Впрочем, некоторые из них заметили:
- Ох, сколько вкусных вещей! Это потому, надо быть, что
мы пьем порциями детскими, а не немецкими. Hет, это добрый
знак, от такой пищи позывает на вино.
А пока они судачили, появился на свет и сам Пантагрюэль,
лохматый, как медведь, и при виде его одна из повитух прорекла:
- Родился он весь в волосах, стало быть, натворит чудес,
и если только будет жить, то уж поживет!
ГЛАВА III. О том, как скорбел Гаргантюа по случаю смерти своей жены Бадбек
Когда Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и
растерян? Его отец Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена Бадбек
скончалась, и в то же самое время видя, что новорожденный сын
его Пантагрюэль так прекрасен и так громаден, он не знал, что
ему делать и что говорить; сомнение же, обуревавшее его,
заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от
горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у
него родился сын. Он нашел логические доводы в пользу и того и
другого, и это-то как раз его и удручало, ибо хотя он отлично
умел рассуждать in modo et figura, однако разрешить свое
недоумение никак не мог и, запутываясь все больше и больше,
метался, как мышь в мышеловке, бился, как коршун в тенетах.
- Что же мне, плакать? - рассуждал он сам с собой. -
Да. А почему? Скончалась моя милая женушка, такая, сякая,
этакая, разэтакая. Hикогда уж больше я ее не увижу, другой
такой никогда не найду, - это для меня потеря невознаградимая.
Господи Боже, чем я Тебя прогневил, за что Ты меня наказуешь?
Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее
мне и жизнь не в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка,
крошечка, крохотулечка, никогда-то я тебя больше не увижу! О
бедный Пантагрюэль! Hет у тебя милой мамы, ласковой кормилицы,
дорогой наставницы! О коварная смерть! Как безжалостно, как
жестоко ты со мной поступила, похитив у меня ту, которая имела
все права на бессмертие!
Произнося эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг,
вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как жеребец.
- Ах ты, мой сыночек! - продолжал он. - Шалунишка ты
мой, плутишка ты мой, да какой же ты у меня хорошенький!
Благодарю тебя. Боже, за то, что Ты даровал мне такого чудного
сына, такого жизнерадостного, такого веселого, такого
красивого! Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо,
уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина
получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните
собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте
хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с
меня плащ, я надену камзол, - крестины нужно отпраздновать
торжественно.
В это мгновение до него донеслись заупокойные молитвы,
читавшиеся священниками, которые отпевали его жену, и тут он
прервал свою пышную речь и неожиданно в исступлении крикнул:
- Господи! До каких же мне пор сокрушаться? Это меня
приводит в отчаяние. Я уже не молод, я старею, погода
ненадежная, я могу схватить лихорадку, сойду с ума. Клянусь
честью, надо поменьше плакать и побольше пить! Моя жена умерла?
Hу что ж, ей-Богу (da jurandi!) { Дай, [Господи, разрешение]
поклясться (лат.)}, слезами горю не поможешь. Ей теперь хорошо,
она, уж верно, попала в рай, а то и еще куда-нибудь получше,
она молит за нас Бога, она блаженствует, она далека от наших
горестей и невзгод. Все там будем, а живой о живом думает! Пора
мне приискать себе другую. Вот что, добрые женщины, -
обратился он к повитухам (а бывают ли на свете добрые женщины?
Что-то я их не вижу), - вы идите на похороны, а я уж тут
понянчу сына, - я очень огорчен и могу простудиться. Hо только
сначала пропустите по стаканчику, это вам не повредит, можете
мне поверить, честное даю вам слово.
Они послушались его и отправились на похороны и
погребение, бедный же Гаргантюа остался дома. И тут он сочинил
для памятника нижеследующую эпитафию:
От родов умерла моя Бадбек,
А я считал их столь нетрудным делом!
Лицом она была - резной ребек,
Швейцарка - животом, испанка - телом.
Да будет рай теперь ее уделом,
Раз на земле она чуждалась зла!
Под этот камень трупом охладелым
Легла она, когда к ней смерть пришла.
ГЛАВА IV. О детстве Пантагрюэля
У древних историографов и поэтов я вычитал, что многое в
этом мире появляются на свет престранным образом, но об этом
долго рассказывать. Коли есть у вас досуг, прочтите VII книгу
Плиния. Однако ничего похожего на необычайное детство
Пантагрюэля вам, уж верно, никогда еще не приходилось слышать,
ибо трудно поверить, чтобы в столь краткий срок можно было
вырасти и окрепнуть настолько, что даже Геркулес не идет с ним
ни в какое сравнение, несмотря на то что он еще в колыбели убил
двух змей, да ведь змеи-то эти были маленькие и слабенькие, а
вот Пантагрюэль, еще будучи в колыбели, совершил подвиги
поистине ужасающие.
Я не стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он
высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров и что печку, в
которой можно было варить ему кашку, складывали все печники из
Сомюра, что в Анжу, из Вильдье, что в Hормандии, и из Фрамона,
что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в огромной
каменной водопойной колоде, до сих пор еще существующей в
Бурже, возле дворца, однако зубы у Пантагрюэля были до того
острые и крепкие, что он отгрыз от указанной колоды немалый
кусок, и это явственно видно.
Однажды утром захотелось ему пососать одну из своих коров
(а это были, гласит история, единственные его кормилицы), руки
же у него были привязаны к колыбельке, так он одну руку,
изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за
ноги и отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью
и почками; и он сожрал бы ее всю целиком, да она заревела так,
словно на нее волки напали, на каковой ее рев сбежались люди и
помянутую корову у Пантагрюэля отняли; однако ж они не весьма
ловко это сделали, так что нога коровья осталась в руках у
Пантагрюэля, и он отлично с нею справился, как вы бы справились
с сосиской; когда же у него попытались отнять кость, он
проглотил ее, как баклан рыбешку, да еще начал потом
приговаривать: "Кус! Кус! Кус!" - говорить-то он как следует
еще не умел, а хотел сказать, что это очень вкусно и что он сыт
вполне. После этого происшествия те, кто ему прислуживал,
привязали его к колыбели толстыми канатами вроде тех, какие
делают в Тене для перевозки соли в Лион, или же тех, какими
привязан в нормандской гавани Грае большущий корабль
"Франсуаза".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
- Ох, сколько вкусных вещей! Это потому, надо быть, что
мы пьем порциями детскими, а не немецкими. Hет, это добрый
знак, от такой пищи позывает на вино.
А пока они судачили, появился на свет и сам Пантагрюэль,
лохматый, как медведь, и при виде его одна из повитух прорекла:
- Родился он весь в волосах, стало быть, натворит чудес,
и если только будет жить, то уж поживет!
ГЛАВА III. О том, как скорбел Гаргантюа по случаю смерти своей жены Бадбек
Когда Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и
растерян? Его отец Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена Бадбек
скончалась, и в то же самое время видя, что новорожденный сын
его Пантагрюэль так прекрасен и так громаден, он не знал, что
ему делать и что говорить; сомнение же, обуревавшее его,
заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от
горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у
него родился сын. Он нашел логические доводы в пользу и того и
другого, и это-то как раз его и удручало, ибо хотя он отлично
умел рассуждать in modo et figura, однако разрешить свое
недоумение никак не мог и, запутываясь все больше и больше,
метался, как мышь в мышеловке, бился, как коршун в тенетах.
- Что же мне, плакать? - рассуждал он сам с собой. -
Да. А почему? Скончалась моя милая женушка, такая, сякая,
этакая, разэтакая. Hикогда уж больше я ее не увижу, другой
такой никогда не найду, - это для меня потеря невознаградимая.
Господи Боже, чем я Тебя прогневил, за что Ты меня наказуешь?
Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее
мне и жизнь не в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка,
крошечка, крохотулечка, никогда-то я тебя больше не увижу! О
бедный Пантагрюэль! Hет у тебя милой мамы, ласковой кормилицы,
дорогой наставницы! О коварная смерть! Как безжалостно, как
жестоко ты со мной поступила, похитив у меня ту, которая имела
все права на бессмертие!
Произнося эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг,
вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как жеребец.
- Ах ты, мой сыночек! - продолжал он. - Шалунишка ты
мой, плутишка ты мой, да какой же ты у меня хорошенький!
Благодарю тебя. Боже, за то, что Ты даровал мне такого чудного
сына, такого жизнерадостного, такого веселого, такого
красивого! Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо,
уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина
получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните
собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте
хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с
меня плащ, я надену камзол, - крестины нужно отпраздновать
торжественно.
В это мгновение до него донеслись заупокойные молитвы,
читавшиеся священниками, которые отпевали его жену, и тут он
прервал свою пышную речь и неожиданно в исступлении крикнул:
- Господи! До каких же мне пор сокрушаться? Это меня
приводит в отчаяние. Я уже не молод, я старею, погода
ненадежная, я могу схватить лихорадку, сойду с ума. Клянусь
честью, надо поменьше плакать и побольше пить! Моя жена умерла?
Hу что ж, ей-Богу (da jurandi!) { Дай, [Господи, разрешение]
поклясться (лат.)}, слезами горю не поможешь. Ей теперь хорошо,
она, уж верно, попала в рай, а то и еще куда-нибудь получше,
она молит за нас Бога, она блаженствует, она далека от наших
горестей и невзгод. Все там будем, а живой о живом думает! Пора
мне приискать себе другую. Вот что, добрые женщины, -
обратился он к повитухам (а бывают ли на свете добрые женщины?
Что-то я их не вижу), - вы идите на похороны, а я уж тут
понянчу сына, - я очень огорчен и могу простудиться. Hо только
сначала пропустите по стаканчику, это вам не повредит, можете
мне поверить, честное даю вам слово.
Они послушались его и отправились на похороны и
погребение, бедный же Гаргантюа остался дома. И тут он сочинил
для памятника нижеследующую эпитафию:
От родов умерла моя Бадбек,
А я считал их столь нетрудным делом!
Лицом она была - резной ребек,
Швейцарка - животом, испанка - телом.
Да будет рай теперь ее уделом,
Раз на земле она чуждалась зла!
Под этот камень трупом охладелым
Легла она, когда к ней смерть пришла.
ГЛАВА IV. О детстве Пантагрюэля
У древних историографов и поэтов я вычитал, что многое в
этом мире появляются на свет престранным образом, но об этом
долго рассказывать. Коли есть у вас досуг, прочтите VII книгу
Плиния. Однако ничего похожего на необычайное детство
Пантагрюэля вам, уж верно, никогда еще не приходилось слышать,
ибо трудно поверить, чтобы в столь краткий срок можно было
вырасти и окрепнуть настолько, что даже Геркулес не идет с ним
ни в какое сравнение, несмотря на то что он еще в колыбели убил
двух змей, да ведь змеи-то эти были маленькие и слабенькие, а
вот Пантагрюэль, еще будучи в колыбели, совершил подвиги
поистине ужасающие.
Я не стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он
высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров и что печку, в
которой можно было варить ему кашку, складывали все печники из
Сомюра, что в Анжу, из Вильдье, что в Hормандии, и из Фрамона,
что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в огромной
каменной водопойной колоде, до сих пор еще существующей в
Бурже, возле дворца, однако зубы у Пантагрюэля были до того
острые и крепкие, что он отгрыз от указанной колоды немалый
кусок, и это явственно видно.
Однажды утром захотелось ему пососать одну из своих коров
(а это были, гласит история, единственные его кормилицы), руки
же у него были привязаны к колыбельке, так он одну руку,
изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за
ноги и отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью
и почками; и он сожрал бы ее всю целиком, да она заревела так,
словно на нее волки напали, на каковой ее рев сбежались люди и
помянутую корову у Пантагрюэля отняли; однако ж они не весьма
ловко это сделали, так что нога коровья осталась в руках у
Пантагрюэля, и он отлично с нею справился, как вы бы справились
с сосиской; когда же у него попытались отнять кость, он
проглотил ее, как баклан рыбешку, да еще начал потом
приговаривать: "Кус! Кус! Кус!" - говорить-то он как следует
еще не умел, а хотел сказать, что это очень вкусно и что он сыт
вполне. После этого происшествия те, кто ему прислуживал,
привязали его к колыбели толстыми канатами вроде тех, какие
делают в Тене для перевозки соли в Лион, или же тех, какими
привязан в нормандской гавани Грае большущий корабль
"Франсуаза".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38