Ее ладонь лежала на его руке. Он сурово посмотрел на нее, и этот взгляд пронзил, как холодный клинок. Его рука только крепче сжала меч.
И больше ничего.
Больше ничего, но она почувствовала, что все изменилось, обрело плоть и кровь, застучало у нее в висках.
Он добьется своего!
Она не знала… ничего не знала. Но в нем была поразительная сила – в его глазах, которые смотрели на нее, в его неподвижной руке, даже в его молчании…
Она опустила глаза. Теперь уже он коснулся ее руки, вложил в ее ладонь маленький сверток.
– Доброй ночи, мисс Этуаль, – он отошел от окна и снова растаял в тишине. Она не услышала ничего – ни щелчка замка, ни стука двери, но Леда знала, что он ушел.
Она опустилась в кресло у окна. Кусок черного шелка в ее ладони таил в себе нечто твердое. Она развернула сверток – маленькая монета неизвестного государства поблескивала в неверном свете уличных фонарей. Только одна монета. Одна монета, тоже символ, как серебряное кольцо леди Эшланд.
Она встала, нашла в темноте книгу, подошла к окну и постаралась разобрать плохо освещенные строчки. Ага, вот образцы японских денег. Пять йен. Она открыла раздел «Подарки». «Кусок шелка – знак уважения, который до сих пор практикуется в некоторых ритуалах», – гласила книга. А несколькими строками ниже она нашла: «В связи с игрой слов (монета и отношение) монета в пять йен считается символом дружбы».
Леда завернула монету в шелк и прижала к губам.
Вскоре ткань стала такой же теплой, как и ее дыхание.
20
1887
Он хотел ее. Он хотел коснуться ее. На борту Атлантического парохода он просыпался с этим желанием, в поезде, уносившем его на запад, он засыпал под стук колес, и ему снилось, что она – рядом; и во сне не было стыдно, во сне он никому не причинял боли. Отплыв из Сан-Франциско, в каюте на корабле, принадлежащем ему, он сторонился всех, предаваясь мечтам, не желая просыпаться и глянуть в лицо реальности.
В Гонолулу было солнечно, зелено, цветы раскачивались на ветру. Но – пусто. Он жил в небольшой, почти лишенной мебели комнате в здании корабельного управления, а не дома, где высокие ставни оставались закрытыми, а в комнатах было сумеречно, только гулко раздавалось эхо.
Увидя его на костылях, Дожен порекомендовал китайский гипс. Западная повязка была снята, предпочтение отдано востоку. Дурно пахнущие снадобья, теплые ванны, несколько тайных визитов к американскому хирургу… Нога потихоньку заживала, все меньше причиняя боли при движении.
Пока Сэмюэль был в отлучке, Дожен нанял мальчика из семьи нового потока японских эмигрантов. Мальчик подметал стружки и говорил мало, даже на японском. Он называл Дожена «Оукатасама», при этом отвешивал глубокий поклон. Видно, что он хозяина боготворил. С огромным почтением мальчик стал относиться и к Сэмьюэлу, называл его «мейджин» – «почитаемый человек» и без всяких на то оснований отвешивал и ему китайский поклон.
Япония согласилась два года назад на выезд рабочих на плантации Гавайев, и Дожен не был теперь так уже одинок в своей хижине на склоне горы. Время от времени к нему наведывались посетители – выпить чаю или саке, сыграть в го. Гости сторонились Сэмьюэла, относились к нему с почтением, но и с настороженностью, считая странным человеком: богатый хаоле, владеющий кораблями, с одной стороны, а с другой – умеющий говорить на их же языке, читать идеографы канджи и японский шрифт.
С тех пор, как Дожен положил конец своему уединению, он несколько удалился от Сэмьюэла. За последние годы они редко упражнялись вместе. Сэмьюэл занимался сам, но все равно поднимался в горы каждый день. Дожен иногда затевал разговор о совершенствовании Сэмьюэла, а потом вновь. возвращался к беседе об игре в го, а чаще всего сидел молча, сосредоточившись, не предлагая ничего. Иногда он нападал на Сэмьюэла, заставлял его быть начеку.
Дожен не обращал внимания на травму Сэмьюэла. Тог знал, что никакого снисхождения не будет. Дорога не кончается, даже если ты сломал ногу; ничто не останавливается, ничто не изменяет свой нрав.
«Пусть все идет, – говаривал Дожен. – Пусть все идет, не зная поблажки. Отдай себя дню. Каждому дню. Живи так, как будто над твоей головой занесли меч, потому что это так».
Не только в метафорическом смысле. Ритуальный меч, который украл Сэмьюэл, был спрятан, и ему оставалось только надеяться, что Дожен об него не споткнется. Бывали дни, когда он не ходил в горы, но тогда ему все равно нужно было быть начеку, потому что Дожен мог нанести удар всюду. Предвидеть удар было не так уж трудно, за исключением тех моментов, когда судьба брала в свои руки мятущуюся энергию «шикие» и передавала этот сгусток Ей. Сэмьюэл постоянно вспоминал ее, белую материю, обволакивающую обнаженные ноги, то, как она пьет чай, изящно согнув ножку, подобно танцовщице; он вспоминал ее склоненную голову, сверкающие волосы, руку над блокнотом, нежную кожу шеи под скромным воротничком, и в эти минуты он не мог сосредоточиться, он терял «саншин», а вместе с этим годы тренировок и самодисциплины. Чтобы победить этот образ, он проводил ночные часы в безмолвии, стараясь подавить в себе желания, но все равно она, словно облако теплого воздуха, прокрадывалась в его разум. Он мог сидеть молча, уставившись в стену, ни о чем не думая, и именно из этого «ничего» рождался ее образ, изгиб спины, волосы, рассыпанные по обнаженным плечам, белоснежные округлости бедер…
Дожену он ничего не сказал. Они обсуждали политические проблемы, его контракты и планы. Даже когда Сэмьюэл не был уверен, что разделит Дожен с ним точку зрения, было приятно говорить и слушать, обсуждать возможности, предвидеть результаты – своего рода игра в го – бесчисленный набор комбинаций брлых и черных камешков на доске.
Слухи о контрреволюции возникали, прекращались и возникали вновь. У Сэмьюэла были вложения и с той, и с другой стороны; он следил за тем, как реформаторы и владельцы сахарных плантаций старались сделать все возможное, чтобы Жемчужная Гавань перешла к Соединенным Штатам, в то время как король хотел сохранить свое владычество.
Сэмьюэл следил за принятием Конституции после сентябрьских выборов, которая ограничила власть короля. Он видел, как люди жестикулируют, ликуют, слушал, как они кричат, каждый отстаивая свои деньги и власть. Сэмьюэл не сомневался, что именно реформаторам и их американским соратникам, в конце концов, удастся одержать победу.
Сэмьюэл знал, что такое власть, что такое борьба за нее. Он понимал, что такое страх. Видел смятение неглупого, искреннего, но слишком экстравагантного и беззаботного монарха. Став взрослым, Сэмьюэл часто сталкивался с амбициями бизнесменов, будь то на Западе, или на Востоке. Видел, как изумленные местные жители постепенно теряют землю, свое добро, втянутые в игру, правила которой разрабатывали более хладнокровные люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
И больше ничего.
Больше ничего, но она почувствовала, что все изменилось, обрело плоть и кровь, застучало у нее в висках.
Он добьется своего!
Она не знала… ничего не знала. Но в нем была поразительная сила – в его глазах, которые смотрели на нее, в его неподвижной руке, даже в его молчании…
Она опустила глаза. Теперь уже он коснулся ее руки, вложил в ее ладонь маленький сверток.
– Доброй ночи, мисс Этуаль, – он отошел от окна и снова растаял в тишине. Она не услышала ничего – ни щелчка замка, ни стука двери, но Леда знала, что он ушел.
Она опустилась в кресло у окна. Кусок черного шелка в ее ладони таил в себе нечто твердое. Она развернула сверток – маленькая монета неизвестного государства поблескивала в неверном свете уличных фонарей. Только одна монета. Одна монета, тоже символ, как серебряное кольцо леди Эшланд.
Она встала, нашла в темноте книгу, подошла к окну и постаралась разобрать плохо освещенные строчки. Ага, вот образцы японских денег. Пять йен. Она открыла раздел «Подарки». «Кусок шелка – знак уважения, который до сих пор практикуется в некоторых ритуалах», – гласила книга. А несколькими строками ниже она нашла: «В связи с игрой слов (монета и отношение) монета в пять йен считается символом дружбы».
Леда завернула монету в шелк и прижала к губам.
Вскоре ткань стала такой же теплой, как и ее дыхание.
20
1887
Он хотел ее. Он хотел коснуться ее. На борту Атлантического парохода он просыпался с этим желанием, в поезде, уносившем его на запад, он засыпал под стук колес, и ему снилось, что она – рядом; и во сне не было стыдно, во сне он никому не причинял боли. Отплыв из Сан-Франциско, в каюте на корабле, принадлежащем ему, он сторонился всех, предаваясь мечтам, не желая просыпаться и глянуть в лицо реальности.
В Гонолулу было солнечно, зелено, цветы раскачивались на ветру. Но – пусто. Он жил в небольшой, почти лишенной мебели комнате в здании корабельного управления, а не дома, где высокие ставни оставались закрытыми, а в комнатах было сумеречно, только гулко раздавалось эхо.
Увидя его на костылях, Дожен порекомендовал китайский гипс. Западная повязка была снята, предпочтение отдано востоку. Дурно пахнущие снадобья, теплые ванны, несколько тайных визитов к американскому хирургу… Нога потихоньку заживала, все меньше причиняя боли при движении.
Пока Сэмюэль был в отлучке, Дожен нанял мальчика из семьи нового потока японских эмигрантов. Мальчик подметал стружки и говорил мало, даже на японском. Он называл Дожена «Оукатасама», при этом отвешивал глубокий поклон. Видно, что он хозяина боготворил. С огромным почтением мальчик стал относиться и к Сэмьюэлу, называл его «мейджин» – «почитаемый человек» и без всяких на то оснований отвешивал и ему китайский поклон.
Япония согласилась два года назад на выезд рабочих на плантации Гавайев, и Дожен не был теперь так уже одинок в своей хижине на склоне горы. Время от времени к нему наведывались посетители – выпить чаю или саке, сыграть в го. Гости сторонились Сэмьюэла, относились к нему с почтением, но и с настороженностью, считая странным человеком: богатый хаоле, владеющий кораблями, с одной стороны, а с другой – умеющий говорить на их же языке, читать идеографы канджи и японский шрифт.
С тех пор, как Дожен положил конец своему уединению, он несколько удалился от Сэмьюэла. За последние годы они редко упражнялись вместе. Сэмьюэл занимался сам, но все равно поднимался в горы каждый день. Дожен иногда затевал разговор о совершенствовании Сэмьюэла, а потом вновь. возвращался к беседе об игре в го, а чаще всего сидел молча, сосредоточившись, не предлагая ничего. Иногда он нападал на Сэмьюэла, заставлял его быть начеку.
Дожен не обращал внимания на травму Сэмьюэла. Тог знал, что никакого снисхождения не будет. Дорога не кончается, даже если ты сломал ногу; ничто не останавливается, ничто не изменяет свой нрав.
«Пусть все идет, – говаривал Дожен. – Пусть все идет, не зная поблажки. Отдай себя дню. Каждому дню. Живи так, как будто над твоей головой занесли меч, потому что это так».
Не только в метафорическом смысле. Ритуальный меч, который украл Сэмьюэл, был спрятан, и ему оставалось только надеяться, что Дожен об него не споткнется. Бывали дни, когда он не ходил в горы, но тогда ему все равно нужно было быть начеку, потому что Дожен мог нанести удар всюду. Предвидеть удар было не так уж трудно, за исключением тех моментов, когда судьба брала в свои руки мятущуюся энергию «шикие» и передавала этот сгусток Ей. Сэмьюэл постоянно вспоминал ее, белую материю, обволакивающую обнаженные ноги, то, как она пьет чай, изящно согнув ножку, подобно танцовщице; он вспоминал ее склоненную голову, сверкающие волосы, руку над блокнотом, нежную кожу шеи под скромным воротничком, и в эти минуты он не мог сосредоточиться, он терял «саншин», а вместе с этим годы тренировок и самодисциплины. Чтобы победить этот образ, он проводил ночные часы в безмолвии, стараясь подавить в себе желания, но все равно она, словно облако теплого воздуха, прокрадывалась в его разум. Он мог сидеть молча, уставившись в стену, ни о чем не думая, и именно из этого «ничего» рождался ее образ, изгиб спины, волосы, рассыпанные по обнаженным плечам, белоснежные округлости бедер…
Дожену он ничего не сказал. Они обсуждали политические проблемы, его контракты и планы. Даже когда Сэмьюэл не был уверен, что разделит Дожен с ним точку зрения, было приятно говорить и слушать, обсуждать возможности, предвидеть результаты – своего рода игра в го – бесчисленный набор комбинаций брлых и черных камешков на доске.
Слухи о контрреволюции возникали, прекращались и возникали вновь. У Сэмьюэла были вложения и с той, и с другой стороны; он следил за тем, как реформаторы и владельцы сахарных плантаций старались сделать все возможное, чтобы Жемчужная Гавань перешла к Соединенным Штатам, в то время как король хотел сохранить свое владычество.
Сэмьюэл следил за принятием Конституции после сентябрьских выборов, которая ограничила власть короля. Он видел, как люди жестикулируют, ликуют, слушал, как они кричат, каждый отстаивая свои деньги и власть. Сэмьюэл не сомневался, что именно реформаторам и их американским соратникам, в конце концов, удастся одержать победу.
Сэмьюэл знал, что такое власть, что такое борьба за нее. Он понимал, что такое страх. Видел смятение неглупого, искреннего, но слишком экстравагантного и беззаботного монарха. Став взрослым, Сэмьюэл часто сталкивался с амбициями бизнесменов, будь то на Западе, или на Востоке. Видел, как изумленные местные жители постепенно теряют землю, свое добро, втянутые в игру, правила которой разрабатывали более хладнокровные люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102