Заходите после обеда. Я не машинистка, печатаю медленно.
Поблагодарил её и вышел.
До обеда не знал, что делать. Сел за свой дубовый стол с автографом Недогонова: «Мангалия, Мангалия, бадега и так далее», смотрел на море. Справа был виден край порта, белый теплоход стоял у причала, над ним завис клюв подъёмного крана, а из клюва, точно паук на паутинке, спускался легковой автомобиль. Слева смотрелся в окно моей комнаты похожий на корзинку балкон здания морского клуба. Само здание я уже осматривал и обошёл вокруг; оно было построено триста лет назад, в год, когда на городской площади был сооружён памятник Овидию, коротавшему здесь, в небольшой приморской деревне, дни своей ссылки за стихи, в которых слишком страстно изображалась любовь и которые, по мнению греческого сената, оскорбляли беспорочную нравственность. Интересно, какие бы вердикты вынес этот сенат, просмотрев хотя бы одну страницу «Московского комсомольца» или современный фильм?..
В комнату вошёл, как упал с неба, человек с лицом и фигурой до боли знакомыми. Он широко улыбался, – и эта улыбка до ушей могла принадлежать только одному человеку:
– Саша… ты?..
– Не видишь, что ли? – улыбнулся он ещё шире.
Я поднялся, и мы заключили друг друга в объятия.
– Бобров, чёрт!..
– Иван!.. Я слышал, я ждал тебя.
Это был Александр Бобров, мы с ним вместе учились в авиашколе.
– И ты не летаешь?
– Ползаю, как и ты.
– Чёрт с ней, с авиацией! – кидал он слова-камни, – зато видишь, встретились на кукурузном поле.
– Как?..
– Румыния! Страна сплошной кукурузы. Но нам, слава Богу, подают в ресторане и мясо.
И началось обычное:
– Ну, как ты здесь?
– А-а… Будь они трижды прокляты: что ни напишешь – всё не так. Роют носом – противно.
Я подумал: «Забракуют очерк, а иначе я писать не умею».
– Ты меня пугаешь.
– К тебе придираться не станут. Редактор на совещании уж сказал: «К нам едут два зубра столичной журналистики. Ты вроде бы уж и рассказы печатаешь. Начни они к тебе придираться, все скажут: „Ну, если уж эти не угодили!..“.
Действительно, ко мне не придирались. Очерк напечатали, и никто ничего по его поводу не сказал. Даже на летучке его не отмечали. Редактор хотел вывесить его в коридоре на доске лучших материалов, но я сказал:
– Я вас прошу мои материалы на доску не вывешивать и впредь, если таковые у меня объявятся.
Редактор посмотрел на меня внимательно и сказал:
– Я вас понимаю, чтобы не возбуждать зависть. Но вообще-то вы тут всех нас удивили: второй день работы – и очерк. Похоже на то, что вы привезли его из Москвы.
И потом – неожиданно:
– Вы в водное поло играть умеете? Ну, это… две команды гоняют мяч на воде.
– Играть не могу, но плавать умею. На Волге вырос.
– Отлично. Зачисляю вас в свою команду. Будете левым крайним, ходить по глубине.
И вот – обеденный перерыв. Прежде чем идти в ресторан, редакция почти в полном составе идёт на море. Вратари несут на плечах ворота с якорями, капитаны команд – мячи.
В воде располагаются по всем правилам. Только в отличие от взаправдашных игроков не все занимают места на глубине. Мне такая привилегия предоставлена. Редактор – центровой. Он стоит в воде по горло. Пожилые, толстые, не умеющие хорошо плавать – на правом фланге. Там они погружены по плечи.
Судья – толстяк и великан, подполковник Калмыков даёт свисток. Игроки двинулись. Наш капитан с мячом, на него надвигается Бобров. Он чёрен, как негр, здоров, как буйвол, – идёт посредине, распластав по сторонам руки. Редактор входит в азарт и тоже принимает позу борца на цирковом ковре. Он ниже Боброва, но сколочен туго. Мышцы плеч и рук напряжены. Лысина, как зеркало, отсвечивает солнечные лучи.
Сошлись. И оба погрузились в воду. Там идёт возня. А к ним уж подоспели другие игроки середины и все – под воду. Возник бурун, почти вулкан. Я знал, как играют в ватерполо, но такой свары и ярости не видал. Из воды немного в стороне от буруна выныривает малиново-красный капитан. Выпученными глазами ищет меня. И точным броском посылает мяч мне на руку. Я понял его замысел: пройти по глубине к воротам. Что я и делаю. Ко мне бросается зашита, но не успевает. Мяч в воротах. На берегу раздаются крики: «Ура!.. Браво!..» Там уж болельщики. Их набралось десятка три.
Накал борьбы нарастает. Голы следуют один за другим. Моя молодость и умение плавать во многом обеспечивают успех нашей команде. Капитан, он же редактор, мною доволен. Но в упорстве и отваге с ним может равняться лишь Бобров. Когда они сталкиваются, оба уходят под воду и возникает бурун. В него втягиваются почти все игроки. И тогда вода так закипает, что ничего уже не видно и нельзя понять, что происходит. Кому-то ногтями ободрали спину, и он, как ошпаренный, вылетает из воды, другому порвали трусы – он выныривает и, поддерживая их, матерится на чём свет стоит. Мата я давно не слышал, и мне он режет уши. А на берегу – смеются. Болельщики видят больше нас, – их смех перерастает в хохот, кто-то валяется на песке, вот-вот лопнет.
Несколько дней спустя к командующему нашей армии генерал-полковнику Голикову приехал на отдых сын. Он мастер спорта по водному поло. Генерал ему сказал:
– У нас редакция играет. Пойди к ним.
Сынок пришёл. Редактор обрадовался: это хорошо, что с нами будет играть мастер спорта. И вот первая свара. Мяч попадает к нему, на него, вопреки всяким правилам, набросилась целая стая. Он – под воду. Его достали и там. Закипел бурун. А через минуту он вылетает из воды и, поддерживая руками в клочья изодранные фирменные плавки, идёт к берегу, громко обвиняя нас всех:
– А ещё редакция. Культурные люди!..
Половина болельщиков лежала на песке в приступах гомерического смеха.
Больше он играть к нам не приходил.
А мы играли каждый день. Много плавок на мне было изорвано, много кровавых следов оставалось на спине, но теперь, по прошествии почти полстолетия, я вспоминаю нашу игру с чувством почти детской радости и неподдельного умиления.
Как-то я сказал Чернову:
– Эта ваша Аннушка – чистый ребёнок! Ей, поди, и восемнадцати нет.
– Ребёнок? Девица зрелая. У нас в деревне таких перестарками называли.
Подумав, сказал:
– Работник она хороший. Вот вам очерки печатает – единой ошибочки не сделает. А что до нашего брата, мужика блудливого, на пушечный выстрел не подпускает. Я, говорит, не монашка, но мне полюбить надо. Вишь как: полюбить! А так чтобы с кем зря – ни-ни.
– Так оно и следует. А без любви-то смысла нет. Особенно им, девицам.
Очерки писал я каждую неделю. Иногда и рассказы приносил ей. Она хотя печатала медленно, но я сердцем слышал: принимала меня приветливо, и будто бы даже рада была, когда я к ней обращался. А однажды сказала:
– Мы завтра на пляж идём. Пойдёмте с нами.
Я обрадовался и сразу же после завтрака сказал Чернову:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Поблагодарил её и вышел.
До обеда не знал, что делать. Сел за свой дубовый стол с автографом Недогонова: «Мангалия, Мангалия, бадега и так далее», смотрел на море. Справа был виден край порта, белый теплоход стоял у причала, над ним завис клюв подъёмного крана, а из клюва, точно паук на паутинке, спускался легковой автомобиль. Слева смотрелся в окно моей комнаты похожий на корзинку балкон здания морского клуба. Само здание я уже осматривал и обошёл вокруг; оно было построено триста лет назад, в год, когда на городской площади был сооружён памятник Овидию, коротавшему здесь, в небольшой приморской деревне, дни своей ссылки за стихи, в которых слишком страстно изображалась любовь и которые, по мнению греческого сената, оскорбляли беспорочную нравственность. Интересно, какие бы вердикты вынес этот сенат, просмотрев хотя бы одну страницу «Московского комсомольца» или современный фильм?..
В комнату вошёл, как упал с неба, человек с лицом и фигурой до боли знакомыми. Он широко улыбался, – и эта улыбка до ушей могла принадлежать только одному человеку:
– Саша… ты?..
– Не видишь, что ли? – улыбнулся он ещё шире.
Я поднялся, и мы заключили друг друга в объятия.
– Бобров, чёрт!..
– Иван!.. Я слышал, я ждал тебя.
Это был Александр Бобров, мы с ним вместе учились в авиашколе.
– И ты не летаешь?
– Ползаю, как и ты.
– Чёрт с ней, с авиацией! – кидал он слова-камни, – зато видишь, встретились на кукурузном поле.
– Как?..
– Румыния! Страна сплошной кукурузы. Но нам, слава Богу, подают в ресторане и мясо.
И началось обычное:
– Ну, как ты здесь?
– А-а… Будь они трижды прокляты: что ни напишешь – всё не так. Роют носом – противно.
Я подумал: «Забракуют очерк, а иначе я писать не умею».
– Ты меня пугаешь.
– К тебе придираться не станут. Редактор на совещании уж сказал: «К нам едут два зубра столичной журналистики. Ты вроде бы уж и рассказы печатаешь. Начни они к тебе придираться, все скажут: „Ну, если уж эти не угодили!..“.
Действительно, ко мне не придирались. Очерк напечатали, и никто ничего по его поводу не сказал. Даже на летучке его не отмечали. Редактор хотел вывесить его в коридоре на доске лучших материалов, но я сказал:
– Я вас прошу мои материалы на доску не вывешивать и впредь, если таковые у меня объявятся.
Редактор посмотрел на меня внимательно и сказал:
– Я вас понимаю, чтобы не возбуждать зависть. Но вообще-то вы тут всех нас удивили: второй день работы – и очерк. Похоже на то, что вы привезли его из Москвы.
И потом – неожиданно:
– Вы в водное поло играть умеете? Ну, это… две команды гоняют мяч на воде.
– Играть не могу, но плавать умею. На Волге вырос.
– Отлично. Зачисляю вас в свою команду. Будете левым крайним, ходить по глубине.
И вот – обеденный перерыв. Прежде чем идти в ресторан, редакция почти в полном составе идёт на море. Вратари несут на плечах ворота с якорями, капитаны команд – мячи.
В воде располагаются по всем правилам. Только в отличие от взаправдашных игроков не все занимают места на глубине. Мне такая привилегия предоставлена. Редактор – центровой. Он стоит в воде по горло. Пожилые, толстые, не умеющие хорошо плавать – на правом фланге. Там они погружены по плечи.
Судья – толстяк и великан, подполковник Калмыков даёт свисток. Игроки двинулись. Наш капитан с мячом, на него надвигается Бобров. Он чёрен, как негр, здоров, как буйвол, – идёт посредине, распластав по сторонам руки. Редактор входит в азарт и тоже принимает позу борца на цирковом ковре. Он ниже Боброва, но сколочен туго. Мышцы плеч и рук напряжены. Лысина, как зеркало, отсвечивает солнечные лучи.
Сошлись. И оба погрузились в воду. Там идёт возня. А к ним уж подоспели другие игроки середины и все – под воду. Возник бурун, почти вулкан. Я знал, как играют в ватерполо, но такой свары и ярости не видал. Из воды немного в стороне от буруна выныривает малиново-красный капитан. Выпученными глазами ищет меня. И точным броском посылает мяч мне на руку. Я понял его замысел: пройти по глубине к воротам. Что я и делаю. Ко мне бросается зашита, но не успевает. Мяч в воротах. На берегу раздаются крики: «Ура!.. Браво!..» Там уж болельщики. Их набралось десятка три.
Накал борьбы нарастает. Голы следуют один за другим. Моя молодость и умение плавать во многом обеспечивают успех нашей команде. Капитан, он же редактор, мною доволен. Но в упорстве и отваге с ним может равняться лишь Бобров. Когда они сталкиваются, оба уходят под воду и возникает бурун. В него втягиваются почти все игроки. И тогда вода так закипает, что ничего уже не видно и нельзя понять, что происходит. Кому-то ногтями ободрали спину, и он, как ошпаренный, вылетает из воды, другому порвали трусы – он выныривает и, поддерживая их, матерится на чём свет стоит. Мата я давно не слышал, и мне он режет уши. А на берегу – смеются. Болельщики видят больше нас, – их смех перерастает в хохот, кто-то валяется на песке, вот-вот лопнет.
Несколько дней спустя к командующему нашей армии генерал-полковнику Голикову приехал на отдых сын. Он мастер спорта по водному поло. Генерал ему сказал:
– У нас редакция играет. Пойди к ним.
Сынок пришёл. Редактор обрадовался: это хорошо, что с нами будет играть мастер спорта. И вот первая свара. Мяч попадает к нему, на него, вопреки всяким правилам, набросилась целая стая. Он – под воду. Его достали и там. Закипел бурун. А через минуту он вылетает из воды и, поддерживая руками в клочья изодранные фирменные плавки, идёт к берегу, громко обвиняя нас всех:
– А ещё редакция. Культурные люди!..
Половина болельщиков лежала на песке в приступах гомерического смеха.
Больше он играть к нам не приходил.
А мы играли каждый день. Много плавок на мне было изорвано, много кровавых следов оставалось на спине, но теперь, по прошествии почти полстолетия, я вспоминаю нашу игру с чувством почти детской радости и неподдельного умиления.
Как-то я сказал Чернову:
– Эта ваша Аннушка – чистый ребёнок! Ей, поди, и восемнадцати нет.
– Ребёнок? Девица зрелая. У нас в деревне таких перестарками называли.
Подумав, сказал:
– Работник она хороший. Вот вам очерки печатает – единой ошибочки не сделает. А что до нашего брата, мужика блудливого, на пушечный выстрел не подпускает. Я, говорит, не монашка, но мне полюбить надо. Вишь как: полюбить! А так чтобы с кем зря – ни-ни.
– Так оно и следует. А без любви-то смысла нет. Особенно им, девицам.
Очерки писал я каждую неделю. Иногда и рассказы приносил ей. Она хотя печатала медленно, но я сердцем слышал: принимала меня приветливо, и будто бы даже рада была, когда я к ней обращался. А однажды сказала:
– Мы завтра на пляж идём. Пойдёмте с нами.
Я обрадовался и сразу же после завтрака сказал Чернову:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142