Особенно лет с десяти. Вот, мол, было бы здорово стать лучшими подругами с родной сестрой. Ну и, конечно, я восхищалась ею чисто по-женски. Только она уже в те годы была страшно занята. Снималась для какого-то журнала мод, каждый день на пробы убегала. Все ее просто на кусочки разрывали, везде была нарасхват… На родную сестренку ни минуты не оставалось. В общем, когда я нуждалась в этом сильнее всего, ей было просто не до меня…
Такахаси молчит.
— Как сестры, мы, конечно, под одной крышей росли, — продолжает Мари. — Но воспитывали нас совершенно по-разному. И даже кормили разной едой. Из-за этих аллергий у Эри даже меню было не таким, как у всех…
Пауза.
— Я, конечно, не хочу сказать, что как-то от этого страдала. Конечно, тогда мне казалось, что мать ее слишком балует, но теперь уже так не думаю. Я к тому, что у нас с сестрой не было общего детства, какой-то общей истории… И теперь, даже захоти мы как-то сблизиться, честно скажу: что для этого нужно делать — я понятия не имею. Понимаешь, о чем я?
— Вроде да.
Мари умолкает.
— Я тогда в баре подумал, — говорит Такахаси. — По-моему, она всю жизнь испытывает перед тобой какой-то комплекс.
— Комплекс? — удивляется Мари. — Передо мной?
— Ну да.
— Не наоборот?
— Не наоборот.
— С чего ты взял?
— Ну как же… Ты всегда хорошо представляла, чего в жизни хочешь. Могла сказать «нет», когда считала нужным. Любые ситуации поворачивала куда тебе нравится. А Эри так не умела. У нее с детства будто служба такая — играть роли, которые ей дают, и удовлетворять собой окружающих. Как ты и заметила: всю жизнь работала Белоснежкой. И действительно везде была нарасхват. Так, что хоть волком вой. А потому в самом важном возрасте не смогла… принять свою форму, что ли? В общем, если слово «комплекс» для тебя слишком сильное, можно и проще сказать: она всю дорогу тебе завидовала, разве нет?
— То есть… Эри сама тебе так сказала?
— Да нет. Просто я обобщил все ее истории и попробовал сделать вывод. Если ошибся — по-моему, не намного.
— А мне кажется, ты преувеличиваешь, — говорит Мари. — Конечно, с одной стороны я жила независимей, чем она. Это я и сама понимаю. Только что эта независимость мне дала? Ноль без палочки —ни работы любимой, ни сил почти никаких. Ни специальных знаний, ни выдающихся мозгов. Не красавица — и не нужна никому особо. Можно подумать, мне с этой независимостью удалось принять какую-то форму! Бреду по жизни, как бог на душу положит, а у самой ножки заплетаются… Чему тут завидовать?
— Ну, у тебя сейчас возраст такой. Подготовительная стадия не закончилась. Сделать выбор — штука непростая. Время занимает. С твоим характером лучше не торопиться…
— Той девчонке тоже было девятнадцать, — вдруг говорит Мари.
— Какой девчонке?
— Там, в «Альфавиле», какой-то подонок избил до полусмерти китаянку. И всю ее одежду с собой утащил. Очень красивая девочка. Только голая и вся в крови. В ее мире не бывает «подготовительных стадий». И про «характер, с которым лучше не торопиться», ей никто не объяснит. Не правда ли?
Такахаси молча кивает.
— Я, как только ее увидела, тут же захотела с ней подружиться. Очень сильно. Повстречайся мы в другом месте и в другое время — сто процентов, мы бы здорово сошлись. Я такое почти никогда ни к кому не чувствовала. А точнее, вообще никогда.
— Хм-м.
— Только наши с ней миры нигде не пересекаются, вот в чем беда. Слишком они разные. И я ничего с этим поделать не могу. Сколько бы ни старалась…
— Это верно.
— И все-таки странно. Мы с ней пробыли вместе совсем чуть-чуть. А она мне будто в душу вселилась. Стала частью меня, понимаешь? Не могу по-другому объяснить…
— Ты чувствуешь, как ей больно?
— Да… Наверное.
Такахаси глубоко задумывается. И наконец говорит:
— Послушай. А может, тебе стоит представить такую картинку… Будто твоя сестра находится в каком-то другом «Альфавиле», и кто-то другой над ней издевается. А она неслышно кричит. И истекает невидимой кровью.
— Это что, такая метафора?
— Вроде того, — кивает он.
— Значит, у тебя такое впечатление от ее рассказов?
— Из ее рассказов я понял одно: у твоей сестры — куча проблем, из которых она в одиночку не может выбраться. Она просит о помощи. И высказывает это как может. Так что эта картинка — не метафора, и даже не впечатление. А кое-что поконкретнее.
Мари встает со скамейки и смотрит в ночное небо. Подходит к качелям. Палые листья под ее желтыми кроссовками звонко шуршат на всю округу. Она садится на сиденье качелей и проверяет канаты на прочность. Такахаси тоже встает со скамейки, так же шурша листьями, подходит и усаживается на качели рядом.
— Моя сестра сейчас спит, — говорит она так, словно доверяет ему страшную тайну. — Очень, очень крепко.
— Сейчас все спят, — кивает он. — В такое-то время…
— Я не об этом, — качает Мари головой. — Она не собирается просыпаться. Офис Сиракавы.
Сам Сиракава, по пояс голый, лежит на коврике для йоги и качает пресс. Его сорочка и галстук свисают со спинки кресла, часы и очки аккуратно сложены на столе. Телом он худ, но грудь широкая, на талии — ни складки жира. Мышцы накачанные. Без одежды он совсем не похож на себя одетого. Дыша глубоко и свободно, Сиракава быстро поднимает верхнюю часть тела, наклоняется влево, вправо, ложится и начинает снова. Капельки пота на плечах и груди поблескивают от люминесцентных ламп. В портативном CD-плейере звучит кантата Скарлатти в исполнении Брайана Асавы (Брайан Асава (р. 1966) — выдающийся японо-американский оперный певец, контратенор.). Расслабленная мелодия довольно странно сочетается с напряженными мышцами, но Сиракава подчиняет тело ее неспешному ритму. Похоже, такая ночная гимнастика — по завершении работы, перед уходом домой, в полном одиночестве под классическую музыку — давно вошла у него в привычку. Его движения уверенны и систематичны.
Согнувшись и разогнувшись заданное количество раз, он встает, сворачивает коврик и убирает в шкафчик для одежды. Достает с полки белое полотенце, пластиковый пакет и, прихватив вещи со стола и кресла, идет в туалет. Достает из пакета мыло, умывается, вытирает полотенцем лицо, шею, плечи, торс. Выполняя все операции одну за другой без единого лишнего жеста. Дверь туалета остается открытой; арии Скарлатти слышны и здесь. Иногда он мурлычет, подпевая мелодии семнадцатого века. Вынимает из пакета дезодорант, спрыскивает подмышки. Наклоняет голову, проверяет запах. Несколько раз сжимает и разжимает правую ладонь. Теперь пальцы двигаются свободнее. Хотя боль до конца не прошла.
Он достает щетку для волос, причесывается. Над висками открываются небольшие залысины, но лоб достаточно красив, и до впечатления, будто чего-то не хватает, пока далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Такахаси молчит.
— Как сестры, мы, конечно, под одной крышей росли, — продолжает Мари. — Но воспитывали нас совершенно по-разному. И даже кормили разной едой. Из-за этих аллергий у Эри даже меню было не таким, как у всех…
Пауза.
— Я, конечно, не хочу сказать, что как-то от этого страдала. Конечно, тогда мне казалось, что мать ее слишком балует, но теперь уже так не думаю. Я к тому, что у нас с сестрой не было общего детства, какой-то общей истории… И теперь, даже захоти мы как-то сблизиться, честно скажу: что для этого нужно делать — я понятия не имею. Понимаешь, о чем я?
— Вроде да.
Мари умолкает.
— Я тогда в баре подумал, — говорит Такахаси. — По-моему, она всю жизнь испытывает перед тобой какой-то комплекс.
— Комплекс? — удивляется Мари. — Передо мной?
— Ну да.
— Не наоборот?
— Не наоборот.
— С чего ты взял?
— Ну как же… Ты всегда хорошо представляла, чего в жизни хочешь. Могла сказать «нет», когда считала нужным. Любые ситуации поворачивала куда тебе нравится. А Эри так не умела. У нее с детства будто служба такая — играть роли, которые ей дают, и удовлетворять собой окружающих. Как ты и заметила: всю жизнь работала Белоснежкой. И действительно везде была нарасхват. Так, что хоть волком вой. А потому в самом важном возрасте не смогла… принять свою форму, что ли? В общем, если слово «комплекс» для тебя слишком сильное, можно и проще сказать: она всю дорогу тебе завидовала, разве нет?
— То есть… Эри сама тебе так сказала?
— Да нет. Просто я обобщил все ее истории и попробовал сделать вывод. Если ошибся — по-моему, не намного.
— А мне кажется, ты преувеличиваешь, — говорит Мари. — Конечно, с одной стороны я жила независимей, чем она. Это я и сама понимаю. Только что эта независимость мне дала? Ноль без палочки —ни работы любимой, ни сил почти никаких. Ни специальных знаний, ни выдающихся мозгов. Не красавица — и не нужна никому особо. Можно подумать, мне с этой независимостью удалось принять какую-то форму! Бреду по жизни, как бог на душу положит, а у самой ножки заплетаются… Чему тут завидовать?
— Ну, у тебя сейчас возраст такой. Подготовительная стадия не закончилась. Сделать выбор — штука непростая. Время занимает. С твоим характером лучше не торопиться…
— Той девчонке тоже было девятнадцать, — вдруг говорит Мари.
— Какой девчонке?
— Там, в «Альфавиле», какой-то подонок избил до полусмерти китаянку. И всю ее одежду с собой утащил. Очень красивая девочка. Только голая и вся в крови. В ее мире не бывает «подготовительных стадий». И про «характер, с которым лучше не торопиться», ей никто не объяснит. Не правда ли?
Такахаси молча кивает.
— Я, как только ее увидела, тут же захотела с ней подружиться. Очень сильно. Повстречайся мы в другом месте и в другое время — сто процентов, мы бы здорово сошлись. Я такое почти никогда ни к кому не чувствовала. А точнее, вообще никогда.
— Хм-м.
— Только наши с ней миры нигде не пересекаются, вот в чем беда. Слишком они разные. И я ничего с этим поделать не могу. Сколько бы ни старалась…
— Это верно.
— И все-таки странно. Мы с ней пробыли вместе совсем чуть-чуть. А она мне будто в душу вселилась. Стала частью меня, понимаешь? Не могу по-другому объяснить…
— Ты чувствуешь, как ей больно?
— Да… Наверное.
Такахаси глубоко задумывается. И наконец говорит:
— Послушай. А может, тебе стоит представить такую картинку… Будто твоя сестра находится в каком-то другом «Альфавиле», и кто-то другой над ней издевается. А она неслышно кричит. И истекает невидимой кровью.
— Это что, такая метафора?
— Вроде того, — кивает он.
— Значит, у тебя такое впечатление от ее рассказов?
— Из ее рассказов я понял одно: у твоей сестры — куча проблем, из которых она в одиночку не может выбраться. Она просит о помощи. И высказывает это как может. Так что эта картинка — не метафора, и даже не впечатление. А кое-что поконкретнее.
Мари встает со скамейки и смотрит в ночное небо. Подходит к качелям. Палые листья под ее желтыми кроссовками звонко шуршат на всю округу. Она садится на сиденье качелей и проверяет канаты на прочность. Такахаси тоже встает со скамейки, так же шурша листьями, подходит и усаживается на качели рядом.
— Моя сестра сейчас спит, — говорит она так, словно доверяет ему страшную тайну. — Очень, очень крепко.
— Сейчас все спят, — кивает он. — В такое-то время…
— Я не об этом, — качает Мари головой. — Она не собирается просыпаться. Офис Сиракавы.
Сам Сиракава, по пояс голый, лежит на коврике для йоги и качает пресс. Его сорочка и галстук свисают со спинки кресла, часы и очки аккуратно сложены на столе. Телом он худ, но грудь широкая, на талии — ни складки жира. Мышцы накачанные. Без одежды он совсем не похож на себя одетого. Дыша глубоко и свободно, Сиракава быстро поднимает верхнюю часть тела, наклоняется влево, вправо, ложится и начинает снова. Капельки пота на плечах и груди поблескивают от люминесцентных ламп. В портативном CD-плейере звучит кантата Скарлатти в исполнении Брайана Асавы (Брайан Асава (р. 1966) — выдающийся японо-американский оперный певец, контратенор.). Расслабленная мелодия довольно странно сочетается с напряженными мышцами, но Сиракава подчиняет тело ее неспешному ритму. Похоже, такая ночная гимнастика — по завершении работы, перед уходом домой, в полном одиночестве под классическую музыку — давно вошла у него в привычку. Его движения уверенны и систематичны.
Согнувшись и разогнувшись заданное количество раз, он встает, сворачивает коврик и убирает в шкафчик для одежды. Достает с полки белое полотенце, пластиковый пакет и, прихватив вещи со стола и кресла, идет в туалет. Достает из пакета мыло, умывается, вытирает полотенцем лицо, шею, плечи, торс. Выполняя все операции одну за другой без единого лишнего жеста. Дверь туалета остается открытой; арии Скарлатти слышны и здесь. Иногда он мурлычет, подпевая мелодии семнадцатого века. Вынимает из пакета дезодорант, спрыскивает подмышки. Наклоняет голову, проверяет запах. Несколько раз сжимает и разжимает правую ладонь. Теперь пальцы двигаются свободнее. Хотя боль до конца не прошла.
Он достает щетку для волос, причесывается. Над висками открываются небольшие залысины, но лоб достаточно красив, и до впечатления, будто чего-то не хватает, пока далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36