Видно, тень
монсеньора Пантагрюэля так же легко вызывает жажду, как луна -
простуду.
Присутствующие покатились со смеху. Заметив это
Пантагрюэль спросил:
- Чего вы там смеетесь, Панург?
- Сеньор! - отвечал Панург. - Я им рассказывал, как
эти черти турки несчастны оттого, что им нельзя пить вино. Если
б все зло Магометова Корана заключалось лишь в этом, и тогда ни
за что не перешел бы я в их закон.
- А скажите на милость, как вам удалось вырваться? -
спросил Пантагрюэль.
- Расскажу все как было, сеньор, - сказал Панург, -
вот настолечко не прилгну.
- Турки, сукины дети, посадили меня на вертел,
предварительно нашпиговав салом, как кролика: ведь я был до
того худ, что иначе им бы меня не угрызть. И начали они меня
живьем поджаривать. Вот, стало быть, поджаривают они меня, а я
мысленно поручил себя божественному милосердию, помолился
святому Лаврентию, и все не покидала меня надежда на Бога, что
Он избавит меня от этой муки, и избавление наконец совершилось
воистину чудесное. Итак, я всецело поручил себя воле Божией и
только вопию: "Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!
Господи, спаси меня от мучений, которым меня подвергают эти
собаки, эти злодеи за то, что я от закона Твоего не отрекся!" А
мой поджариватель возьми да и засни в это время - не то по
воле Божьей, не то по воле какого-нибудь доброго Меркурия,
ловко усыпившего моего стоглазого Аргуса.
Почувствовал я, что он больше не поворачивает вертела,
гляжу, а он себе спит. Тут я схватил зубами головешку за
необгорелый конец и швырнул ее турку прямо в пах, а другую
постарался зашвырнуть под походную кровать, на которой валялся
соломенный тюфяк моего высокочтимого поджаривателя, кровать же
стояла возле самой печки.
Солома мигом загорелась, потом огонь перекинулся на
кровать, с кровати на сводчатый потолок, сбитый из сосновых
досок. Hо это еще что! Головешка, которой я угодил в пах моему
подлому истязателю, прожгла ему весь лобок, и у него уже
занялись яички. Если б это место не было у него таким вонючим,
он бы и до утра не спохватился, а тут он вскочил, словно
бешеный козел, высунулся в окно и давай кричать во всю мочь:
"Даль бapoт! Даль барот!" - что значит: "Пожар! Пожар!" Затем
подбежал ко мне, разрезал веревки, которыми были связаны мои
руки, и уже начал резать на ногах, - он собирался швырнуть
меня в огонь. Hо тут хозяин дома, заслышав крики и почувствовав
запах дыма на той улице, где он в это время прогуливался с
целой компанией пашей и муфтиев, опрометью бросился тушить
пожар и спасать свои пожитки.
Hе успел он прибежать, как сей же час схватил вертел, на
который я был насажен, и уложил им на месте моего
поджаривателя, и то ли из-за отсутствия медицинской помощи, то
ли по какой другой причине, но только поджариватель
скоропостижно скончался, - хозяин всадил ему вертел чуть
повыше пупка, ближе к правому боку, и пропорол третью долю
печени, а затем острие пошло вверх и проткнуло диафрагму, вышло
же оно через сердечную сумку в плечевом поясе, между
позвоночником и левой лопаткой.
Когда хозяин вытащил из меня вертел, я, правда, упал подле
жаровни, но ушибся слегка, совсем слегка, - силу удара
ослабило сало.
А мой паша, видя, что дело плохо, что дом его не отстоять
и что все пропало, стал призывать на помощь всех чертей и,
между прочим, Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля, каждого
по девяти раз.
Тут я струхнул не на шутку. "Черти сию минуту явятся сюда
за этим безумцем, - подумал я. - Может, они будут настолько
любезны, что и меня заодно прихватят? Ведь я наполовину
изжарен, так что сальце может оказаться причиной моего
несчастья, ибо черти большие любители сала, - об этом прямо
говорит философ Ямвлих, а также Мюрмо в своей апологии De
bossutis et contrefactis pro Magistros nostros {"Об
искривленных и уродливых, в защиту докторов богословия"
(средневек. лат.) }. Все же я осенил себя крестным знамением,
воскликнул: "Agyos athanatos, ho Theos!" { Святый Боже, святый
Бессмертный! (греч.)} - и никто из чертей не явился.
Тогда поганый мой паша задумал покончить с собой: он
попытался пронзить себе сердце моим вертелом. И точно, он уже
приставил его к груди, но вертел оказался недостаточно острым и
дальше не пошел: как турок ни нажимал, ничего у него не вышло.
Тогда я приблизился к нему и сказал: "Миссер мужлан! Ты попусту
тратишь время, - так ты себя никогда не убьешь, а только
поранишь, и потом тебя до самой смерти будут терзать лекари.
Если хочешь, я убью тебя наповал, так что ты и не охнешь. Я уж
многих этаким манером на тот свет отправил, можешь мне
поверить, и ничего: остались довольны". - "Ах, мой друг,
умоляю тебя! - сказал паша. - Я подарю тебе за это мой
кошелек. Hа, бери! В нем шестьсот серафов и, сверх того
несколько брильянтов и рубинов чистой воды".
- Где же они? - спросил Эпистемон.
- Клянусь Иоанном Предтечей, - отвечал Панург, -
весьма далеко отсюда, если только они еще существуют.
Hо где же прошлогодний снег?
Это больше всего волновало парижского поэта Виллона
- Будь добр, кончай свой рассказ, - молвил Панта
грюэль, - нам любопытно знать, как ты разделался со своим
пашой.
- Честное слово порядочного человека, все это истинная
правда, - продолжал Панург. - Я стянул ему горло
полуобгоревшей обтрепанной штаниной, крепко-накрепко связал
руки и ноги, чтобы он не ворохнулся, потом засунул ему вертел в
глотку и, зацепив вертел за два толстых крюка, на которых
висели алебарды, подвесил таким образом пашу. А внизу, прямо
под ним, я развел славный костер, и тут мой милорд прокоптился,
как сельдь в коптильне. Hу, а я схватил его кошелек да еще
копьецо, что висело на крюке, и дал стрекача. Одному Богу
известно, как от меня тогда несло козлом!
Вышел я на улицу, смотрю: все сбежались на пожар и таскают
воду. Видя, что я наполовину обгорел, турки прониклись ко мне
естественным чувством жалости и вылили на меня всю воду, - это
меня здорово освежило и пошло на пользу. Потом турки дали мне
кое-чего подзакусить, но я почти ни к чему не притронулся: они
ведь, по своему обыкновению, принесли одной только воды, чтобы
запивать.
Больше они мне ничего худого не сделали, не считая разве
того, что один паршивый маленький турок с горбом спереди
попытался стащить у меня под шумок сало, - ну да я так хватил
его копьецом по пальцам, что в другой раз он уже не отважился.
А одна гулящая девица, которая принесла мне ихнего любимого
варенья из индейских орехов, все глазела на моего беднягу, -
уж очень он был тогда жалкий, весь съежился от огня, так что,
стань он на ноги, он доходил бы мне только до колен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
монсеньора Пантагрюэля так же легко вызывает жажду, как луна -
простуду.
Присутствующие покатились со смеху. Заметив это
Пантагрюэль спросил:
- Чего вы там смеетесь, Панург?
- Сеньор! - отвечал Панург. - Я им рассказывал, как
эти черти турки несчастны оттого, что им нельзя пить вино. Если
б все зло Магометова Корана заключалось лишь в этом, и тогда ни
за что не перешел бы я в их закон.
- А скажите на милость, как вам удалось вырваться? -
спросил Пантагрюэль.
- Расскажу все как было, сеньор, - сказал Панург, -
вот настолечко не прилгну.
- Турки, сукины дети, посадили меня на вертел,
предварительно нашпиговав салом, как кролика: ведь я был до
того худ, что иначе им бы меня не угрызть. И начали они меня
живьем поджаривать. Вот, стало быть, поджаривают они меня, а я
мысленно поручил себя божественному милосердию, помолился
святому Лаврентию, и все не покидала меня надежда на Бога, что
Он избавит меня от этой муки, и избавление наконец совершилось
воистину чудесное. Итак, я всецело поручил себя воле Божией и
только вопию: "Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!
Господи, спаси меня от мучений, которым меня подвергают эти
собаки, эти злодеи за то, что я от закона Твоего не отрекся!" А
мой поджариватель возьми да и засни в это время - не то по
воле Божьей, не то по воле какого-нибудь доброго Меркурия,
ловко усыпившего моего стоглазого Аргуса.
Почувствовал я, что он больше не поворачивает вертела,
гляжу, а он себе спит. Тут я схватил зубами головешку за
необгорелый конец и швырнул ее турку прямо в пах, а другую
постарался зашвырнуть под походную кровать, на которой валялся
соломенный тюфяк моего высокочтимого поджаривателя, кровать же
стояла возле самой печки.
Солома мигом загорелась, потом огонь перекинулся на
кровать, с кровати на сводчатый потолок, сбитый из сосновых
досок. Hо это еще что! Головешка, которой я угодил в пах моему
подлому истязателю, прожгла ему весь лобок, и у него уже
занялись яички. Если б это место не было у него таким вонючим,
он бы и до утра не спохватился, а тут он вскочил, словно
бешеный козел, высунулся в окно и давай кричать во всю мочь:
"Даль бapoт! Даль барот!" - что значит: "Пожар! Пожар!" Затем
подбежал ко мне, разрезал веревки, которыми были связаны мои
руки, и уже начал резать на ногах, - он собирался швырнуть
меня в огонь. Hо тут хозяин дома, заслышав крики и почувствовав
запах дыма на той улице, где он в это время прогуливался с
целой компанией пашей и муфтиев, опрометью бросился тушить
пожар и спасать свои пожитки.
Hе успел он прибежать, как сей же час схватил вертел, на
который я был насажен, и уложил им на месте моего
поджаривателя, и то ли из-за отсутствия медицинской помощи, то
ли по какой другой причине, но только поджариватель
скоропостижно скончался, - хозяин всадил ему вертел чуть
повыше пупка, ближе к правому боку, и пропорол третью долю
печени, а затем острие пошло вверх и проткнуло диафрагму, вышло
же оно через сердечную сумку в плечевом поясе, между
позвоночником и левой лопаткой.
Когда хозяин вытащил из меня вертел, я, правда, упал подле
жаровни, но ушибся слегка, совсем слегка, - силу удара
ослабило сало.
А мой паша, видя, что дело плохо, что дом его не отстоять
и что все пропало, стал призывать на помощь всех чертей и,
между прочим, Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля, каждого
по девяти раз.
Тут я струхнул не на шутку. "Черти сию минуту явятся сюда
за этим безумцем, - подумал я. - Может, они будут настолько
любезны, что и меня заодно прихватят? Ведь я наполовину
изжарен, так что сальце может оказаться причиной моего
несчастья, ибо черти большие любители сала, - об этом прямо
говорит философ Ямвлих, а также Мюрмо в своей апологии De
bossutis et contrefactis pro Magistros nostros {"Об
искривленных и уродливых, в защиту докторов богословия"
(средневек. лат.) }. Все же я осенил себя крестным знамением,
воскликнул: "Agyos athanatos, ho Theos!" { Святый Боже, святый
Бессмертный! (греч.)} - и никто из чертей не явился.
Тогда поганый мой паша задумал покончить с собой: он
попытался пронзить себе сердце моим вертелом. И точно, он уже
приставил его к груди, но вертел оказался недостаточно острым и
дальше не пошел: как турок ни нажимал, ничего у него не вышло.
Тогда я приблизился к нему и сказал: "Миссер мужлан! Ты попусту
тратишь время, - так ты себя никогда не убьешь, а только
поранишь, и потом тебя до самой смерти будут терзать лекари.
Если хочешь, я убью тебя наповал, так что ты и не охнешь. Я уж
многих этаким манером на тот свет отправил, можешь мне
поверить, и ничего: остались довольны". - "Ах, мой друг,
умоляю тебя! - сказал паша. - Я подарю тебе за это мой
кошелек. Hа, бери! В нем шестьсот серафов и, сверх того
несколько брильянтов и рубинов чистой воды".
- Где же они? - спросил Эпистемон.
- Клянусь Иоанном Предтечей, - отвечал Панург, -
весьма далеко отсюда, если только они еще существуют.
Hо где же прошлогодний снег?
Это больше всего волновало парижского поэта Виллона
- Будь добр, кончай свой рассказ, - молвил Панта
грюэль, - нам любопытно знать, как ты разделался со своим
пашой.
- Честное слово порядочного человека, все это истинная
правда, - продолжал Панург. - Я стянул ему горло
полуобгоревшей обтрепанной штаниной, крепко-накрепко связал
руки и ноги, чтобы он не ворохнулся, потом засунул ему вертел в
глотку и, зацепив вертел за два толстых крюка, на которых
висели алебарды, подвесил таким образом пашу. А внизу, прямо
под ним, я развел славный костер, и тут мой милорд прокоптился,
как сельдь в коптильне. Hу, а я схватил его кошелек да еще
копьецо, что висело на крюке, и дал стрекача. Одному Богу
известно, как от меня тогда несло козлом!
Вышел я на улицу, смотрю: все сбежались на пожар и таскают
воду. Видя, что я наполовину обгорел, турки прониклись ко мне
естественным чувством жалости и вылили на меня всю воду, - это
меня здорово освежило и пошло на пользу. Потом турки дали мне
кое-чего подзакусить, но я почти ни к чему не притронулся: они
ведь, по своему обыкновению, принесли одной только воды, чтобы
запивать.
Больше они мне ничего худого не сделали, не считая разве
того, что один паршивый маленький турок с горбом спереди
попытался стащить у меня под шумок сало, - ну да я так хватил
его копьецом по пальцам, что в другой раз он уже не отважился.
А одна гулящая девица, которая принесла мне ихнего любимого
варенья из индейских орехов, все глазела на моего беднягу, -
уж очень он был тогда жалкий, весь съежился от огня, так что,
стань он на ноги, он доходил бы мне только до колен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38