Я Холод, начальник политотдела.
И протянул мне руку. Она была холодная и влажная.
Оставшись один, я сел на диван и подумал: «Лучше бы мне расположиться здесь, на диване, но неудобно. Зайдёт Холод и скажет, что я брезгую. Или боюсь койки, на которой спал человек, ныне мёртвый. Но, может быть, он и не умер, и врачи его поднимут?.. Хорошо бы. Я не хотел, чтобы Кулинич умирал. Я и вообще не хотел ничьей смерти. И когда, бывало, на фронте батарея собьёт самолёт и он загорится, или подобьёт танк, машину с солдатами – я думал о погибших, представлял их матерей, отцов, жён, детей… Мне было больно. И говорю я это искренне, от чистого сердца. И при этом думаю о Боге. Мне не страшно будет предстать перед Богом, я ему никогда не лгал».
В комнату вошёл румын с ружьём и вещмешком. Посмотрел на меня с улыбкой, словно я ему был знаком.
– Вы есть капитан Дроздов?
– Да, с вашего позволения.
– Буду вам давать своё имя, если вам нравится?
– Разумеется, мне это очень понравится.
Поднялся с дивана. Ждал, когда он произнесёт очередную фразу, которые ему нелегко давались. И он произнёс:
– Рональд Нелепеску.
На этом он похоже исчерпал своё красноречие и запустил руку куда-то глубоко под куртку, извлёк оттуда маленький конвертик, перехваченный синей узенькой лентой – то ли для красоты, то ли для сохранения секретности. И, обливая меня теплом суриково-кирпичных глаз и лукаво улыбаясь, протянул пакетик. Я раскрыл конверт и прочитал коротенькое письмецо: «Милый, родной мой!
Плачу и страдаю, и не могу пережить страшный удар судьбы, повергший меня в отчаяние: противный посол не пустил меня на охоту! Ждём важную шифрограмму. Нет-нет, не о тебе! Над твоей головушкой рассеялись последние реденькие облачка, и ты можешь спокойно охотиться. Но меня с тобой не будет. Мы не встретимся до следующей субботы. А тебе я дам совет: верь человеку, подавшему моё письмо. Все вопросы задавай ему. Он мой друг и абсолютно надёжный. Всех остальных остерегайся. Молчать ты умеешь, это твоё золотое качество. Ну, будь здоров и счастлив. Обнимаю, целую. Е.».
Потом мы спустились на первый этаж, где в просторном зале накрыли ужин. Мест было много, но за столом сидело человек восемь. Я поклонился всем сразу, а Рональд, тронув меня за плечо, громко возвестил моё имя и после короткой паузы чуть тише добавил:
– Помощник Сталина.
Я, как всегда от этих слов, опустил голову и почувствовал жар во всём теле. И хотя пригнулся как под тяжестью каменной глыбы, но занял указанное мне место и приступил к ужину. Потом мы с Рональдом погуляли в окрестностях дворца, я узнал, что работает он в Совете министров – один из заместителей Председателя. Курирует мелиорацию и ещё какие-то важные отрасли сельского хозяйства.
Спать легли рано, а уже в начале четвёртого нас подняли. Внизу был накрыт завтрак, но Рональда позвал Председатель, который тоже приехал на охоту, и я один в столовую не пошёл. Ждал своего товарища, но он не появлялся. Куда идти, где и как охотиться, я не знал. И охотников, кроме генерала Холода, подполковника из СМЕРШа и Рональда, тоже никого не знал; хотел уже идти к лодочной стоянке и там во всём разобраться, но из темноты, сгустившейся к рассвету, выступил человек с ружьём за плечом, обратился ко мне по-русски:
– Нелепеску не будет, он занят – пойдёмте со мной.
По дороге сказал:
– Я – Чаушеску, будем знакомы.
Я тоже ему представился.
– Вы работали со Сталиным?
– Да, с генерал-лейтенантом Василием Иосифовичем.
– Вы генерал-лейтенант? Такой молодой, а уже такой высокий чин?
– Нет, нет, я – капитан авиации, бывший лётчик.
Мой спутник согласно кивал головой; говорил он по-русски плохо, ещё хуже, чем Нелепеску, и, конечно, не всё понимал из моей речи; скорее всего, он так и не понял, кто это генерал-лейтенант? И почему Сталина я называю Василием Иосифовичем. Для него я помощник Сталина, а Сталин может быть только один. Всё это я понял ещё там, в столовой, где на меня смотрели как на президента Америки; они все слышали звон, но плохо понимали, где он; принимали меня чуть ли не за самого важного человека, стоявшего у плеча Сталина. Да, думали они, таким был этот молодой человек, но Сталин умер, и я попал в опалу, теперь вот с ними, и им очень интересно быть в моём обществе, они всюду будут об этом говорить. И этот… главный комсомолец Румынии. Ему тоже не нужен никакой Василий Иосифович; ему важно по приезде домой сказать, что охотился с помощником Сталина, с самым главным помощником, любимым и единственным…
Я знал: Чаушеску курировал в партийном руководстве Румынии молодёжь. А ещё мне о нём Чернов сказал: «Он – паукерист, любимец Анны Паукер, пользуется большим доверием у наших обжидовленных, примасоненных верхов». Мне уже тогда эта короткая информация о многом говорила. Я знал, что Анна Паукер – это Троцкий в юбке, она боролась за высший пост в Румынской коммунистической партии, но, как в своё время и Троцкий, потерпела поражение. Её вывели из состава политбюро, а затем и лишили членства в ЦК партии. Как и Троцкого, её бы выслали, но Москва за неё заступилась, за ней оставили особняк в Бухаресте, автомобиль с персональным шофёром и многие другие привилегии. Чаушеску будто бы и сейчас посещал её и в молодёжной политике тайно протаскивал идеи паукеризма, поругивал Советский Союз, ориентировал юношей на Запад. И ещё я слышал, как в нашей редакции Чаушеску называли Чау.
«Хорошенькое соседство мне подвернулось», – думал я, следуя за своим спутником. А Чау подвёл меня к лодке, предложил сесть на корме. И по тому, как он искал ключ в связке своих ключей, открывал замок на цепях, державших лодку у берега, я понял, что лодка за ним закреплена или его собственная. Но вот он бросил цепь к столбику и оттолкнулся. Лодка, шурша камышами, понесла нас, как я вычислил по звёздам, строго на север.
Рулевым веслом я прощупывал глубину. Она была не больше метра, иногда доходила до роста человека. Вспомнил чей-то рассказ о сильном ветре, поднявшемся на озере, когда тут, в осеннее время, был самый разгар охоты. Ветер вздымал высокие волны, разметал по озеру лодки, а две из них опрокинул, и четыре человека погибли. Я подумал: «Надо им было держаться за лодки, и тогда бы они уцелели».
Плыли мы быстро, Чау был молод, силён и будто бы демонстрировал мне свою силу. У бортов с шумом проносился назад камыш, над головой кружились и летели куда-то звёзды. Небо делилось на две части: первая – восточная, голубела и звёзды на ней мерцали слабо, лишь остророгий месяц сверкал перламутровой белизной, не желая меркнуть под лучами ещё невидимого, но уже тянувшего кверху свои руки солнца; вторая часть – западная, ещё тёмная, холодная и ярко сверкавшая звёздами.
Временами заросли камыша редели и мы выносились на открытую часть озера;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
И протянул мне руку. Она была холодная и влажная.
Оставшись один, я сел на диван и подумал: «Лучше бы мне расположиться здесь, на диване, но неудобно. Зайдёт Холод и скажет, что я брезгую. Или боюсь койки, на которой спал человек, ныне мёртвый. Но, может быть, он и не умер, и врачи его поднимут?.. Хорошо бы. Я не хотел, чтобы Кулинич умирал. Я и вообще не хотел ничьей смерти. И когда, бывало, на фронте батарея собьёт самолёт и он загорится, или подобьёт танк, машину с солдатами – я думал о погибших, представлял их матерей, отцов, жён, детей… Мне было больно. И говорю я это искренне, от чистого сердца. И при этом думаю о Боге. Мне не страшно будет предстать перед Богом, я ему никогда не лгал».
В комнату вошёл румын с ружьём и вещмешком. Посмотрел на меня с улыбкой, словно я ему был знаком.
– Вы есть капитан Дроздов?
– Да, с вашего позволения.
– Буду вам давать своё имя, если вам нравится?
– Разумеется, мне это очень понравится.
Поднялся с дивана. Ждал, когда он произнесёт очередную фразу, которые ему нелегко давались. И он произнёс:
– Рональд Нелепеску.
На этом он похоже исчерпал своё красноречие и запустил руку куда-то глубоко под куртку, извлёк оттуда маленький конвертик, перехваченный синей узенькой лентой – то ли для красоты, то ли для сохранения секретности. И, обливая меня теплом суриково-кирпичных глаз и лукаво улыбаясь, протянул пакетик. Я раскрыл конверт и прочитал коротенькое письмецо: «Милый, родной мой!
Плачу и страдаю, и не могу пережить страшный удар судьбы, повергший меня в отчаяние: противный посол не пустил меня на охоту! Ждём важную шифрограмму. Нет-нет, не о тебе! Над твоей головушкой рассеялись последние реденькие облачка, и ты можешь спокойно охотиться. Но меня с тобой не будет. Мы не встретимся до следующей субботы. А тебе я дам совет: верь человеку, подавшему моё письмо. Все вопросы задавай ему. Он мой друг и абсолютно надёжный. Всех остальных остерегайся. Молчать ты умеешь, это твоё золотое качество. Ну, будь здоров и счастлив. Обнимаю, целую. Е.».
Потом мы спустились на первый этаж, где в просторном зале накрыли ужин. Мест было много, но за столом сидело человек восемь. Я поклонился всем сразу, а Рональд, тронув меня за плечо, громко возвестил моё имя и после короткой паузы чуть тише добавил:
– Помощник Сталина.
Я, как всегда от этих слов, опустил голову и почувствовал жар во всём теле. И хотя пригнулся как под тяжестью каменной глыбы, но занял указанное мне место и приступил к ужину. Потом мы с Рональдом погуляли в окрестностях дворца, я узнал, что работает он в Совете министров – один из заместителей Председателя. Курирует мелиорацию и ещё какие-то важные отрасли сельского хозяйства.
Спать легли рано, а уже в начале четвёртого нас подняли. Внизу был накрыт завтрак, но Рональда позвал Председатель, который тоже приехал на охоту, и я один в столовую не пошёл. Ждал своего товарища, но он не появлялся. Куда идти, где и как охотиться, я не знал. И охотников, кроме генерала Холода, подполковника из СМЕРШа и Рональда, тоже никого не знал; хотел уже идти к лодочной стоянке и там во всём разобраться, но из темноты, сгустившейся к рассвету, выступил человек с ружьём за плечом, обратился ко мне по-русски:
– Нелепеску не будет, он занят – пойдёмте со мной.
По дороге сказал:
– Я – Чаушеску, будем знакомы.
Я тоже ему представился.
– Вы работали со Сталиным?
– Да, с генерал-лейтенантом Василием Иосифовичем.
– Вы генерал-лейтенант? Такой молодой, а уже такой высокий чин?
– Нет, нет, я – капитан авиации, бывший лётчик.
Мой спутник согласно кивал головой; говорил он по-русски плохо, ещё хуже, чем Нелепеску, и, конечно, не всё понимал из моей речи; скорее всего, он так и не понял, кто это генерал-лейтенант? И почему Сталина я называю Василием Иосифовичем. Для него я помощник Сталина, а Сталин может быть только один. Всё это я понял ещё там, в столовой, где на меня смотрели как на президента Америки; они все слышали звон, но плохо понимали, где он; принимали меня чуть ли не за самого важного человека, стоявшего у плеча Сталина. Да, думали они, таким был этот молодой человек, но Сталин умер, и я попал в опалу, теперь вот с ними, и им очень интересно быть в моём обществе, они всюду будут об этом говорить. И этот… главный комсомолец Румынии. Ему тоже не нужен никакой Василий Иосифович; ему важно по приезде домой сказать, что охотился с помощником Сталина, с самым главным помощником, любимым и единственным…
Я знал: Чаушеску курировал в партийном руководстве Румынии молодёжь. А ещё мне о нём Чернов сказал: «Он – паукерист, любимец Анны Паукер, пользуется большим доверием у наших обжидовленных, примасоненных верхов». Мне уже тогда эта короткая информация о многом говорила. Я знал, что Анна Паукер – это Троцкий в юбке, она боролась за высший пост в Румынской коммунистической партии, но, как в своё время и Троцкий, потерпела поражение. Её вывели из состава политбюро, а затем и лишили членства в ЦК партии. Как и Троцкого, её бы выслали, но Москва за неё заступилась, за ней оставили особняк в Бухаресте, автомобиль с персональным шофёром и многие другие привилегии. Чаушеску будто бы и сейчас посещал её и в молодёжной политике тайно протаскивал идеи паукеризма, поругивал Советский Союз, ориентировал юношей на Запад. И ещё я слышал, как в нашей редакции Чаушеску называли Чау.
«Хорошенькое соседство мне подвернулось», – думал я, следуя за своим спутником. А Чау подвёл меня к лодке, предложил сесть на корме. И по тому, как он искал ключ в связке своих ключей, открывал замок на цепях, державших лодку у берега, я понял, что лодка за ним закреплена или его собственная. Но вот он бросил цепь к столбику и оттолкнулся. Лодка, шурша камышами, понесла нас, как я вычислил по звёздам, строго на север.
Рулевым веслом я прощупывал глубину. Она была не больше метра, иногда доходила до роста человека. Вспомнил чей-то рассказ о сильном ветре, поднявшемся на озере, когда тут, в осеннее время, был самый разгар охоты. Ветер вздымал высокие волны, разметал по озеру лодки, а две из них опрокинул, и четыре человека погибли. Я подумал: «Надо им было держаться за лодки, и тогда бы они уцелели».
Плыли мы быстро, Чау был молод, силён и будто бы демонстрировал мне свою силу. У бортов с шумом проносился назад камыш, над головой кружились и летели куда-то звёзды. Небо делилось на две части: первая – восточная, голубела и звёзды на ней мерцали слабо, лишь остророгий месяц сверкал перламутровой белизной, не желая меркнуть под лучами ещё невидимого, но уже тянувшего кверху свои руки солнца; вторая часть – западная, ещё тёмная, холодная и ярко сверкавшая звёздами.
Временами заросли камыша редели и мы выносились на открытую часть озера;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142