.
Однако именно девушки были лейтмотивом всего этого мероприятия. Они крутились и вертелись на своих местах, смеясь вправо, влево и назад, перешептывались и с таинственностью и важностью обменивались знаками. Девушки рассредоточились по группам, и эти группы, казалось, соперничали одна с другой, какая будет смеяться чаще, с наибольшей горечью и наибольшей эмфазой в конце. Они перегибались друг через друга, шептали что-то, что привлекало внимание других, а все вместе затем заходились смехом с таким всплеском дикости и какой-то сексуальной насмешки, как будто пытаясь создать впечатление, что сказанное только что было самой большой чувственной непристойностью, постижимой для них, второстепенное bon mot, фантастически искажающее образ декана.
– Тебе нравится Бах? – спросил Ральф, проглядывая программу.
– Люблю его! – сказала Барби, вероятно, несколько громко.
Послышалось несколько смешков, и девушка, ссутулившаяся рядом с Барби, тощая блондинка с сухими губами и темными миндалевидными глазами, чьи стриженые локоны на целый инч свисали над глазами, оторвалась от книги Джина Дженета, и ее рот исказился в болезненной слабой улыбке.
– Почему ты не сказал мне, что надо было одеваться небрежно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Да, – сказал Гарсиа, – полиция. – Он кивнул, показывая, что понял, и его улыбка стала перекошенной и смешной.
– Мне нужно деньги, – сказал он.
– Что ты говоришь? – сказал доктор Эйхнер.
– У меня двадцать три доллара в неделю. – Он поднял пальцы. – Два-три, – сказал он. – Нужно двадцать шесть. Моя жена иметь ребенок.
Доктор Эйхнер кивнул с сочувствием, но ничего не сказал.
– Двадцать шесть, – повторил садовник, поднимая пальцы. – Два-шесть.
– Да. Тебе, очевидно, следует поговорить об этом в офисе мистера Робертса. Я уверен, что они пересмотрят… – Доктор коротко прервался, пристально глядя на Гарсиа, так как тот стоял, качая головой и все еще улыбаясь, как казалось, несколько искусственно.
– Вы, доктор, – сказал он, указывая пальцем на Фреда Эйхнера. – Вы будете говорить?
– Ну, – сказал доктор, – это едва ли является моей обязанностью – просить…
– Вы новый босс в Клиника, да?
– Вероятно, – сказал доктор, позволив раздражению проявиться. – Но это едва ли будет моей обязанностью…
– Моя жена не иметь ребенок, – сказал Гарсиа монотонно. – Она уже иметь три ребенка. Расходы. У меня расходы. Здесь. – Он неожиданно указал на клумбу под окном, где стоял доктор. – Я положить новые семена – здесь. Старые семена сломал отпечаток. Здесь. – И он показал на то, что могло было быть аккуратным пятном глубиной в инч, которое доктор Эйхнер отпечатал плоским ботинком Тривли.
– Отпечаток ноги? – мягко сказал доктор. – Какой отпечаток?
– Отпечаток вора, – сказал Гарсиа с медленным ударением. – Отпечаток-женщина-украстъ-деньги.
И глаза обоих мужчин встретились в спокойном обаянии.
– Там был отпечаток? – сказал доктор, не веря тому, что произошло. – Вчера?
– Да. – Улыбка садовника выглядела странной и механической. – Я найти. Старые семена не хорошо, да? Новые семена. Деньги. – Затем он сделал жест, повернув открытую ладонь к доктору. – Вы поговорить с мистер Робертс офис, пожалуйста?
– Когда вы нашли отпечаток? – воскликнул доктор Эйхнер глухим голосом.
– Когда вор бежать, я видеть. Вор прыгнуть в цветы и бежать, да?
– Вы видели?
– Да. Я видеть, как вор бежать.
– Вы видели, – тупо повторил доктор.
Смех садовника был словно деревянный.
– Я видеть вор бежать! – вскричал он, уморительно покачиваясь. – Я найти отпечаток! Найти! Полиция, да? Полиция! Полиция искать отпечаток! Я найти. Да? Отпечаток найти.
Доктор отвел глаза от Гарсиа и долгий момент, казалось, оглядывал туманный горизонт, закат дня. Он откашлялся.
– Вы говорите – двадцать три на двадцать шесть?
– Да, – сказал Гарсиа. – Двадцать шесть. Два-шесть.
– Я думаю, это можно устроить, – спокойно сказал доктор. – Да, я думаю, что это можно устроить.
Садовник повернулся, чтобы уйти, дотронувшись до кепки.
– Мало, да? Два-шесть. – Он улыбнулся доктору очень теплой улыбкой. – Семена не стоить много! Семена не стоить много этот год. – И он медленно пошел прочь, в свет умирающего дня, ударяя лопатой по своей ноге.
30
Концерт в школе был в десять вечера, и когда Ральф позвонил Барби, примерно за два часа до того, как он должен был ее забрать, она спросила, весьма непринужденно, должны ли они одеться официально, после чего Ральф засмеялся, сказав: «Нет, наоборот».
Тем не менее, когда Ральф заехал за ней, она появилась у двери, одетая в новую шляпку, на высоких каблуках и в своем изумительном черном, а сам Ральф был одет просто, в студенческом стиле, в спортивную куртку и рубашку с расстегнутым воротником.
Когда она уселась в машину, Ральф поцеловал ее, но Барби отшатнулась, говоря:
– Осторожно! Можешь помять!
И они уехали.
Над лобовым стеклом со стороны девушки был козырек от солнца с зеркалом с обратной стороны, и, неожиданно включив свет над головой, Барби повернула зеркало, чтобы посмотреть, как она выглядит. Машина ехала, и она начала говорить с возрастающей оживленностью. Пока она говорила, она вполне открыто и пока без всякой нарочитой суеты поглядывала в зеркало и отмечала свой образ и выражения, даже когда эти выражения внешне были искренни или неожиданны, такие, как ухмылки, выражение дурного предчувствия, отвращения, недоверия, стыда и даже обожания.
Это было далеко не тщеславие. Фактически это было, как будто она искренне пыталась принять юношу и саму себя серьезно, и, постоянно возвращаясь к своему отражению в зеркале, она могла великодушно дать то, чего, очевидно, не было в действительности и драматической обоснованности.
Когда они доехали до школы, воодушевление Барби достигло необычной точки, и, войдя в аудиторию, она немедленно привлекла внимание всех, кто находился близко, и в первую очередь девушек. Около половины аудитории состояло из юных девиц, живших в кампусе, сейчас собравшихся в группы по двое и больше, одетых в разновидные комбинации свитеров, джинсов, мужских футболок, сандалий, маек, коротких белых носков и кожаных туфель. Многие держали книжки, поскольку только что пришли из библиотеки, и некоторые продолжали читать, здесь и там были головы, покрытые косынками, поскольку некоторые из девушек только что вымыли головы или каким-то другим образом готовились к тому, чтобы лечь спать.
В аудитории также находилась маленькая армия одиноких мужчин, которые, одетые в футболки, читали газеты и держали за ухом карандаши. Остальные были там, конечно, в паре с девушками, держась за руки и важно разговаривая.
Однако именно девушки были лейтмотивом всего этого мероприятия. Они крутились и вертелись на своих местах, смеясь вправо, влево и назад, перешептывались и с таинственностью и важностью обменивались знаками. Девушки рассредоточились по группам, и эти группы, казалось, соперничали одна с другой, какая будет смеяться чаще, с наибольшей горечью и наибольшей эмфазой в конце. Они перегибались друг через друга, шептали что-то, что привлекало внимание других, а все вместе затем заходились смехом с таким всплеском дикости и какой-то сексуальной насмешки, как будто пытаясь создать впечатление, что сказанное только что было самой большой чувственной непристойностью, постижимой для них, второстепенное bon mot, фантастически искажающее образ декана.
– Тебе нравится Бах? – спросил Ральф, проглядывая программу.
– Люблю его! – сказала Барби, вероятно, несколько громко.
Послышалось несколько смешков, и девушка, ссутулившаяся рядом с Барби, тощая блондинка с сухими губами и темными миндалевидными глазами, чьи стриженые локоны на целый инч свисали над глазами, оторвалась от книги Джина Дженета, и ее рот исказился в болезненной слабой улыбке.
– Почему ты не сказал мне, что надо было одеваться небрежно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47