Историческая, мать ее, необходимость.
Кхин останавливается. Стискивает пальцами край стола. Суставы белеют, биопластиковый костюм триумвира пробуждается, и натуральное дерево трескается в могучей хватке.
– Либо мы, либо они, – продолжает Ценкович. – Иначе никак, и середины тоже нет. Как ни смотри. Тиша бы до конца разыскивала середину, но они сами ее убрали с дороги…
Только что Батя отдавал приказы. Недолгое совещание привело к принятию контрмер, и уже сейчас из Степного летят распоряжения – развернуть идущие на Землю караваны, в том числе с медицинской техникой и фармпрепаратами, больше ни грамма биопластика, ни капли сырья; усилить готовность гарнизонных флотов; координаторам РС рассчитать развитие событий, подготовиться к началу особых воздействий.
– Будет сумбур, – спокойно говорит Борода, – неразбериха, паника, журналисты сойдут с ума, рейтинги обвалятся, биржа вскипит, навыносят вотумов недоверия… опять-таки, аварии, катаклизмы, общественный протест, пятая колонна, что там бишь еще. То, что могло бы случиться и без помощи наших ребят. Просто реализуем закон Мерфи: осуществим все возможные неприятности.
– Но Земля не перестанет хотеть Третью.
– Не перестанет.
Кхин огибает стол шаткой походкой, обрушивается в скрипящее кресло. Смотрит в стену, щурясь так, точно у него болят глаза.
– Первое победоносное сражение Великой войны, – внезапно говорит он, – битва за Третью Терру.
– Ты это к чему?
– Мля, – тоскливо шепчет Иван. – Ведь драка будет.
– Не драка, Ваня, – отзывается Элия. – Война. И она – уже.
– Да.
…идет. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.
– Почему ее? – спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. – Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему ее? Почему не меня?!
– Михалыч, – дергает его Борода, – пойдем поедим.
– Сгинь.
– Михалыч, пойдем поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они ее вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.
Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», – и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».
А еще он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.
В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо ее, тихое и умиротворенное, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не дает никаких гарантий.
Даже надежды дает немного.
Алентипална была еще в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.
– Все живы, – не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила – она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.
– Хорошо как… – едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомленно прикрыла веки.
Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и все…
Уже несколько дней ничего не меняется.
Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.
Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.
…Алентипална открывает глаза.
Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.
– Светочка…
– Да, баба Тиша!
– Ты чего здесь сидишь? – спрашивает та обеспокоенно и ласково. – Долго уже сидишь, я почувствовала…
– Жду, – неожиданно для самой себя всхлипывает Света. – Я…
– А сколько времени?
– Четыре. Утра.
– С ума сошла девчонка…
– А вы выздоровели?
– Уж чего не знаю, того не знаю, – Бабушка чуть улыбается. – Иди спать.
– А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…
– Нет-нет, – Алентипална почти напугана. – Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже еще немножко посплю. Ладно?
– Ладно, – улыбка сияет сквозь слезы, как солнце в дождь. – Все будет хорошо, да?
– Я уверена. И, Светочка…
– Что?
– Передай ребятам… – шевелятся ее губы, все медленней и трудней, – что я их… всех очень… люблю.
– Ага…
Флейта уходит, намеренная все-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, легкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достается святым.
Вязкая плоть биопластика перестает едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.
В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.
В сокровенном сердце родового жилища – прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезенные из дома, с Кадары. Почти все распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.
Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.
Судьба не уделит ей такой милости.
Женщины, что в ее власти, осторожничают, боясь ее гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа ее нашла покой, чтобы сердца ее остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Кхин останавливается. Стискивает пальцами край стола. Суставы белеют, биопластиковый костюм триумвира пробуждается, и натуральное дерево трескается в могучей хватке.
– Либо мы, либо они, – продолжает Ценкович. – Иначе никак, и середины тоже нет. Как ни смотри. Тиша бы до конца разыскивала середину, но они сами ее убрали с дороги…
Только что Батя отдавал приказы. Недолгое совещание привело к принятию контрмер, и уже сейчас из Степного летят распоряжения – развернуть идущие на Землю караваны, в том числе с медицинской техникой и фармпрепаратами, больше ни грамма биопластика, ни капли сырья; усилить готовность гарнизонных флотов; координаторам РС рассчитать развитие событий, подготовиться к началу особых воздействий.
– Будет сумбур, – спокойно говорит Борода, – неразбериха, паника, журналисты сойдут с ума, рейтинги обвалятся, биржа вскипит, навыносят вотумов недоверия… опять-таки, аварии, катаклизмы, общественный протест, пятая колонна, что там бишь еще. То, что могло бы случиться и без помощи наших ребят. Просто реализуем закон Мерфи: осуществим все возможные неприятности.
– Но Земля не перестанет хотеть Третью.
– Не перестанет.
Кхин огибает стол шаткой походкой, обрушивается в скрипящее кресло. Смотрит в стену, щурясь так, точно у него болят глаза.
– Первое победоносное сражение Великой войны, – внезапно говорит он, – битва за Третью Терру.
– Ты это к чему?
– Мля, – тоскливо шепчет Иван. – Ведь драка будет.
– Не драка, Ваня, – отзывается Элия. – Война. И она – уже.
– Да.
…идет. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.
– Почему ее? – спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. – Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему ее? Почему не меня?!
– Михалыч, – дергает его Борода, – пойдем поедим.
– Сгинь.
– Михалыч, пойдем поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они ее вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.
Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», – и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».
А еще он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.
В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо ее, тихое и умиротворенное, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не дает никаких гарантий.
Даже надежды дает немного.
Алентипална была еще в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.
– Все живы, – не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила – она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.
– Хорошо как… – едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомленно прикрыла веки.
Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и все…
Уже несколько дней ничего не меняется.
Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.
Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.
…Алентипална открывает глаза.
Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.
– Светочка…
– Да, баба Тиша!
– Ты чего здесь сидишь? – спрашивает та обеспокоенно и ласково. – Долго уже сидишь, я почувствовала…
– Жду, – неожиданно для самой себя всхлипывает Света. – Я…
– А сколько времени?
– Четыре. Утра.
– С ума сошла девчонка…
– А вы выздоровели?
– Уж чего не знаю, того не знаю, – Бабушка чуть улыбается. – Иди спать.
– А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…
– Нет-нет, – Алентипална почти напугана. – Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже еще немножко посплю. Ладно?
– Ладно, – улыбка сияет сквозь слезы, как солнце в дождь. – Все будет хорошо, да?
– Я уверена. И, Светочка…
– Что?
– Передай ребятам… – шевелятся ее губы, все медленней и трудней, – что я их… всех очень… люблю.
– Ага…
Флейта уходит, намеренная все-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, легкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достается святым.
Вязкая плоть биопластика перестает едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.
В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.
В сокровенном сердце родового жилища – прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезенные из дома, с Кадары. Почти все распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.
Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.
Судьба не уделит ей такой милости.
Женщины, что в ее власти, осторожничают, боясь ее гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа ее нашла покой, чтобы сердца ее остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138