..» Вечный балагур и пересмешник Сергованцев и встречал Куркова и провожал, напевая эту строку. Курков не обижался. Пётр мне говорил:
– Надо будет выбивать бумагу, типографию – пусть они мне откажут!
И ещё сказал, что зарплаты ему не надо, у него хорошая пенсия.
Зарплата была больным местом. В Союзе писателей положили так: мне платить двести рублей в месяц, а сотрудникам по сто.
Было много студентов, которым не помогали родители; таких мы старались брать в редакцию в первую очередь. Именно по этой причине я пригласил на должность технического секретаря Нонну Болдину, яркую шумную поэтессу, любившую всем и каждому читать свои стихи. С ней в первые же три-четыре дня произошёл приятный для неё и для меня казус: к ней подошла Оля и сказала:
– Вставай, я буду сидеть на твоём месте.
– А я?
– А ты пойдёшь в отдел поэзии. Там тебе интереснее.
– Но зарплата? Я же тут буду получать сто рублей.
– Зарплата твоя останется. Я буду работать бесплатно.
Я этого диалога не слышал, а только вдруг ко мне перестали идти посетители. И когда кабинет совсем опустел, я вышел в приёмную и увидел на месте Нонны Каримову.
– Ольга! Как ты сюда попала?
– Я прогнала Нонну в отдел поэзии. Она не может работать секретарём; всех к тебе пропускает. А я все вопросы стараюсь решать сама, а если не могу, отсылаю посетителя в отдел. Ты должен иметь свободное время, иначе они тебя заездят.
– Да, но зарплата? У меня нет свободной ставки.
– Не беда. Я буду работать бесплатно.
Я не стал возражать. И это оказалось для меня спасительной операцией: Ольга со своей обаятельной внешностью, со звонким певучим голосом, – культурная, тактичная и вместе с тем строгая, властная, – выполняла роль диспетчера, и я почувствовал себя почти совершенно свободным. Времени же мне, ох, как не хватало. Некоторым преподавателям не нравилось, что я забрал такую власть в институте, и они стали ко мне придираться. Не однажды завернул меня при сдаче квартального экзамена профессор Поспелов Геннадий Николаевич. Он был автором учебника по теории литературы, а кроме того, родным братом секретаря ЦК Петра Николаевича Поспелова, – его в институте боялись, с ним не спорили. Я всегда у него получал пятёрки, но на этот раз он меня забрасывал вопросами и, наконец, сказал:
– Могу поставить вам тройку.
Я взял со стола зачётную книжку:
– Если позволите, приду пересдавать.
Профессор ничего не сказал и вышел из аудитории. Я через неделю снова к нему пришёл. И ответил на все вопросы; его учебник выучил назубок, а кроме того, прочёл дополнительно много книг по теории литературы. Но и на этот раз он сказал:
– Материал вы подучили, но знаете его плохо.
Я снова взял зачётную книжку:
– Когда можно пересдать предмет?
– А я что – кроме как выслушивать ваш жалкий лепет, не имею других занятий?
Профессор почти прокричал эти слова. Я же стоял молча.
– Сдавайте директору института! Вы же тут забрали такую власть!.. С другими бы поделились!
Голос его дрожал, лицо покрылось пятнами:
– Фриду Вигдорову, опытную писательницу, – женщину, наконец! – выставили за дверь.
Я оборонялся, чеканил слова:
– Фрида Вигдорова предложила в журнал повесть, но мы её читать не стали.
– Вот именно! Даже читать не стали!
– Да, не стали потому, что журнал создан для печатания произведений студентов, а Фрида Вигдорова никакого отношения к институту не имеет.
– Хорошо, хорошо. У нас тут не редакционное совещание. Больше тройки я не могу вам поставить.
– Мне тройка не нужна. Позвольте пересдать?
Профессор уставился на меня тёмными, как ночь, глазами; из них, казалось, сыплются искры.
– Через неделю придёте!
– Благодарю, – сказал я.
Через неделю он задал мне один-единственный вопрос и поставил пятёрку. Больше он ко мне не придирался. И едва я начинал отвечать, резким движением подвигал к себе зачётку, ставил пятёрку. Я благодарил и отходил. Однако злость свою он на мне всё-таки выместил: не дал закончить институт с отличием: на госэкзаменах поставил четвёрку.
Младший его братишка, сидевший в ЦК, тоже не дремал: нам вредили где только можно. Давали такие типографии, где был «завал рукописей», и наш журнал задерживали с выпуском.
Бедный Курков метался по кабинетам, пока я не позвонил полковнику Соболеву, бывшему своему начальнику в «Сталинском соколе». Он теперь работал директором типографии Академии имени Жуковского и за небольшую плату взялся печатать наш журнал.
Не стихала молва о «смертельной обиде», нанесённой нами Фриде Вигдоровой. И всюду, где были её соплеменники, нам ставили палки в колёса.
Для меня наступил период большого морального и физического напряжения. Зарбабов теперь чаще сидел в партбюро, но и дела партийные от меня не отступали. Мне, как и другим студентам, была предоставлена комната на даче в Переделкино, и однажды ночью меня разбудил стук в окно. Я растворил ставни и увидел Ольгу.
– Оля? Тебе чего?
– Надо выручать Стаховского. Попал в милицию.
– За что же?..
По дороге рассказала об очередном «художестве» этого неуёмного человека. Он продолжал войну с евреями; своими средствами – нелепыми, ребяческими, но – воевал. В посёлке Переделкино, где жили писатели, находился и Дом творчества. Здесь отдыхали и «творили» ветхие старики и старушки, тётушки и дядюшки, близкие и совсем неблизкие родственники именитых писателей – всё больше евреи. Студенты знали, что условия для них созданы царские, кормят их из ложечки, дают паюсную икру и жидкий шоколад, столы ломятся от заморских вин и фруктов, зимой и летом подают виноград и ананасы… Вечерами перед сном они выходят на балкон второго этажа и смотрят на пруд, на домики, в которых живут студенты. Стаховский однажды разговорился со старушкой, выдал себя за польского еврея и по секрету сообщил, что случайно слышал, как техник-смотритель зданий говорил о ветхости балкона, о том, что он может «рухнуть», если вас на нём окажется много.
Старушка рассказала другим об опасности, и некоторое время отдыхающие на балкон не выходили. Но потом там снова стали появляться люди, и тогда Стаховский придумал другую «операцию». Взял у студента старую саблю, привезённую с Дона, и пообещал наточить её «до блеска». А перед самым балконом Дома творчества лежал плоский камень, на котором Стаховский вечерами и точил саблю. Обитатели балкона вначале ничего не понимали, а потом какой-то старик подошёл к нему и спросил:
– Ты чего точишь?
Стаховский повертел саблю в руках, ответил:
– А так… железяку.
– Но зачем же её точить?
– А так… ради удовольствия.
– Но какая же это железяка, если это сабля, боевое оружие.
Стаховский снова вертел перед носом «железяку-саблю» и потом сказал:
– Да, это сабля, но не боевое оружие, а музейный экспонат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
– Надо будет выбивать бумагу, типографию – пусть они мне откажут!
И ещё сказал, что зарплаты ему не надо, у него хорошая пенсия.
Зарплата была больным местом. В Союзе писателей положили так: мне платить двести рублей в месяц, а сотрудникам по сто.
Было много студентов, которым не помогали родители; таких мы старались брать в редакцию в первую очередь. Именно по этой причине я пригласил на должность технического секретаря Нонну Болдину, яркую шумную поэтессу, любившую всем и каждому читать свои стихи. С ней в первые же три-четыре дня произошёл приятный для неё и для меня казус: к ней подошла Оля и сказала:
– Вставай, я буду сидеть на твоём месте.
– А я?
– А ты пойдёшь в отдел поэзии. Там тебе интереснее.
– Но зарплата? Я же тут буду получать сто рублей.
– Зарплата твоя останется. Я буду работать бесплатно.
Я этого диалога не слышал, а только вдруг ко мне перестали идти посетители. И когда кабинет совсем опустел, я вышел в приёмную и увидел на месте Нонны Каримову.
– Ольга! Как ты сюда попала?
– Я прогнала Нонну в отдел поэзии. Она не может работать секретарём; всех к тебе пропускает. А я все вопросы стараюсь решать сама, а если не могу, отсылаю посетителя в отдел. Ты должен иметь свободное время, иначе они тебя заездят.
– Да, но зарплата? У меня нет свободной ставки.
– Не беда. Я буду работать бесплатно.
Я не стал возражать. И это оказалось для меня спасительной операцией: Ольга со своей обаятельной внешностью, со звонким певучим голосом, – культурная, тактичная и вместе с тем строгая, властная, – выполняла роль диспетчера, и я почувствовал себя почти совершенно свободным. Времени же мне, ох, как не хватало. Некоторым преподавателям не нравилось, что я забрал такую власть в институте, и они стали ко мне придираться. Не однажды завернул меня при сдаче квартального экзамена профессор Поспелов Геннадий Николаевич. Он был автором учебника по теории литературы, а кроме того, родным братом секретаря ЦК Петра Николаевича Поспелова, – его в институте боялись, с ним не спорили. Я всегда у него получал пятёрки, но на этот раз он меня забрасывал вопросами и, наконец, сказал:
– Могу поставить вам тройку.
Я взял со стола зачётную книжку:
– Если позволите, приду пересдавать.
Профессор ничего не сказал и вышел из аудитории. Я через неделю снова к нему пришёл. И ответил на все вопросы; его учебник выучил назубок, а кроме того, прочёл дополнительно много книг по теории литературы. Но и на этот раз он сказал:
– Материал вы подучили, но знаете его плохо.
Я снова взял зачётную книжку:
– Когда можно пересдать предмет?
– А я что – кроме как выслушивать ваш жалкий лепет, не имею других занятий?
Профессор почти прокричал эти слова. Я же стоял молча.
– Сдавайте директору института! Вы же тут забрали такую власть!.. С другими бы поделились!
Голос его дрожал, лицо покрылось пятнами:
– Фриду Вигдорову, опытную писательницу, – женщину, наконец! – выставили за дверь.
Я оборонялся, чеканил слова:
– Фрида Вигдорова предложила в журнал повесть, но мы её читать не стали.
– Вот именно! Даже читать не стали!
– Да, не стали потому, что журнал создан для печатания произведений студентов, а Фрида Вигдорова никакого отношения к институту не имеет.
– Хорошо, хорошо. У нас тут не редакционное совещание. Больше тройки я не могу вам поставить.
– Мне тройка не нужна. Позвольте пересдать?
Профессор уставился на меня тёмными, как ночь, глазами; из них, казалось, сыплются искры.
– Через неделю придёте!
– Благодарю, – сказал я.
Через неделю он задал мне один-единственный вопрос и поставил пятёрку. Больше он ко мне не придирался. И едва я начинал отвечать, резким движением подвигал к себе зачётку, ставил пятёрку. Я благодарил и отходил. Однако злость свою он на мне всё-таки выместил: не дал закончить институт с отличием: на госэкзаменах поставил четвёрку.
Младший его братишка, сидевший в ЦК, тоже не дремал: нам вредили где только можно. Давали такие типографии, где был «завал рукописей», и наш журнал задерживали с выпуском.
Бедный Курков метался по кабинетам, пока я не позвонил полковнику Соболеву, бывшему своему начальнику в «Сталинском соколе». Он теперь работал директором типографии Академии имени Жуковского и за небольшую плату взялся печатать наш журнал.
Не стихала молва о «смертельной обиде», нанесённой нами Фриде Вигдоровой. И всюду, где были её соплеменники, нам ставили палки в колёса.
Для меня наступил период большого морального и физического напряжения. Зарбабов теперь чаще сидел в партбюро, но и дела партийные от меня не отступали. Мне, как и другим студентам, была предоставлена комната на даче в Переделкино, и однажды ночью меня разбудил стук в окно. Я растворил ставни и увидел Ольгу.
– Оля? Тебе чего?
– Надо выручать Стаховского. Попал в милицию.
– За что же?..
По дороге рассказала об очередном «художестве» этого неуёмного человека. Он продолжал войну с евреями; своими средствами – нелепыми, ребяческими, но – воевал. В посёлке Переделкино, где жили писатели, находился и Дом творчества. Здесь отдыхали и «творили» ветхие старики и старушки, тётушки и дядюшки, близкие и совсем неблизкие родственники именитых писателей – всё больше евреи. Студенты знали, что условия для них созданы царские, кормят их из ложечки, дают паюсную икру и жидкий шоколад, столы ломятся от заморских вин и фруктов, зимой и летом подают виноград и ананасы… Вечерами перед сном они выходят на балкон второго этажа и смотрят на пруд, на домики, в которых живут студенты. Стаховский однажды разговорился со старушкой, выдал себя за польского еврея и по секрету сообщил, что случайно слышал, как техник-смотритель зданий говорил о ветхости балкона, о том, что он может «рухнуть», если вас на нём окажется много.
Старушка рассказала другим об опасности, и некоторое время отдыхающие на балкон не выходили. Но потом там снова стали появляться люди, и тогда Стаховский придумал другую «операцию». Взял у студента старую саблю, привезённую с Дона, и пообещал наточить её «до блеска». А перед самым балконом Дома творчества лежал плоский камень, на котором Стаховский вечерами и точил саблю. Обитатели балкона вначале ничего не понимали, а потом какой-то старик подошёл к нему и спросил:
– Ты чего точишь?
Стаховский повертел саблю в руках, ответил:
– А так… железяку.
– Но зачем же её точить?
– А так… ради удовольствия.
– Но какая же это железяка, если это сабля, боевое оружие.
Стаховский снова вертел перед носом «железяку-саблю» и потом сказал:
– Да, это сабля, но не боевое оружие, а музейный экспонат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142