в этих безбожных заведениях, непременной достопримечательности любого американского порта конца восемнадцатого века, не было недостатка в беспокойных и склонных к насилию людях, готовых пойти на службу к любому.
Потребовалось двенадцать часов, прежде чем флотилия рыболовецких ялов и скифов прошла от устья реки до мели возле острова Салливана, куда выбросило «Леди Щедрость»: мачты корабля были сломаны, накренившийся корпус глубоко увяз в размокшем песке. Наемникам Уэлтон-Смита, которые непредсказуемости мушкета предпочитали клинок, понадобилось два часа, чтобы закончить работу, хотя в пылу они забыли о цели своей миссии, иными словами – не пощадили ни корабля, ни груза. Позднее о случившемся написали в учебниках. Если верить многочисленным высказываниям, которые раскопал Фрэнсис Уилсон, к концу дня «Леди Щедрость» была залита «кровью, которая текла по палубе», и усеяна останками «детей, зарубленных в объятиях родителей».
Создается впечатление, что это повествование пестрит гиперболами, как это свойственно столь многим морским рассказам восемнадцатого столетия, – мгновенными переходами от свидетельства очевидца к домыслам профессионального сочинителя. Из собственных записей Уэлтон-Смита нам известно, например, что позднее в том же месяце он продал шестьдесят девять рабов, предположительно тех, кто уцелел после подавления мятежа на «Леди Щедрость». Однако это означает, что скончались по меньшей мере двести шестьдесят пять мужчин, женщин и детей и что они умерли насильственной смертью.
Если верить современникам, после мятежа Уэлтон-Смит поднялся на борт судна лишь однажды, чтобы «определить, подлежит ли оно восстановлению, и, убедившись, что нет, забрать ряд предметов личного свойства». Нигде не сказано, что это были за предметы, но относительно одного из них я почти уверен. Смыл ли Уэлтон-Смит кровь с дубовой доски, которую вырубил в тот день из обшивки? Подозреваю, что нет. Мне кажется, он получал удовольствие, зная, что плотные волокна дерева пропитались темной человеческой кровью. Так и вижу, как он упивается подробностями, объясняя столяру, откуда взялись на досках уникальные отметины. Теперь, если кто-то усомнится в его решимости, ему достаточно показать дубовый сундучок, изготовленный из тех досок, и сказать, что некогда он сражался, дабы вернуть себе свое.
У него была веская причина хранить сувенир с «Леди Щедрость», потому что обломки корабля оказались гораздо ценнее невредимого судна, настолько хорошо оно было застраховано. Он не стал покупать новое, а умело вложил средства в чужие предприятия и разбогател настолько, что смог основать банк, который впоследствии передал двум своим сыновьям. В двадцатых годах девятнадцатого века, чтобы избавиться от английского привкуса, эти мальчики укоротили свою фамилию до Уэлтон и перебрались с деньгами в Луизиану. Там они скупали земли и вкладывались в зарождающуюся хлопковую индустрию и в процессе создали плантацию «Дубы Уэлтонов» в Сен-Франсисвиле на восточном берегу Миссисипи: к усадебному дому вела аллея, обрамленная крепкими саженцами дубов, которые, войдя в полную силу, и дали плантации ее имя. На протяжении следующего века семейство Уэлтонов занимало ключевые позиции в общественной жизни Луизианы не только как рабовладельцы и предприниматели (хотя ими они, без сомнения, были), но также в судопроизводстве и в законодательстве, и, когда возникала необходимость, в войсках конфедератов. Они были политиками, противостоявшими отмене рабства, судьями, блюдущими закон, и офицерами, защищавшими его в Гражданской войне. И даже когда рабство было отменено, они остались во главе сегрегационистов. Состояли ли Уэлтоны в Ку-Клукс-Клане? Трудно представить себе достойное собрание Ку-Клукс-Клана к востоку от луизианской Миссисипи, на которой бы не присутствовал какой-нибудь из Уэлтонов, грея руки у ласкового огня пылающего креста.
В 1821 году Уильям Уэлтон-Смит вернулся из Чарльстона домой в Лондон богатым человеком. Несколько лет спустя он умер, и его наследство (деньги, недвижимость и этот проклятый сундучок) начало свое путешествие по ветвям семейного древа Уэлтон-Смитов, пока сундучок не приземлился на нашей каминной полке, а аромат свежей крови сменился сладким запахом кондитерского сахара, сливок и какао-бобов.
Я кладу папку на стол, откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза и в какой-то момент, наверное, задремываю. Непрошено передо мной возникает картина из детства. Передо мной – сундучок на коленях у мамы. Она поднимает крышку, и я запускаю руку внутрь. Но внутри уже не Штатские Бытовые Сладости. Внутри – настоящий шоколад: нежные конфеты с трюфельной, карамельной и ромовой начинками и увесистые плитки «Манжари». В сундучке моя рука не медлит. Я достаю одну прямоугольную конфету с ликером, поверхность у нее темная, почти эбонитовая и с заметным блеском. Я кладу конфету в рот и чувствую, как под давлением моего языка трескается изысканная скорлупа. И тогда мне в рот льется ликер, горячий и металлический на вкус: вспышка чего-то очень человеческого и нежеланного. Внезапно я просыпаюсь и невольно сглатываю. Привкус исчезает.
Хотя профессор Шенк тридцать страниц своей книги посвятил «поддержанию в ходе покаянного процесса совместной иллюзии», но так и не смог предложить чего-либо полезного по практическим аспектам испрашивания прошения. В какой-то момент, явно силясь хоть что-то родить, он провозгласил, что «принесение извинения сродни ощипыванию курицы: оно требует любви, решимости и внимания к деталям», – постулат одновременно неуклюжий и фальшивый. Измывательство над пернатыми, возможно, требует решимости и внимания к деталям и, если вы действительно погрузитесь в свои эмоции с головой, определенной доли любви, но ощипывание птицы ничего подобного не требует. Тут нужны только выдержка и отсутствие аллергии на перья.
Тем не менее в первые несколько часов по прочтении документов из папки я испытывал большое искушение послать кого-нибудь из моей «группы прикрытия» на «Илайский рынок живой птицы» на Дилейнси-стрит за какой-нибудь хохлаткой в надежде обрести вдохновение, пока буду выдергивать перья. (Признаюсь, еще мне очень понравилась картинка: Фрэнки со своей стрижкой-ежиком а-ля спецслужбы пробирается через толпу в подземке с дохлой курицей под мышкой и зверской улыбкой на физиономии.) От этой идеи я отказался, когда сообразил, что просто ищу, чем бы себя занять, лишь бы не делать, что нужно. И все же меня не отпускала мысль, что для извинения мне нужен хотя бы какой-то отправной пункт. Для Марсии Харрис я приготовил суп. Для миссис Баррингтон – суфле. Гарри Бреннан услышал просьбу о прощении в кофейне за «наполеоном», пусть даже сам ни кусочка не съел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Потребовалось двенадцать часов, прежде чем флотилия рыболовецких ялов и скифов прошла от устья реки до мели возле острова Салливана, куда выбросило «Леди Щедрость»: мачты корабля были сломаны, накренившийся корпус глубоко увяз в размокшем песке. Наемникам Уэлтон-Смита, которые непредсказуемости мушкета предпочитали клинок, понадобилось два часа, чтобы закончить работу, хотя в пылу они забыли о цели своей миссии, иными словами – не пощадили ни корабля, ни груза. Позднее о случившемся написали в учебниках. Если верить многочисленным высказываниям, которые раскопал Фрэнсис Уилсон, к концу дня «Леди Щедрость» была залита «кровью, которая текла по палубе», и усеяна останками «детей, зарубленных в объятиях родителей».
Создается впечатление, что это повествование пестрит гиперболами, как это свойственно столь многим морским рассказам восемнадцатого столетия, – мгновенными переходами от свидетельства очевидца к домыслам профессионального сочинителя. Из собственных записей Уэлтон-Смита нам известно, например, что позднее в том же месяце он продал шестьдесят девять рабов, предположительно тех, кто уцелел после подавления мятежа на «Леди Щедрость». Однако это означает, что скончались по меньшей мере двести шестьдесят пять мужчин, женщин и детей и что они умерли насильственной смертью.
Если верить современникам, после мятежа Уэлтон-Смит поднялся на борт судна лишь однажды, чтобы «определить, подлежит ли оно восстановлению, и, убедившись, что нет, забрать ряд предметов личного свойства». Нигде не сказано, что это были за предметы, но относительно одного из них я почти уверен. Смыл ли Уэлтон-Смит кровь с дубовой доски, которую вырубил в тот день из обшивки? Подозреваю, что нет. Мне кажется, он получал удовольствие, зная, что плотные волокна дерева пропитались темной человеческой кровью. Так и вижу, как он упивается подробностями, объясняя столяру, откуда взялись на досках уникальные отметины. Теперь, если кто-то усомнится в его решимости, ему достаточно показать дубовый сундучок, изготовленный из тех досок, и сказать, что некогда он сражался, дабы вернуть себе свое.
У него была веская причина хранить сувенир с «Леди Щедрость», потому что обломки корабля оказались гораздо ценнее невредимого судна, настолько хорошо оно было застраховано. Он не стал покупать новое, а умело вложил средства в чужие предприятия и разбогател настолько, что смог основать банк, который впоследствии передал двум своим сыновьям. В двадцатых годах девятнадцатого века, чтобы избавиться от английского привкуса, эти мальчики укоротили свою фамилию до Уэлтон и перебрались с деньгами в Луизиану. Там они скупали земли и вкладывались в зарождающуюся хлопковую индустрию и в процессе создали плантацию «Дубы Уэлтонов» в Сен-Франсисвиле на восточном берегу Миссисипи: к усадебному дому вела аллея, обрамленная крепкими саженцами дубов, которые, войдя в полную силу, и дали плантации ее имя. На протяжении следующего века семейство Уэлтонов занимало ключевые позиции в общественной жизни Луизианы не только как рабовладельцы и предприниматели (хотя ими они, без сомнения, были), но также в судопроизводстве и в законодательстве, и, когда возникала необходимость, в войсках конфедератов. Они были политиками, противостоявшими отмене рабства, судьями, блюдущими закон, и офицерами, защищавшими его в Гражданской войне. И даже когда рабство было отменено, они остались во главе сегрегационистов. Состояли ли Уэлтоны в Ку-Клукс-Клане? Трудно представить себе достойное собрание Ку-Клукс-Клана к востоку от луизианской Миссисипи, на которой бы не присутствовал какой-нибудь из Уэлтонов, грея руки у ласкового огня пылающего креста.
В 1821 году Уильям Уэлтон-Смит вернулся из Чарльстона домой в Лондон богатым человеком. Несколько лет спустя он умер, и его наследство (деньги, недвижимость и этот проклятый сундучок) начало свое путешествие по ветвям семейного древа Уэлтон-Смитов, пока сундучок не приземлился на нашей каминной полке, а аромат свежей крови сменился сладким запахом кондитерского сахара, сливок и какао-бобов.
Я кладу папку на стол, откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза и в какой-то момент, наверное, задремываю. Непрошено передо мной возникает картина из детства. Передо мной – сундучок на коленях у мамы. Она поднимает крышку, и я запускаю руку внутрь. Но внутри уже не Штатские Бытовые Сладости. Внутри – настоящий шоколад: нежные конфеты с трюфельной, карамельной и ромовой начинками и увесистые плитки «Манжари». В сундучке моя рука не медлит. Я достаю одну прямоугольную конфету с ликером, поверхность у нее темная, почти эбонитовая и с заметным блеском. Я кладу конфету в рот и чувствую, как под давлением моего языка трескается изысканная скорлупа. И тогда мне в рот льется ликер, горячий и металлический на вкус: вспышка чего-то очень человеческого и нежеланного. Внезапно я просыпаюсь и невольно сглатываю. Привкус исчезает.
Хотя профессор Шенк тридцать страниц своей книги посвятил «поддержанию в ходе покаянного процесса совместной иллюзии», но так и не смог предложить чего-либо полезного по практическим аспектам испрашивания прошения. В какой-то момент, явно силясь хоть что-то родить, он провозгласил, что «принесение извинения сродни ощипыванию курицы: оно требует любви, решимости и внимания к деталям», – постулат одновременно неуклюжий и фальшивый. Измывательство над пернатыми, возможно, требует решимости и внимания к деталям и, если вы действительно погрузитесь в свои эмоции с головой, определенной доли любви, но ощипывание птицы ничего подобного не требует. Тут нужны только выдержка и отсутствие аллергии на перья.
Тем не менее в первые несколько часов по прочтении документов из папки я испытывал большое искушение послать кого-нибудь из моей «группы прикрытия» на «Илайский рынок живой птицы» на Дилейнси-стрит за какой-нибудь хохлаткой в надежде обрести вдохновение, пока буду выдергивать перья. (Признаюсь, еще мне очень понравилась картинка: Фрэнки со своей стрижкой-ежиком а-ля спецслужбы пробирается через толпу в подземке с дохлой курицей под мышкой и зверской улыбкой на физиономии.) От этой идеи я отказался, когда сообразил, что просто ищу, чем бы себя занять, лишь бы не делать, что нужно. И все же меня не отпускала мысль, что для извинения мне нужен хотя бы какой-то отправной пункт. Для Марсии Харрис я приготовил суп. Для миссис Баррингтон – суфле. Гарри Бреннан услышал просьбу о прощении в кофейне за «наполеоном», пусть даже сам ни кусочка не съел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77