Об эрудиции Джеффриса свидетельствовало то, что в его устах выбор этих вин прозвучал случайным и спонтанным, точно это были просто тройка его любимых напитков, взятых из гораздо более длинного списка, а не троица лучших вин двадцатого столетия, чьей суммарной стоимости хватило бы, чтобы купить небольшую виллу на побережье.
«Апачи» уже направлялся назад в «Дубы Уэлтонов», когда Дженни сообщила мне плохие новости. Джеффриса я нашел в его заставленном книгами кабинете на первом этаже, где он смотрел репортажи о военных маневрах по каналам новостей.
– Приятно видеть, что вы прилагаете усилия, – сказал он, не отрывая глаз от экрана.
– Всемерные. Разумеется. Одна проблема. Мы не смогли достать бутылку «Шато Петрюс» сорок седьмого, поэтому заменили ее на сорок шестой.
Он поглядел на меня с жалостью.
– Даже мальчик, который чистит у меня бассейн, знает, что «Петрюс» сорок шестого грубое, как проселочная дорога. Оно старое, не более того. Точь-в-точь пожилой избиратель, забывший, как его зовут. – Он постучал себя пальцем по седеющему виску. – У которого не все дома. – Повернувшись к экрану, он начал нажимать кнопки, перескакивая с Си-эн-эн на «Фокс», на Эм-эс-эн-би-си и обратно. – Это должен быть сорок седьмой год. – Я повернулся уходить. – Или сорок пятый. Я много не прошу.
Поэтому вертолет на полпути развернулся и полетел назад в Новый Орлеан, чтобы обменять «Петрюс» сорок шестого на «Петрюс» сорок пятого. И все равно к половине второго все «апачи» закружили над особняком и один за другим начали снижаться, чтобы зависнуть над аккуратно подстриженным газоном, на который с большой осторожностью спустили свою добычу. Теперь я мог начать готовить.
Гребешки я обжарил несколько минут с каждой стороны в раскаленном сотейнике и подал их с почетным эскортом из хвостов омаров в ванильном соусе. Соус был приготовлен из рыбного бульона, загущенного сливками и взбитого в густую пену при помощи ручной, работающей от батарейки взбивалки для капуччино. «Турнедо Россини» я сделал по всем правилам: взяв рецепт из «Larousse Gastronomique», которую мне тоже доставили вертолетом. Доли печени и кусочки черного трюфеля я предварительно быстро обжарил в сливочном масле на сильном огне вместе с хлебом для крутонов. Медальоны из говядины обжог так, чтобы в середине они оставались еще голубыми, и все расположил в виде башни: внизу поджаренный хлеб, затем говядину, затем печень и трюфель, а после залил в горшок мадейры для соуса. Чудесный зеленый аспарагус встал строем по краю. Наконец, не получив указаний относительно десерта, я приготовил миндальное суфле, уверенный, что тут ничто не может подвести, и не подвело.
Сам я не ел, а стоял навытяжку в длинных предвечерних тенях под портретом Джорджа Уэлтона, за стулом Джеффриса. Покончив с суфле, он пригубил пятисотдолларовый бокал «Д'Икема», попросил принести еще один чистый и макадамию в шоколаде. Налив сотерна во второй бокал, он мягко пододвинул его к месту напротив себя и знаком предложил мне сесть. Взяв горсть орехов, он забросил несколько в рот, собственнически зажимая остальные в кулаке, и кивнул мне начинать.
Я начал с истории про сундучок и моей тяги к шоколаду, который в нем хранился, потом немного углубился в прошлое, чтобы связать это с историей Уэлтон-Смитов, и еще дальше – к самому рождению атлантической работорговли. Тщательно, выражая сожаление на каждом повороте моего повествования, я снова вернулся в наш век, к моему детству, благополучие которого, как я теперь понимал, было построено на давних доходах от работорговли, унаследованных моей матерью, и наконец к настоящему моменту в особняке «Дубов Уэлтонов». Рассказ получился живой и оригинальный, каждый предыдущий шаг в нем логично подводил к следующему. Я говорил красочно и убедительно – князь раскаяния, король сожаления. Я не плакал, ведь и так каждое слово было исполнено проникновенных, душераздирающих эмоций.
Моя последняя фраза была образцом простоты и изящества:
– Сейчас я, моя семья и народы Великобритании и Соединенных Штатов Америки просим прощения у афроамериканцев за преступление рабства.
Никаких риторических излишеств. Просто слова, использованные в тех целях, ради которых были придуманы.
На губах Джеффриса возникла мягкая улыбка. Он взял из миски еще несколько орехов, забросил их в рот и прожевал. И тут наконец сказал то единственное, к чему я был не готов.
Глава двадцать первая
– Прошу прощения?
– Незачем извиняться опять, мистер Бассет.
– Нет, я хочу сказать, что ничего не понял. Что я сделал не так?
– Вы все сделали правильно. Более того, некоторыми элементами вашей речи я даже невольно восхищаюсь. Просто затея с извинениями мне вообще не по нутру. – Сказано было с небрежным помахиванием рукой, как будто мои слова повисли у него над головой легкой дымкой.
На часах – семнадцать сорок. В открытое окно мне были видны спутниковые тарелки и антенны телевизионных автобусов, готовящихся к нашему грандиозному выступлению. Плохо дело. Совсем плохо.
Я сказал:
– Что вам в ней не нравится?
– Мистер Бассет, если вы извиняетесь за то, что превратили меня в раба, то в кого же меня превращают ваши слова?
– Ну…
– Вот именно, в раба, мистер Бассет. Я остаюсь жертвой преступления, за которое вы извинились. Коротко говоря, акт извинения только подчеркивает факт преступления.
– Но я не уверен…
– Он подчеркивает этот факт нашей истории и тем самым делает нас его узниками.
– Я не считаю вас рабом.
– Спасибо, мистер Бассет.
– Но это же было неподдельное извинение. Мне искренне жаль.
– Разумеется, мистер Бассет. Вам искренне жаль, что мой прапрадед родился рабом.
– Вот именно. Мне очень жаль, что такое произошло с вашим прапрадедом.
– Я это понимаю. Но что бы вы ни говорили, фактов вам не извинить. Рэндел Джеффрис все равно родился рабом.
Семнадцать сорок три.
– Если вы не хотите извинения, профессор Джеффрис, то чего же вы хотите? – Я почувствовал, как во мне нарастает паника, как прилипает к небу язык, как становится неровным дыхание. Мне не хотелось провалиться на первом же задании. Только не сейчас. Только не после «Монраша» и «Петрюса», «Д'Икема» и «апачей».
Джеффрис уставился в угол потолка, будто мысленно составлял список.
– Чего я хочу? – насмешливо пробормотал он себе под нос. – Так чего же я хочу? – Он снова посмотрел на меня. – Знаю! Того же, чего хотят белые. Кондо во Флориде и джип «лексус» с эксклюзивной отделкой под орех.
– Но у вас уже есть этот особняк. Зачем вам квартира во Флориде?
– Особняк? Ах, мистер Бассет, неужели выдумаете, что я его купил? На зарплату профессора? – Он расхохотался во все горло. – Нет, нет, нет. Особняк принадлежит трастовому фонду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
«Апачи» уже направлялся назад в «Дубы Уэлтонов», когда Дженни сообщила мне плохие новости. Джеффриса я нашел в его заставленном книгами кабинете на первом этаже, где он смотрел репортажи о военных маневрах по каналам новостей.
– Приятно видеть, что вы прилагаете усилия, – сказал он, не отрывая глаз от экрана.
– Всемерные. Разумеется. Одна проблема. Мы не смогли достать бутылку «Шато Петрюс» сорок седьмого, поэтому заменили ее на сорок шестой.
Он поглядел на меня с жалостью.
– Даже мальчик, который чистит у меня бассейн, знает, что «Петрюс» сорок шестого грубое, как проселочная дорога. Оно старое, не более того. Точь-в-точь пожилой избиратель, забывший, как его зовут. – Он постучал себя пальцем по седеющему виску. – У которого не все дома. – Повернувшись к экрану, он начал нажимать кнопки, перескакивая с Си-эн-эн на «Фокс», на Эм-эс-эн-би-си и обратно. – Это должен быть сорок седьмой год. – Я повернулся уходить. – Или сорок пятый. Я много не прошу.
Поэтому вертолет на полпути развернулся и полетел назад в Новый Орлеан, чтобы обменять «Петрюс» сорок шестого на «Петрюс» сорок пятого. И все равно к половине второго все «апачи» закружили над особняком и один за другим начали снижаться, чтобы зависнуть над аккуратно подстриженным газоном, на который с большой осторожностью спустили свою добычу. Теперь я мог начать готовить.
Гребешки я обжарил несколько минут с каждой стороны в раскаленном сотейнике и подал их с почетным эскортом из хвостов омаров в ванильном соусе. Соус был приготовлен из рыбного бульона, загущенного сливками и взбитого в густую пену при помощи ручной, работающей от батарейки взбивалки для капуччино. «Турнедо Россини» я сделал по всем правилам: взяв рецепт из «Larousse Gastronomique», которую мне тоже доставили вертолетом. Доли печени и кусочки черного трюфеля я предварительно быстро обжарил в сливочном масле на сильном огне вместе с хлебом для крутонов. Медальоны из говядины обжог так, чтобы в середине они оставались еще голубыми, и все расположил в виде башни: внизу поджаренный хлеб, затем говядину, затем печень и трюфель, а после залил в горшок мадейры для соуса. Чудесный зеленый аспарагус встал строем по краю. Наконец, не получив указаний относительно десерта, я приготовил миндальное суфле, уверенный, что тут ничто не может подвести, и не подвело.
Сам я не ел, а стоял навытяжку в длинных предвечерних тенях под портретом Джорджа Уэлтона, за стулом Джеффриса. Покончив с суфле, он пригубил пятисотдолларовый бокал «Д'Икема», попросил принести еще один чистый и макадамию в шоколаде. Налив сотерна во второй бокал, он мягко пододвинул его к месту напротив себя и знаком предложил мне сесть. Взяв горсть орехов, он забросил несколько в рот, собственнически зажимая остальные в кулаке, и кивнул мне начинать.
Я начал с истории про сундучок и моей тяги к шоколаду, который в нем хранился, потом немного углубился в прошлое, чтобы связать это с историей Уэлтон-Смитов, и еще дальше – к самому рождению атлантической работорговли. Тщательно, выражая сожаление на каждом повороте моего повествования, я снова вернулся в наш век, к моему детству, благополучие которого, как я теперь понимал, было построено на давних доходах от работорговли, унаследованных моей матерью, и наконец к настоящему моменту в особняке «Дубов Уэлтонов». Рассказ получился живой и оригинальный, каждый предыдущий шаг в нем логично подводил к следующему. Я говорил красочно и убедительно – князь раскаяния, король сожаления. Я не плакал, ведь и так каждое слово было исполнено проникновенных, душераздирающих эмоций.
Моя последняя фраза была образцом простоты и изящества:
– Сейчас я, моя семья и народы Великобритании и Соединенных Штатов Америки просим прощения у афроамериканцев за преступление рабства.
Никаких риторических излишеств. Просто слова, использованные в тех целях, ради которых были придуманы.
На губах Джеффриса возникла мягкая улыбка. Он взял из миски еще несколько орехов, забросил их в рот и прожевал. И тут наконец сказал то единственное, к чему я был не готов.
Глава двадцать первая
– Прошу прощения?
– Незачем извиняться опять, мистер Бассет.
– Нет, я хочу сказать, что ничего не понял. Что я сделал не так?
– Вы все сделали правильно. Более того, некоторыми элементами вашей речи я даже невольно восхищаюсь. Просто затея с извинениями мне вообще не по нутру. – Сказано было с небрежным помахиванием рукой, как будто мои слова повисли у него над головой легкой дымкой.
На часах – семнадцать сорок. В открытое окно мне были видны спутниковые тарелки и антенны телевизионных автобусов, готовящихся к нашему грандиозному выступлению. Плохо дело. Совсем плохо.
Я сказал:
– Что вам в ней не нравится?
– Мистер Бассет, если вы извиняетесь за то, что превратили меня в раба, то в кого же меня превращают ваши слова?
– Ну…
– Вот именно, в раба, мистер Бассет. Я остаюсь жертвой преступления, за которое вы извинились. Коротко говоря, акт извинения только подчеркивает факт преступления.
– Но я не уверен…
– Он подчеркивает этот факт нашей истории и тем самым делает нас его узниками.
– Я не считаю вас рабом.
– Спасибо, мистер Бассет.
– Но это же было неподдельное извинение. Мне искренне жаль.
– Разумеется, мистер Бассет. Вам искренне жаль, что мой прапрадед родился рабом.
– Вот именно. Мне очень жаль, что такое произошло с вашим прапрадедом.
– Я это понимаю. Но что бы вы ни говорили, фактов вам не извинить. Рэндел Джеффрис все равно родился рабом.
Семнадцать сорок три.
– Если вы не хотите извинения, профессор Джеффрис, то чего же вы хотите? – Я почувствовал, как во мне нарастает паника, как прилипает к небу язык, как становится неровным дыхание. Мне не хотелось провалиться на первом же задании. Только не сейчас. Только не после «Монраша» и «Петрюса», «Д'Икема» и «апачей».
Джеффрис уставился в угол потолка, будто мысленно составлял список.
– Чего я хочу? – насмешливо пробормотал он себе под нос. – Так чего же я хочу? – Он снова посмотрел на меня. – Знаю! Того же, чего хотят белые. Кондо во Флориде и джип «лексус» с эксклюзивной отделкой под орех.
– Но у вас уже есть этот особняк. Зачем вам квартира во Флориде?
– Особняк? Ах, мистер Бассет, неужели выдумаете, что я его купил? На зарплату профессора? – Он расхохотался во все горло. – Нет, нет, нет. Особняк принадлежит трастовому фонду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77