Но почти сразу же это ощущение исчезло, сметенное волной, больше похожей на гнев. Ей же полагалось уехать на уик-энд. Ей же полагалось заниматься собственными делами, и мне, разумеется, тоже. Разве мне не позволено иметь тайную жизнь? Разве мне не позволено то, что так легко сходит с рук остальным?
Я услышал, как она включает верхний свет, и вообразил себе, как она оглядывает мешанину сброшенной одежды в ногах кровати, переступает через бретельки и кружевные вставки, которые прошлой ночью казались мне бесконечно завлекательными.
– Марк? – повторила она.
Я высвободил голову из простыни, и девушки тоже.
– Привет, Дженни.
– Здрасьте.
– Приветик.
Она смотрела на меня во все глаза. Она поглядела на Мэнди. (Или Трейси.) Она поглядела на Трейси. (Или Мэнди.) Потом снова перевела на меня взгляд и высоким, потрясенным голосом произнесла:
– Ничего не собираешься сказать?
Я зевнул и потер заспанные глаза.
– О чем ты, милая? Об извинении?
– Я просто…
– Мечтать не вредно, Дженни. Сегодня у меня выходной.
Узрите: родился монстр.
После того, как Дженни выбежала из квартиры, а девочки подобрали свои тряпки, оделись и бодро прощебетали «пока», я пошел на кухню варить кофе. И там застал Люка.
– Ну и когда ты заделался такой скотиной? – спросил он.
– Я все исправлю.
– Неужели?
– Это моя работа. Я это каждый день делаю. Исправляю.
– А на мой взгляд, ты только портишь.
– Разное случается.
– Да уж! Две пустоголовые блондинки в постели – как раз то разное, что случается.
– На самом деле они довольно умненькие.
– Правда? И что же у них? Кандидатские по минетам?
– Теперь я понял, в чем дело.
– В чем же?
– В этом. В «чудовище с зелеными глазами».
– Ты думаешь, я завидую?
– Я же сказал вчера вечером. Я изменился. Я иду в гору, и тебе это не нравится.
– Тут ты прав. Мне не нравится то, чем ты стал.
– Чем? Преуспевающим, богатым, известным…
– Рискуя повториться, скажу, что думал скорее в духе «скотина» или «сволочь».
– Придется тебе с этим смириться, Люк.
– То, как ты сегодня утром поступил со своей девушкой…
– То, как я сегодня утром поступил со своей девушкой, было глупым, бесчувственным и грубым. Я это знаю. Но дело в том, Люк, что я могу это уладить. Могу исправить. Я профессионал. Я все могу исправить.
Узрите: монстр почти утратил связь с реальностью.
Глава двадцать восьмая
Об окончании наших совокуплений Дженни объявила в меморандуме, распространенном среди старших сотрудников. В нем говорилось: «Отношениям между верховным главой ведомства извинений и начальником его секретариата положен конец. На работу ведомства это никоим образом не повлияет». Я благоговел. От нашего романа она избавилась всего в двадцати словах, и среди них – ни одного прилагательного. Это не были ни «близкие» отношения, ни «личные отношения», ни, боже упаси, и то, и другое. Наречие «прискорбно» хорошо смотрелось бы в начале меморандума, но она решила без него обойтись. Она могла бы приписать в конце «Обо мне не беспокойся. Со мной все в порядке. Честное слово». Но этого не сделала. Она держалась сути. Мы были вместе. Теперь нет. Вот и все. Жизнь продолжается.
Для меня это было тем более ужасно, что я действительно чувствовал себя виноватым. Дело было не только в проступке, хотя он сам по себе был скверным. Проблема заключалась в знакомости жертвы. В роли Верховного Извиняющегося я не раз приносил одно и то же извинение различным людям, но мне никогда не приходилось просить прощения у одного и того же человека за разное. Я чувствовал себя виноватым, что снова оказался на положении виноватого. К несчастью, переизбыток таких чувств в ремесле извинений скорее помеха, особенно если учесть, что в нем так мало прилагательных. Но я все равно попробовал – по окончании одного из утренних совещаний.
– Дженни, я просто хотел сказать… О том, что произошло у меня в…
– Не о чем говорить, Марк.
– Не о чем. Но, честное слово, Дженни, думаю, я должен перед тобой…
– Меня это не интересует.
– Но…
– Нет.
– Честное слово, я…
Она уже встала. Я мрачно смотрел, как она уходит, крепко прижав к груди папки. Это ужасно обескураживало. Раньше никто от моих извинений не отказывался. Я поймал себя на том, что перебираю возможные причины своего провала. Дженни по ошибке приняла мою личную вину за профессиональное чувство, которое я испытывал как Верховный Извиняющийся, и решила, что я просто делаю мою работу. Нетрудно понять, как возникла такая ошибка.
От этих мыслей я несколько приободрился, но чувство вины никуда не пропало, а напротив, продолжало меня глодать. Но я знал, что мне делать. Нужно найти кого-нибудь еще, перед кем можно извиниться. Это меня исцелит. Вот моя панацея. Если уж ни в чем другом, в этом я был уверен. В тот же день я пошел в универсальный магазин и не придержал дверь перед шедшей за мной старушкой, а напротив, с силой отпустил. Потом круто повернулся, уже открывая рот, чтобы попросить прощения, но старушка только нахмурилась и попятилась от меня как от сумасшедшего. Я забыл, что нахожусь в Нью-Йорке, где неожиданная доброта к старушкам считается преддверием к какому-нибудь надувательству или махинации, чем (в моем случае) она, наверное, и являлась.
Я попробовал себя в мелком воровстве, украв номер «Нью-Йорк таймс» с газетного лотка на Центральном вокзале, но не учел, как скажется на таком рискованном предприятии моя известность. Когда четверть часа спустя я вернулся, чтобы признать мою вину, продавец отказался не только от моих извинений, но и от моих денег.
– Я знаю, кто вы, – сказал он. – Вы делаете большое дело. За мой счет, ладно? Приходите когда хотите. Берите, берите, не надо благодарить…
Мне явно не хватало размаха. Необходимо сделать что-то такое, что принесло бы ощутимые неудобство или вред. В такси я заметил табличку «НИКАКОЙ ЕДЫ И НАПИТКОВ», прилепленную к грязной пластиковой перегородке, которая отделяла пассажира от водителя. Я предложил таксисту десять долларов сверху, чтобы он остановился у ближайшей кофейни и подождал, а сам тем временем купил самый большой, какой возможно, пластиковый стакан кофе на вынос, который пообещал держать осторожно. К такси я вернулся с этим ведерным стаканом, полным жирной пенки и жидкости цвета грязи, и, когда мы тронулись, разлил его содержимое по всему заднему сиденью. Когда я попытался попросить прощения, водитель сказал, чтобы я не беспокоился, и попросил у меня автограф.
Разыскав в Центральном парке перекресток дорожек, которые, по моим наблюдениям, часто выбирали для пробежки, я попытался там послоняться в надежде, что, может, удастся подставить ножку какому-нибудь бегуну, но только получил несколько ударов кроссовкой по голени. Домой я поехал, испытывая лишь сожаления к самому себе, а это в мои планы не входило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Я услышал, как она включает верхний свет, и вообразил себе, как она оглядывает мешанину сброшенной одежды в ногах кровати, переступает через бретельки и кружевные вставки, которые прошлой ночью казались мне бесконечно завлекательными.
– Марк? – повторила она.
Я высвободил голову из простыни, и девушки тоже.
– Привет, Дженни.
– Здрасьте.
– Приветик.
Она смотрела на меня во все глаза. Она поглядела на Мэнди. (Или Трейси.) Она поглядела на Трейси. (Или Мэнди.) Потом снова перевела на меня взгляд и высоким, потрясенным голосом произнесла:
– Ничего не собираешься сказать?
Я зевнул и потер заспанные глаза.
– О чем ты, милая? Об извинении?
– Я просто…
– Мечтать не вредно, Дженни. Сегодня у меня выходной.
Узрите: родился монстр.
После того, как Дженни выбежала из квартиры, а девочки подобрали свои тряпки, оделись и бодро прощебетали «пока», я пошел на кухню варить кофе. И там застал Люка.
– Ну и когда ты заделался такой скотиной? – спросил он.
– Я все исправлю.
– Неужели?
– Это моя работа. Я это каждый день делаю. Исправляю.
– А на мой взгляд, ты только портишь.
– Разное случается.
– Да уж! Две пустоголовые блондинки в постели – как раз то разное, что случается.
– На самом деле они довольно умненькие.
– Правда? И что же у них? Кандидатские по минетам?
– Теперь я понял, в чем дело.
– В чем же?
– В этом. В «чудовище с зелеными глазами».
– Ты думаешь, я завидую?
– Я же сказал вчера вечером. Я изменился. Я иду в гору, и тебе это не нравится.
– Тут ты прав. Мне не нравится то, чем ты стал.
– Чем? Преуспевающим, богатым, известным…
– Рискуя повториться, скажу, что думал скорее в духе «скотина» или «сволочь».
– Придется тебе с этим смириться, Люк.
– То, как ты сегодня утром поступил со своей девушкой…
– То, как я сегодня утром поступил со своей девушкой, было глупым, бесчувственным и грубым. Я это знаю. Но дело в том, Люк, что я могу это уладить. Могу исправить. Я профессионал. Я все могу исправить.
Узрите: монстр почти утратил связь с реальностью.
Глава двадцать восьмая
Об окончании наших совокуплений Дженни объявила в меморандуме, распространенном среди старших сотрудников. В нем говорилось: «Отношениям между верховным главой ведомства извинений и начальником его секретариата положен конец. На работу ведомства это никоим образом не повлияет». Я благоговел. От нашего романа она избавилась всего в двадцати словах, и среди них – ни одного прилагательного. Это не были ни «близкие» отношения, ни «личные отношения», ни, боже упаси, и то, и другое. Наречие «прискорбно» хорошо смотрелось бы в начале меморандума, но она решила без него обойтись. Она могла бы приписать в конце «Обо мне не беспокойся. Со мной все в порядке. Честное слово». Но этого не сделала. Она держалась сути. Мы были вместе. Теперь нет. Вот и все. Жизнь продолжается.
Для меня это было тем более ужасно, что я действительно чувствовал себя виноватым. Дело было не только в проступке, хотя он сам по себе был скверным. Проблема заключалась в знакомости жертвы. В роли Верховного Извиняющегося я не раз приносил одно и то же извинение различным людям, но мне никогда не приходилось просить прощения у одного и того же человека за разное. Я чувствовал себя виноватым, что снова оказался на положении виноватого. К несчастью, переизбыток таких чувств в ремесле извинений скорее помеха, особенно если учесть, что в нем так мало прилагательных. Но я все равно попробовал – по окончании одного из утренних совещаний.
– Дженни, я просто хотел сказать… О том, что произошло у меня в…
– Не о чем говорить, Марк.
– Не о чем. Но, честное слово, Дженни, думаю, я должен перед тобой…
– Меня это не интересует.
– Но…
– Нет.
– Честное слово, я…
Она уже встала. Я мрачно смотрел, как она уходит, крепко прижав к груди папки. Это ужасно обескураживало. Раньше никто от моих извинений не отказывался. Я поймал себя на том, что перебираю возможные причины своего провала. Дженни по ошибке приняла мою личную вину за профессиональное чувство, которое я испытывал как Верховный Извиняющийся, и решила, что я просто делаю мою работу. Нетрудно понять, как возникла такая ошибка.
От этих мыслей я несколько приободрился, но чувство вины никуда не пропало, а напротив, продолжало меня глодать. Но я знал, что мне делать. Нужно найти кого-нибудь еще, перед кем можно извиниться. Это меня исцелит. Вот моя панацея. Если уж ни в чем другом, в этом я был уверен. В тот же день я пошел в универсальный магазин и не придержал дверь перед шедшей за мной старушкой, а напротив, с силой отпустил. Потом круто повернулся, уже открывая рот, чтобы попросить прощения, но старушка только нахмурилась и попятилась от меня как от сумасшедшего. Я забыл, что нахожусь в Нью-Йорке, где неожиданная доброта к старушкам считается преддверием к какому-нибудь надувательству или махинации, чем (в моем случае) она, наверное, и являлась.
Я попробовал себя в мелком воровстве, украв номер «Нью-Йорк таймс» с газетного лотка на Центральном вокзале, но не учел, как скажется на таком рискованном предприятии моя известность. Когда четверть часа спустя я вернулся, чтобы признать мою вину, продавец отказался не только от моих извинений, но и от моих денег.
– Я знаю, кто вы, – сказал он. – Вы делаете большое дело. За мой счет, ладно? Приходите когда хотите. Берите, берите, не надо благодарить…
Мне явно не хватало размаха. Необходимо сделать что-то такое, что принесло бы ощутимые неудобство или вред. В такси я заметил табличку «НИКАКОЙ ЕДЫ И НАПИТКОВ», прилепленную к грязной пластиковой перегородке, которая отделяла пассажира от водителя. Я предложил таксисту десять долларов сверху, чтобы он остановился у ближайшей кофейни и подождал, а сам тем временем купил самый большой, какой возможно, пластиковый стакан кофе на вынос, который пообещал держать осторожно. К такси я вернулся с этим ведерным стаканом, полным жирной пенки и жидкости цвета грязи, и, когда мы тронулись, разлил его содержимое по всему заднему сиденью. Когда я попытался попросить прощения, водитель сказал, чтобы я не беспокоился, и попросил у меня автограф.
Разыскав в Центральном парке перекресток дорожек, которые, по моим наблюдениям, часто выбирали для пробежки, я попытался там послоняться в надежде, что, может, удастся подставить ножку какому-нибудь бегуну, но только получил несколько ударов кроссовкой по голени. Домой я поехал, испытывая лишь сожаления к самому себе, а это в мои планы не входило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77