Кто-то открыл дверь на террасу, и в помещение ворвался холод. После полудня прибыл бригадный генерал СС по фамилии Зайльхаймер с женой и двумя дочерьми и армейский полковник с перевязанной рукой. Он держался молодцом, стараясь, видимо, поддержать свою репутацию героя войны перед молодыми офицерами, которые окружали его. Присутствие Земке и бригадира вызывало заметное напряжение. Возможно, они заметили это, потому что незаметно удалились, и обстановка сразу оживилась.
В течение первого часа два молодых офицера следили за граммофоном по очереди, но вскоре поручили это занятие одному из солдат, а сами решили попытать удачи с дочерьми бригадира, каждая из которых выглядела не старше семнадцати лет; обе раскраснелись от того внимания, которое им тут оказывали. Они, конечно, с нетерпением ждали бала и жаждали увидеть великого Эрвина Роммеля. Младшая с раздражающим хихиканьем заявила, что никогда раньше не встречала столько солидных молодых людей в одной комнате, и спросила, что Женевьева думает по поводу того темноволосого полковника СС. Она говорила по-французски, то же пытались делать и все немцы. Эта последняя фраза была сказана несколько громче, чем следовало бы. Макс Прим с рюмкой коньяку в руке держался очень прямо, разговаривая с армейским полковником, но в его голубых глазах мелькала скрытая радость, когда он изредка бросал быстрый взгляд на Женевьеву.
Она смотрела на него, на этого человека, который был, конечно, совсем не таким, каким она его себе представляла. Все немцы были нацистскими зверьми, как Райсшлингер. Она верила в это, потому что ей полагалось верить. Но Прим отличался от всех, кого она знала до сих пор. Когда она смотрела на него, то понимала, что такое человек, «рожденный солдатом». И все же она не могла забыть того, что делали люди, подобные ему. Она видела кое-что собственными глазами, но было и другое, более страшное. Лагеря, например. Она вздрогнула. Глупые мысли. Она направлена сюда с определенной целью и должна помнить об этом.
Музыка представляла собой странную смесь немецких, французских и даже американских мелодий. Завтра ничего подобного не будет. Свет будет ярким и сильным, и музыка будет возвышенная, оркестровая. Они будут пить пунш и шампанское из серебряных бочонков де Вуанкуров, а солдаты будут в мундирах и белых перчатках.
Подошел молодой лейтенант и пригласил ее на танец настолько застенчиво, что она одарила его самой яркой улыбкой Анн-Мари и сказала, что польщена. Он был хорошим танцором, возможно, лучшим в этой комнате, и покраснел, когда она сказала ему комплимент.
Пластинку сменили, она стояла в центре комнаты, болтая с лейтенантом, и вдруг услышала голос:
– Теперь моя очередь. – Райсшлингер протиснулся между парнем и Женевьевой, так что молодой лейтенант вынужден был отступить назад.
– Я люблю сама выбирать партнеров, – сказала она.
– Я тоже.
Когда заиграла музыка, Райсшлингер крепко взял ее за руку. Он все время улыбался, наслаждаясь временным превосходством: она была бессильна, пока крутилась пластинка.
– Когда мы встречались в последний раз, – заговорил он, – вы сказали мне, что я не джентльмен. Стало быть, я должен учиться улучшать свои манеры. – Он засмеялся, будто сказал что-то ужасно остроумное, и она вдруг поняла, что он сильно пьян.
Когда пластинка кончилась, они остановились у сводчатых дверей и он внезапно вытолкнул ее на террасу.
– По-моему, это уж слишком, – сказала Женевьева.
– Да нет, не слишком. – Он схватил ее за запястья и прижал спиной к стене. Она вырывалась, а он хохотал, наслаждаясь, борясь вполсилы, и тогда она сильно наступила каблуком ему на ногу. – Ах ты, сука! – закричал он. Его рука взлетела вверх для удара, но вдруг кто-то схватил его за плечо и оттолкнул в сторону.
– Вам ведь уже говорили, что у вас плохие манеры! – сказал Макс Прим.
Райсшлингер стоял, кипя от ярости, а Прим глядел на него странно угрожающим взором:
– Вам заступать на дежурство в десять, разве нет?
– Да, – скрипнул зубами Райсшлингер.
– Тогда я предлагаю вам уйти и приступить к исполнению своих обязанностей. – Райсшлингер дико посмотрел на него. – Это не совет, а приказ, – добавил Прим.
Железная дисциплина СС возобладала. Каблуки Райсшлингера щелкнули.
– Цу бефель, штандартенфюрер. – Он вскинул руку в нацистском приветствии и вышел строевым шагом.
– Спасибо, – едва слышно произнесла Женевьева.
– Вы проявили себя хорошим бойцом. Вас этому научили в школе?
– Программа была очень разнообразной. Заиграла новая мелодия, и она ужаснулась, узнав голос. Эл Боули, любимый певец Джулии.
– Я тоже люблю сам выбирать компанию, – усмехнулся Прим. – Можно пригласить вас на этот танец?
Они вошли в круг танцующих. Он был отличным танцором, и все вдруг показалось ей не таким уж и страшным. И все же она была разведчицей, окруженной врагами. Если бы они узнали, то что бы сделали с ней? Бросили бы в те подвалы гестапо в Париже, где мучили Крэйга Осборна? Трудно забыть все это, смеяться, весело болтать.
– О чем вы думаете? – прошептал он.
– Так, ни о чем особенном.
Было удивительно приятно и легко плыть в танце по залу сквозь табачный дым. Музыка была ритмичной, и Женевьева вдруг поняла, что пел Боули: «Маленькую леди Мэйк Билив».
Странный выбор. В последний раз она слышала эту песню в Лондоне. Она была тогда медицинской сестрой и так устала после многочасового дежурства, что не могла спать и пошла в клуб с американским летчиком из эскадрильи Игл. Эл Боули недавно погиб во время бомбежки, и американец засмеялся, когда она сказала, что это ужасно. Женевьева пыталась заставить себя влюбиться в этого летчика, потому что все вокруг казались влюбленными. А потом он вдребезги разбил ее романтические грезы, предложив ей переспать с ним.
Вдруг Прим произнес:
– Вы, кажется, не заметили, что музыка перестала играть?
– Что говорит о том, как я устала. Думаю, мне лучше пойти спать. У меня был, если так можно сказать, интересный вечер. Пожелайте за меня доброй ночи генералу.
Появился солдат с запиской. Прим взял листок и начал читать, а она из любопытства осталась: в записке могло быть что-нибудь важное. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он положил послание в карман.
– Тогда спокойной ночи, – сказал Прим.
– Доброй ночи, полковник. – Она вдруг почувствовала себя так, как будто ее отодвинули в сторону: очевидно, в этой бумаге было что-то такое, что ей следовало бы знать. Вот было бы странно, если бы Роммель не приехал. И все отменилось бы. Нет, это не было бы странно. Это было бы просто великолепно. Она осталась бы в замке. Они бы плыли по течению до конца войны, а потом она, скорее всего, поехала бы домой, к своему отцу. Она вдруг испытала неловкость, подумав, что прошло так много времени с тех пор, как она в последний раз вспоминала о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
В течение первого часа два молодых офицера следили за граммофоном по очереди, но вскоре поручили это занятие одному из солдат, а сами решили попытать удачи с дочерьми бригадира, каждая из которых выглядела не старше семнадцати лет; обе раскраснелись от того внимания, которое им тут оказывали. Они, конечно, с нетерпением ждали бала и жаждали увидеть великого Эрвина Роммеля. Младшая с раздражающим хихиканьем заявила, что никогда раньше не встречала столько солидных молодых людей в одной комнате, и спросила, что Женевьева думает по поводу того темноволосого полковника СС. Она говорила по-французски, то же пытались делать и все немцы. Эта последняя фраза была сказана несколько громче, чем следовало бы. Макс Прим с рюмкой коньяку в руке держался очень прямо, разговаривая с армейским полковником, но в его голубых глазах мелькала скрытая радость, когда он изредка бросал быстрый взгляд на Женевьеву.
Она смотрела на него, на этого человека, который был, конечно, совсем не таким, каким она его себе представляла. Все немцы были нацистскими зверьми, как Райсшлингер. Она верила в это, потому что ей полагалось верить. Но Прим отличался от всех, кого она знала до сих пор. Когда она смотрела на него, то понимала, что такое человек, «рожденный солдатом». И все же она не могла забыть того, что делали люди, подобные ему. Она видела кое-что собственными глазами, но было и другое, более страшное. Лагеря, например. Она вздрогнула. Глупые мысли. Она направлена сюда с определенной целью и должна помнить об этом.
Музыка представляла собой странную смесь немецких, французских и даже американских мелодий. Завтра ничего подобного не будет. Свет будет ярким и сильным, и музыка будет возвышенная, оркестровая. Они будут пить пунш и шампанское из серебряных бочонков де Вуанкуров, а солдаты будут в мундирах и белых перчатках.
Подошел молодой лейтенант и пригласил ее на танец настолько застенчиво, что она одарила его самой яркой улыбкой Анн-Мари и сказала, что польщена. Он был хорошим танцором, возможно, лучшим в этой комнате, и покраснел, когда она сказала ему комплимент.
Пластинку сменили, она стояла в центре комнаты, болтая с лейтенантом, и вдруг услышала голос:
– Теперь моя очередь. – Райсшлингер протиснулся между парнем и Женевьевой, так что молодой лейтенант вынужден был отступить назад.
– Я люблю сама выбирать партнеров, – сказала она.
– Я тоже.
Когда заиграла музыка, Райсшлингер крепко взял ее за руку. Он все время улыбался, наслаждаясь временным превосходством: она была бессильна, пока крутилась пластинка.
– Когда мы встречались в последний раз, – заговорил он, – вы сказали мне, что я не джентльмен. Стало быть, я должен учиться улучшать свои манеры. – Он засмеялся, будто сказал что-то ужасно остроумное, и она вдруг поняла, что он сильно пьян.
Когда пластинка кончилась, они остановились у сводчатых дверей и он внезапно вытолкнул ее на террасу.
– По-моему, это уж слишком, – сказала Женевьева.
– Да нет, не слишком. – Он схватил ее за запястья и прижал спиной к стене. Она вырывалась, а он хохотал, наслаждаясь, борясь вполсилы, и тогда она сильно наступила каблуком ему на ногу. – Ах ты, сука! – закричал он. Его рука взлетела вверх для удара, но вдруг кто-то схватил его за плечо и оттолкнул в сторону.
– Вам ведь уже говорили, что у вас плохие манеры! – сказал Макс Прим.
Райсшлингер стоял, кипя от ярости, а Прим глядел на него странно угрожающим взором:
– Вам заступать на дежурство в десять, разве нет?
– Да, – скрипнул зубами Райсшлингер.
– Тогда я предлагаю вам уйти и приступить к исполнению своих обязанностей. – Райсшлингер дико посмотрел на него. – Это не совет, а приказ, – добавил Прим.
Железная дисциплина СС возобладала. Каблуки Райсшлингера щелкнули.
– Цу бефель, штандартенфюрер. – Он вскинул руку в нацистском приветствии и вышел строевым шагом.
– Спасибо, – едва слышно произнесла Женевьева.
– Вы проявили себя хорошим бойцом. Вас этому научили в школе?
– Программа была очень разнообразной. Заиграла новая мелодия, и она ужаснулась, узнав голос. Эл Боули, любимый певец Джулии.
– Я тоже люблю сам выбирать компанию, – усмехнулся Прим. – Можно пригласить вас на этот танец?
Они вошли в круг танцующих. Он был отличным танцором, и все вдруг показалось ей не таким уж и страшным. И все же она была разведчицей, окруженной врагами. Если бы они узнали, то что бы сделали с ней? Бросили бы в те подвалы гестапо в Париже, где мучили Крэйга Осборна? Трудно забыть все это, смеяться, весело болтать.
– О чем вы думаете? – прошептал он.
– Так, ни о чем особенном.
Было удивительно приятно и легко плыть в танце по залу сквозь табачный дым. Музыка была ритмичной, и Женевьева вдруг поняла, что пел Боули: «Маленькую леди Мэйк Билив».
Странный выбор. В последний раз она слышала эту песню в Лондоне. Она была тогда медицинской сестрой и так устала после многочасового дежурства, что не могла спать и пошла в клуб с американским летчиком из эскадрильи Игл. Эл Боули недавно погиб во время бомбежки, и американец засмеялся, когда она сказала, что это ужасно. Женевьева пыталась заставить себя влюбиться в этого летчика, потому что все вокруг казались влюбленными. А потом он вдребезги разбил ее романтические грезы, предложив ей переспать с ним.
Вдруг Прим произнес:
– Вы, кажется, не заметили, что музыка перестала играть?
– Что говорит о том, как я устала. Думаю, мне лучше пойти спать. У меня был, если так можно сказать, интересный вечер. Пожелайте за меня доброй ночи генералу.
Появился солдат с запиской. Прим взял листок и начал читать, а она из любопытства осталась: в записке могло быть что-нибудь важное. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он положил послание в карман.
– Тогда спокойной ночи, – сказал Прим.
– Доброй ночи, полковник. – Она вдруг почувствовала себя так, как будто ее отодвинули в сторону: очевидно, в этой бумаге было что-то такое, что ей следовало бы знать. Вот было бы странно, если бы Роммель не приехал. И все отменилось бы. Нет, это не было бы странно. Это было бы просто великолепно. Она осталась бы в замке. Они бы плыли по течению до конца войны, а потом она, скорее всего, поехала бы домой, к своему отцу. Она вдруг испытала неловкость, подумав, что прошло так много времени с тех пор, как она в последний раз вспоминала о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63