Слова Гертруды все больше настораживали травника. За напускным спокойствием гадалки проглядывало нечто большее — волнение, тревога или даже страх. Он не мог понять, лишь чувствовал, что снова что-то упускает. Почему-то перед глазами все время маячили руки гадалки, выкопанный куст… Жугу не покидала мысль, что он когда-то уже испытывал подобное, и при очень странных обстоятельствах. Ему вдруг стало душно. Травник распустил завязки ворота.
— В твоем рассказе, — продолжала Герта, — есть одна зацепка: история Эйнара. В большинстве случаев магия затевается во исполнение какого-то желания. Волшебник тратит на это очень много сил, всякий раз подобные действия связаны со смертельным риском. Чародеи издавна бьются над поиском источника магической подпитки, но чаще расходуют собственную силу.
— Хватит ходить вокруг да около, Герта, — хрипло сказал Жуга. — Откуда берут такую силу? Что может ее дать?
— Жизнь. Ты мог бы догадаться сам: оружие всегда забирает жизнь. Я кое-что слыхала про Эйнара. Маг такого уровня вполне мог создать артефакт, способный выполнить единственное, самое заветное желание, забирая взамен всю энергию жизни. Ему было все равно, что будет потом. Ты говорил, что у него была заветная мечта — стать дельфином? Я думаю, что он им стал.
Травник был потрясен. Он не мог не признать, что Эйнар нашел поразительное и страшное в своей простоте решение проблемы. Желания уравнивались в цене, ты вставал перед выбором: либо жить, смирившись с тем, что твоя мечта никогда не сбудется, либо получить то, что хотел, но потерять себя. Но дело было даже не в этом. Человек мог мечтать стать правителем мира, а на деле — всего лишь хотеть, чтоб загнулся поганец сосед. Если Олле в глубине души хотел дурачиться и веселиться безнаказанно, остаться навсегда ребенком, скользить всю жизнь по грани между сном и явью, он получил такую возможность.
— Яд и пламя… — пробормотал Жуга. — Их же там полбочонка… Куда ему столько?
Гертруда пожала плечами.
— Возможно, Эйнар сделал несколько пробных партий таких наконечников. Думаю, на дне лежат первые, еще неудачные экземпляры. Но меня в этой истории взволновало другое.
— Что?
— Подумай сам. Ведь это наконечник для стрелы, а стрела — дистантное оружие. Убивает на расстоянии. Эйнар не мог стрелять в себя.
— Так значит…
— Да. Его убили.
Оба умолкли и уставились на лежащий на столе наконечник стрелы.
— Вот потому я и советую вам спрятать его подальше. Никто не вправе решать чужую судьбу. И никто не знает своих желаний.
Прошло немало времени, прежде чем травник вновь решился нарушить молчание. Он сунул наконечник в кошель, завязал его и положил в карман.
— Послушай, — он провел рукой по волосам. — Эта самая аура… Как ты собиралась ее смотреть? Что для этого надо?
— Да ничего не надо, просто посиди спокойно. Смотри сюда.
Она выставила на стол небольшое квадратное зеркальце, и на травника с той стороны стекла уставилось его же отражение. Жуга помедлил и отвел глаза. Вновь затеплились свечи, гадалка занавесила окно и что-то зашептала. Травнику подумалось, что Гертруде без помощи свечей редко удавалось колдовство. Жуга нахмурился — что-то здесь было не так. Огонь…
Он перевел свой взгляд на зеркало и еле сдержал крик. В первый миг ему показалось, что волосы у него на голове вдруг встали дыбом. Но тут же стало ясно, что волосы здесь не при чем — мерцал сам воздух над его головой. Свечение было матовым, неярким и неоднородным, в нем были полосы разных цветов, какие-то отростки, все это двигалось, лениво извивалось, колыхалось, словно водная трава. Одни из них были длинными, другие — чуть короче, концы иных и вовсе уходили в темноту. В зеркале Жуга казался себе каким-то непонятным чудищем.
— Что… это?
— Засоренная аура, — вздохнула Герта. — Хвосты, обрывки заклинаний. Проще говоря, следы занятий магией. Все, как я предполагала.
— Но как… откуда… Почему?
— Неосторожность. Неопытность. Магия щедра на неожиданности. Ты похож на паука, к которому пристают кусочки каждой его новой паутины. Плетешь сеть за сетью, а следы заклятий тянутся за тобой, и ты теряешь силу. Будь у тебя ее чуть поменьше, ты бы уже давно умер. Тебя в последнее время не одолевает усталость? Чувство безнадежности? Тоска? Упадок сил?
Жуга оторопело кивнул, и в этот миг увидел в руке у Гертруды нож с широким, потемневшим от времени лезвием. Гадалка перехватила его тревожный взгляд и успокаивающе положила ладонь ему на плечо.
— Не бойся, — мягко сказала она, — это пентакль, он из серебра. Он ничего не отрезает, только рвет магические связи. Ты позволишь?
Нож запорхал в ее руках. Жуга угрюмо наблюдал, как «прядь» за «прядью» опадают и растворяются в темноте трепещущие линии волшебного огня. Он не чувствовал в себе никаких изменений, тем не менее само зрелище захватывало дух и заставляло сердце учащать свой бег. Все это напоминало нелепую игру, но что-то говорило травнику, что это не игра. Герта не лгала. Шуршал шелк платья. Движения гадалки были легкими, уверенными, чуть напряженными. Он всмотрелся в отражение ее лица в зеркале перед собой — неброские, слегка крупноватые черты, сосредоточенный взгляд серых глаз, и руки, уверенной хваткой держащие нож… Руки, без усилий удержавшие горшок с землей, который весил фунтов десять…
Он вдруг понял, что казалось ему странным в имени гадалки.
Принадлежность рода.
— Герта, — медленно проговорил он, с каждым словом холодея внутри от своей догадки. — Ответь мне на один вопрос.
— Спрашивай.
— Ты… мужчина?
Рука с зажатым в ней серебряным ножом замерла над его затылком и медленно опустилась. В зеркале отразилось бледное и грустное лицо.
— Да.
ВЕСЬ МИР И НОВЫЕ КОНЬКИ
То, что мы с тобою
Двое на свете знаем
Разве узнает лекарь?
Разве узнает колдун?
Ян Чжу
Сны.
За последнее время Тил уже успел забыть, сколь много значит для него неуловимая ткань сновидений, успел забыть то чувство, когда широкий парус сна вдруг схлопывается в черный лепесток, в мгновенье ока уносимый вихрем пробуждения. Сны раньше не тревожили его — бесцветные пустые ночи проходили мимо тихо и спокойно, исчезая навсегда. И лишь теперь, когда в глубинах памяти стало оживать прошлое, в его душу заползла неясная тревога, порожденная невозможностью вспомнить сны.
А в том, что они были, Тил не сомневался. И причиной для уверенности были даже не слова Олле, а что-то другое. Что-то поселилось в глубине его души, такое отстраненное и в то же время такое близкое, что становилось не по себе от этой раздвоенности. Раньше, если щемило сердце или вдруг накатывала грусть, Тил привычно отсылал все это к своей жизни до войны, предпочитая об этом не думать и даже не пытаясь вспоминать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171