Моя громадная туша.
– …все это.
– Чушь собачья.
Я отвернулся к плите, чтобы на пару минут перевернуть мясо. В кухне пахло чесноком и горячим, дымным маслом. Само совершенство.
– Я тебе говорю, что есть.
– Да ты не такой уж большой.
– У меня талия – сорок дюймов.
Брови у нее невольно полезли вверх. Она, точно согревая, покрутила бокал между ладоней.
– По тебе не скажешь. – Она отхлебнула вина и быстро-быстро его проглотила.
– Спасибо.
– Просто констатирую факт. – А потом: – Но женщины у тебя ведь были?
– Конечно.
– И что случалось?
– А ведь ты всерьез взялась меня допрашивать, да?
Показывая, что сдается, Линн подняла руки.
– Могу заткнуться.
Я с грохотом сунул сотейник в духовку. Пусть постоит еще пятнадцать минут, но не больше, чтобы мясо внутри осталось розовым.
– Да нет, все в порядке.
С бокалом в руке я прислонился к раковине.
– Мы проводим вместе одну, может, две ночи. А потом что-нибудь случается и…
– Ты не можешь поверить, что нравишься женщине, и поэтому что-нибудь портишь.
– Господи Иисусе. Что же с тобой будет от второго бокала?
– Просто догадалась. Я права?
– В самоанализе я всегда был не силен.
Она допила вино.
– По тому, как ты описываешь, вообще чудо, что ты невинность потерял.
– Действительно, почти чудо.
– Вот как? Сколько лет тебе было?
– Ты у нас умная, вот и догадайся.
Я против воли начал получать удовольствия от разговора. Обычно для меня нет ничего неприятнее, чем обсуждать мои героические поражения. Но с Линн они превращались почти в спорт, а в спорте даже героические поражения приобретают своеобразную прелесть. А она в свою очередь дает странное ощущение свободы.
Линн снова поморщилась.
– По-видимому, довольно поздно. В восемнадцать?
Я дернул подбородком вверх, как бы говоря «больше».
– В девятнадцать?
– Еще одна попытка.
– Еще старше? Господи помилуй…
– Мне было двадцать.
– В колледже?
– Ага. Мне давно уже следовало бы перепрыгивать из постели в постель, а я только к третьему курсу созрел.
– Я ее знаю?
– Господи боже!
– Да ладно тебе. Сам знаешь, тебе хочется рассказать.
Потянувшись за бутылкой, она налила себе еще. Я покатал на языке вино из своего первого бокала и проглотил.
– Дженни Сэмпсон.
– Дженни Сэпмсон? Дженни Сэмпсон? – Пауза. – Дженни Сэмпсон! Я ее помню. Просто роскошная. Тихоня, но с потрясающей фигурой. Всегда прижимала к груди учебник, точно пыталась за ним спрятаться.
– Она самая.
– Но робкая.
– Просто ты никогда с ней не разговаривала.
– Наверное. И что произошло?
– То есть?
– Что произошло? Как долго у вас продлилось? Это была любовь? Ты сделал ей предложение? Или ты тут тоже напортил?
«О да, – подумал я. – Тут я напортил. Еще как напортил!»
– Просто… само перегорело, – негромко сказал я.
Склонив голову набок, она смерила меня взглядом и сказала:
– Единственная проблема – в тебе самом. Ты, мой милый, очень привлекательный мужчина. Солидный, большой, основательный.
Раздраженно фыркнув, я уставился на дно моего бокала.
– Нет, правда. Кому нужны мужчинки с узенькими бедрышками и голубиными грудками? Только не мне. Мне подавай что-то поосновательнее, чтобы было за что подержаться.
– Очень мило с твоей стороны.
– Господи помилуй. – Она в притворном ужасе запустила руки в густые черные пряди, даже дернула одну, точно стараясь вырвать. – Ну как мне до тебя достучаться? – Потом вдруг вскочила, со стуком поставила бокал на стол и сказала: – Что ж, делать нечего. Придется просто заняться с тобой сексом. Идем.
Она решительно вышла из кухни, а я покорно потащился следом, жалобно направляя:
– Вторая комната слева.
В дверях спальни я замешкался. Повернувшись ко мне, она погладила меня по щеке.
– Все будет хорошо.
После, когда мы закончили и лежали в кровати, она сказала:
– В колледже я подумывала, не накинуться ли на тебя, но, слава богу, этого не сделала. Ты только выкинул бы какую-нибудь ребяческую глупость, чтобы меня озлить. А теперь, когда твоя тайна раскрыта, этот фокус у тебя уже не пройдет.
Вскочив, я крикнул:
– Срань господня!
– Я что, такой уж плохой вариант, да?
– Нет, нет. Баранина! Я загубил баранину.
В комнате зазвенел радостный удовлетворенный смех: наш роман родился в тот самый момент, когда погиб наш первый совместный обед.
Это было почти шесть лет назад. Мы по-прежнему вместе, она по-прежнему говорит «все будет хорошо», и я по-прежнему счастлив ей верить. Или, во всяком случае, был счастлив до того хмурого февральского вечера, когда последний табачный трюфель растаял у меня на языке, и телевизор в углу молчал. Умер человек, маленькая девочка осталась без отца, и что бы ни говорили моя мать, главный редактор и подруга, дескать, мне не в чем себя винить, ответственность есть ответственность. Это мою рецензию Джон Гестридж приклеил скотчем на дверцу печки, прежде чем ее за собой закрыть. Не страницу из «Larousse Gastronomique». Не определение слова «шеф-повар» из «Оксфордского толкового словаря английского языка». Мою рецензию. А это ведь что-нибудь да значит.
Глава четвертая
Под утро Линн нашла меня, когда я сидел в темноте сгорбившись у компьютера, с серо-стальным от свечения экрана лицом.
– Что ты делаешь, милый? – спросила она. Я не обернулся. Просто не мог отрываться от сложенных из пикселей слов на экране.
– Читаю.
– Что читаешь?
– Себя. Мою последнюю рецензию. Про Гестриджа.
– Марк, любимый, и для нарциссизма тоже есть свое время, но три часа… о Господи, половина четвертого утра… не самое подходящее.
– Ха-ха.
Линн устроилась в уголке дивана, подобрав под себя ноги. К животу она прижала диванную подушку. Так мы и сидели в темноте и мерзли в халатах.
– Не спалось?
Помотав головой, я постучал пальцем по экрану, точно это он виноват.
– Когда я писал, казалось чертовски смешным, – сказал я. – Я думал, это остроумно, заковыристо и…
– Это действительно остроумно и заковыристо, – сказала она. – И таким останется. Ты гений. – Я услышал, как она зевнула, но не обернулся посмотреть. – Ты сам это знаешь.
– Да. Знаю. Я хочу сказать… – Вместе с офисным креслом я повернулся посмотреть на нее. – Я всегда бы уверен в том, что пишу. Уверен в своей способности так построить фразу, чтобы меня читали. У меня, возможно, есть другие комплексы…
– Это уж точно. Только они и мешает тебе быть невыносимым, любовь моя. Если бы ты был умником, да еще считал себя гениальным, меня бы тут не было.
– Дай мне закончить. Тут все разом. Мне нужно верить в мою колонку, в то, что я делаю хорошую, полезную работу, только это уравновешивает все остальное. Но история с Гестриджем…
– Ты не можешь себя винить. Я тебе говорила.
– Я приложил руку к его смерти.
– Ты не открывал дверцу печи и пинками его внутрь не заталкивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
– …все это.
– Чушь собачья.
Я отвернулся к плите, чтобы на пару минут перевернуть мясо. В кухне пахло чесноком и горячим, дымным маслом. Само совершенство.
– Я тебе говорю, что есть.
– Да ты не такой уж большой.
– У меня талия – сорок дюймов.
Брови у нее невольно полезли вверх. Она, точно согревая, покрутила бокал между ладоней.
– По тебе не скажешь. – Она отхлебнула вина и быстро-быстро его проглотила.
– Спасибо.
– Просто констатирую факт. – А потом: – Но женщины у тебя ведь были?
– Конечно.
– И что случалось?
– А ведь ты всерьез взялась меня допрашивать, да?
Показывая, что сдается, Линн подняла руки.
– Могу заткнуться.
Я с грохотом сунул сотейник в духовку. Пусть постоит еще пятнадцать минут, но не больше, чтобы мясо внутри осталось розовым.
– Да нет, все в порядке.
С бокалом в руке я прислонился к раковине.
– Мы проводим вместе одну, может, две ночи. А потом что-нибудь случается и…
– Ты не можешь поверить, что нравишься женщине, и поэтому что-нибудь портишь.
– Господи Иисусе. Что же с тобой будет от второго бокала?
– Просто догадалась. Я права?
– В самоанализе я всегда был не силен.
Она допила вино.
– По тому, как ты описываешь, вообще чудо, что ты невинность потерял.
– Действительно, почти чудо.
– Вот как? Сколько лет тебе было?
– Ты у нас умная, вот и догадайся.
Я против воли начал получать удовольствия от разговора. Обычно для меня нет ничего неприятнее, чем обсуждать мои героические поражения. Но с Линн они превращались почти в спорт, а в спорте даже героические поражения приобретают своеобразную прелесть. А она в свою очередь дает странное ощущение свободы.
Линн снова поморщилась.
– По-видимому, довольно поздно. В восемнадцать?
Я дернул подбородком вверх, как бы говоря «больше».
– В девятнадцать?
– Еще одна попытка.
– Еще старше? Господи помилуй…
– Мне было двадцать.
– В колледже?
– Ага. Мне давно уже следовало бы перепрыгивать из постели в постель, а я только к третьему курсу созрел.
– Я ее знаю?
– Господи боже!
– Да ладно тебе. Сам знаешь, тебе хочется рассказать.
Потянувшись за бутылкой, она налила себе еще. Я покатал на языке вино из своего первого бокала и проглотил.
– Дженни Сэмпсон.
– Дженни Сэпмсон? Дженни Сэмпсон? – Пауза. – Дженни Сэмпсон! Я ее помню. Просто роскошная. Тихоня, но с потрясающей фигурой. Всегда прижимала к груди учебник, точно пыталась за ним спрятаться.
– Она самая.
– Но робкая.
– Просто ты никогда с ней не разговаривала.
– Наверное. И что произошло?
– То есть?
– Что произошло? Как долго у вас продлилось? Это была любовь? Ты сделал ей предложение? Или ты тут тоже напортил?
«О да, – подумал я. – Тут я напортил. Еще как напортил!»
– Просто… само перегорело, – негромко сказал я.
Склонив голову набок, она смерила меня взглядом и сказала:
– Единственная проблема – в тебе самом. Ты, мой милый, очень привлекательный мужчина. Солидный, большой, основательный.
Раздраженно фыркнув, я уставился на дно моего бокала.
– Нет, правда. Кому нужны мужчинки с узенькими бедрышками и голубиными грудками? Только не мне. Мне подавай что-то поосновательнее, чтобы было за что подержаться.
– Очень мило с твоей стороны.
– Господи помилуй. – Она в притворном ужасе запустила руки в густые черные пряди, даже дернула одну, точно стараясь вырвать. – Ну как мне до тебя достучаться? – Потом вдруг вскочила, со стуком поставила бокал на стол и сказала: – Что ж, делать нечего. Придется просто заняться с тобой сексом. Идем.
Она решительно вышла из кухни, а я покорно потащился следом, жалобно направляя:
– Вторая комната слева.
В дверях спальни я замешкался. Повернувшись ко мне, она погладила меня по щеке.
– Все будет хорошо.
После, когда мы закончили и лежали в кровати, она сказала:
– В колледже я подумывала, не накинуться ли на тебя, но, слава богу, этого не сделала. Ты только выкинул бы какую-нибудь ребяческую глупость, чтобы меня озлить. А теперь, когда твоя тайна раскрыта, этот фокус у тебя уже не пройдет.
Вскочив, я крикнул:
– Срань господня!
– Я что, такой уж плохой вариант, да?
– Нет, нет. Баранина! Я загубил баранину.
В комнате зазвенел радостный удовлетворенный смех: наш роман родился в тот самый момент, когда погиб наш первый совместный обед.
Это было почти шесть лет назад. Мы по-прежнему вместе, она по-прежнему говорит «все будет хорошо», и я по-прежнему счастлив ей верить. Или, во всяком случае, был счастлив до того хмурого февральского вечера, когда последний табачный трюфель растаял у меня на языке, и телевизор в углу молчал. Умер человек, маленькая девочка осталась без отца, и что бы ни говорили моя мать, главный редактор и подруга, дескать, мне не в чем себя винить, ответственность есть ответственность. Это мою рецензию Джон Гестридж приклеил скотчем на дверцу печки, прежде чем ее за собой закрыть. Не страницу из «Larousse Gastronomique». Не определение слова «шеф-повар» из «Оксфордского толкового словаря английского языка». Мою рецензию. А это ведь что-нибудь да значит.
Глава четвертая
Под утро Линн нашла меня, когда я сидел в темноте сгорбившись у компьютера, с серо-стальным от свечения экрана лицом.
– Что ты делаешь, милый? – спросила она. Я не обернулся. Просто не мог отрываться от сложенных из пикселей слов на экране.
– Читаю.
– Что читаешь?
– Себя. Мою последнюю рецензию. Про Гестриджа.
– Марк, любимый, и для нарциссизма тоже есть свое время, но три часа… о Господи, половина четвертого утра… не самое подходящее.
– Ха-ха.
Линн устроилась в уголке дивана, подобрав под себя ноги. К животу она прижала диванную подушку. Так мы и сидели в темноте и мерзли в халатах.
– Не спалось?
Помотав головой, я постучал пальцем по экрану, точно это он виноват.
– Когда я писал, казалось чертовски смешным, – сказал я. – Я думал, это остроумно, заковыристо и…
– Это действительно остроумно и заковыристо, – сказала она. – И таким останется. Ты гений. – Я услышал, как она зевнула, но не обернулся посмотреть. – Ты сам это знаешь.
– Да. Знаю. Я хочу сказать… – Вместе с офисным креслом я повернулся посмотреть на нее. – Я всегда бы уверен в том, что пишу. Уверен в своей способности так построить фразу, чтобы меня читали. У меня, возможно, есть другие комплексы…
– Это уж точно. Только они и мешает тебе быть невыносимым, любовь моя. Если бы ты был умником, да еще считал себя гениальным, меня бы тут не было.
– Дай мне закончить. Тут все разом. Мне нужно верить в мою колонку, в то, что я делаю хорошую, полезную работу, только это уравновешивает все остальное. Но история с Гестриджем…
– Ты не можешь себя винить. Я тебе говорила.
– Я приложил руку к его смерти.
– Ты не открывал дверцу печи и пинками его внутрь не заталкивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77