О евреях мы не писали – совсем не писали. Разрешалось в их адрес говорить одни комплименты. Ну, этих-то комплиментов хватало. Многие литераторы старались друг перед другом – как же! Книгу заметит и расхвалит критика. Критики-то, как выразился Маяковский, «все коганы». В этом я убедился, когда работал в издательстве «Современник» и каждый день читал книгу на предмет подписания к печати. Мне почему-то не хотелось хвалить евреев, и в моих рассказах и очерках их не было. А когда я в первой своей серьёзной работе – романе «Покорённый атаман» вывел учёного и дал ему всё ту же фамилию Каирский, мне редактор сказал: «Каирского замените на Каирова». Я возражал, но он наотрез отказался подписывать роман. Пришлось варить «кошачью похлёбку». Впрочем, черты еврейские в образе учёного сохранились, за это мне досталось от критиков.
В самом деле, как же можно писать роман о нашем времени и делать вид, что евреев в нашей жизни нет, они не существуют? А они, между тем, делали все революции в нынешнем веке, заварили гражданскую войну, учинили нам репрессии, погром русской деревни, и затем все годы советской власти занимали командные посты в печати, литературе, искусстве, науке. Дуглас Рид написал: «Почти все руководители русской революции были восточными евреями. Символические акты цареубийства и святотатства совершались ими же, и немедленно был объявлен закон, фактически запрещавший всякое обсуждение роли евреев в революции и всякое упоминание в этой связи о „еврейском“ вопросе».
Литератор должен был ослепнуть, чтобы не видеть еврея, не писать о нём. Он, конечно, не ослеп, но сделался «ограниченно видящим». Таких-то вот подслеповатых писателей ещё со сталинских времён обвешивали лауреатскими медалями, называли классиками. И если уж говорить начистоту: это они, овладевшие искусством в упор не видеть еврея, повинны в том, что на глазах всего изумлённого мира обрушилась российская держава, и наш народ, прежде всего русский, усыплённый и одураченный, без боя сдан в плен евреям.
Многих русских писателей советского периода я бы сравнил с часовыми, которые видели подползающего врага и умышленно не подняли тревогу.
Так русская интеллигенция в очередной раз предала свой народ.
Странная душонка у этой самой русской интеллигенции! Когда уже ей на смену придут настоящие люди?
Прошли два года моей работы в журнале «Гражданская авиация». Я продолжал печатать свои очерки, писал рассказы, но они не приносили мне удовлетворения. Работал я для денег, для прокормления себя и своей семьи. И всё больше задумывался: что же оно такое, писательство? Как найти такую тему для рассказа, повести, которая бы взволновала людей, заставила читателей и критиков признать меня?
Нет, такой темы я не находил. И меня всё чаще посещала мысль о тщете моих планов, в душе поселялось неверие, и оно постепенно завладевало всем существом; я стал подумывать о том, что журналистика и есть моя планида, что не надо забирать лишнего в свою голову, а довольствоваться тем, что у меня есть.
Пытался заново вступить в партию, но в райкоме Самсонову сказали, что в моём положении, когда я попался на глаза «самому верху», лучше повременить, подождать, когда улягутся страсти и «верхние люди» забудут Василия и всё, что накручено вокруг его имени.
Это было для меня ужасно. Лишало свободы действии, держало в страхе потерять работу в журнале и очутиться вновь на улице в положении «исключённого из партии». А тут ещё Самсонов стал болеть чаще, надолго залегал в больницу, а во время последнего приступа врачи сказали, что работать он уже не будет, его переведут на инвалидность.
Масолова назначили заместителем главного редактора, а Раппопорта на место Масолова. И вскоре же Переверзев становится ответственным секретарём журнала и на вакансии в разных отделах пригласили четырёх сотрудников. Все они – евреи.
Меня позвал Масолов. Он сидел в кабинете Самсонова и чувствовал себя хозяином. Беседовал со мной так, будто я был уличён в преступлении и он не знал, что же со мной делать.
– В ЦК знают, что за псевдонимами, которыми вы подписываете свои очерки, скрывается ваша фамилия. Инструктор, курирующий наш журнал, предложил с вами разобраться.
Кровь бросилась мне в голову. Атака была слишком дерзкой и наглой, – в таких случаях я всегда терялся.
– Разбирайтесь, – глухо проговорил я.
– Хорошо, мы разберёмся. Константин Иванович – мужик лихой, он творил ещё и не такие дела. Придётся переместить вас на другую должность. А пока вы будете обрабатывать авторские статьи. Только одно условие: правка должна быть косметической, особо-то в текст не вмешивайтесь.
Шёл в свою комнату как в тумане. Понимал, что в журнале мне не работать. Пододвинул к себе чью-то статью, читал и ничего в ней не понимал. Стороной сознания шли мысли: «Можно ли преодолеть вот такую ситуацию? И стоит ли мне цепляться за журнал?.. Всё равно тут жизни не будет».
Вышел на улицу, стал ходить по переулку. Возле какого-то посольства у ворот стоял часовой. И когда я с ним поравнялся, он сладко зевнул. Я подумал: «Вот ему хорошо. Стоит себе и ни о чём не думает. Наверное, в этом и есть настоящее счастье».
Поехал в больницу к Самсонову. Дежурная сестра сказала:
– А вот он, мы его выписали.
Передо мной стоял Константин Иванович и грустно улыбался.
– Поехали домой, – кстати, увидишь, как я живу.
На такси приехали к нему на квартиру. Она была коммунальной, старой, по коридору бегали детишки, из кухни шёл терпкий запах жареного сала, рыбы и ещё чего-то.
Зашли в маленькую комнату. Здесь был старый диван, коврик и письменный стол. Самсонов, показывая на жалкую обстановку, виновато проговорил:
– Вот всё, что осталось от прежней роскошной жизни. С женой развёлся, отдал ей и дочери квартиру, а сам… вот, живу в дыре. Ну, да ладно. Я и тут жить не собираюсь. Ты уж, наверное, знаешь: от журнала меня отставили, вытолкнули на инвалидность. Ты меня прости: не удалось до конца довести дело, восстановить тебя в партии. Масолов поднял против тебя всю синагогу – от райкома до ЦК…
– Боюсь, что и вас-то из-за меня.
– Нет, Иван, ты не казнись. Меня они давно теснят. Тут, видишь ли, идёт борьба евреев за печатные органы. Наш журнал ещё как-то держался, мне и маршал помогал, но нажим усиливался, а тут ещё моя болезнь…
Соседка принесла нам чаю: мы сидели за письменным столом, обсуждали своё положение.
– Ты из журнала уходи, они тебе работать не дадут; боюсь, и ты подхватишь хворобу, как у меня, – она на нервной почве и, как говорил мне врач, привязывается к таким вот, как мы, которые испытывают большие нервные перегрузки. Это как самолёт на испытании: если большая вибрация, он рассыпается. Одно крыло отлетело, другое – ну, лётчик тогда катапультируется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142