Но ему, безусловно, хотелось иметь Польшу как верный тыл, ежели бы первый удар наносился на Западе.
Бек был вызван к Гитлеру. Есть живописное и малоизвестное описание реакции Бека на встречу с фюрером. Он поделился впечатлениями с британским послом в Варшаве сэром Хью Кеннардом, о чем тот сообщил в специальной телеграмме в Форин оффис:
«Пропустив вчерашним вечером пару рюмок водки, Бек рассказал мне, что 4 января в Берхтесгадене он понял, что Польша и Германия достигли пункта, с которого их пути расходятся. Во время предыдущих бесед Гитлер говорил: „Я хотел бы, чтобы“, а 4 января он стал употреблять выражение: „Так должно быть…“
Но то, что Бек сказал Кеннарду, он не рискнул прямо сказать фюреру. Игра продолжалась, и в ее ходе Риббентроп 26 января 1939 года беседовал с Беком – на этот раз в Варшаве. «Затем я еще раз говорил с г. Беком о политике Польши и Германии по отношению к Советскому Союзу, – записал Риббентроп содержание своей беседы, – и в этой связи по вопросу о Великой Украине, я снова предложил сотрудничество между Польшей и Германией в этой области». Риббентроп также настоятельно требовал присоединения Польши к Антикоминтерновскому пакту. Бек обещал (в очередной раз!) подумать – и Польша дала отказ. Узнав об этом, Гитлер сказал явно с сожалением:
– Мудрый маршал Пилсудский умер слишком рано…
Так или иначе, в январе 1939 года Гитлером решение было принято: война – но не вместе с Польшей, а против нее.
Как можно было совместить визит Риббентропа в Варшаву – последнюю попытку «вербовать» Польшу в качестве союзника против СССР с намеченной им же поездкой Шнурре в Москву для ведения переговоров с тем же СССР? Шнурре вспоминает о почти комичной ситуации:
– Я согласно указаниям приехал в Варшаву, встретился с Шуленбургом. Договорились, как будем вести переговоры. За несколько дней до этого в Берлине Шуленбург встречался с Мерекаловым, все было условлено: на 30 января был назначен первый разговор с Микояном. Но здесь разразился скандал: сначала одна лондонская газета сообщила о предстоящих советско-германских переговорах…
Шнурре вспомнил точно: это была та самая статья Вернона Бартлета в «Ньюс кроникл», которую «Правда» перепечатала 31 января с явным намеком на то, что эти переговоры могут иметь далеко идущие последствия.
– Риббентроп вызвал меня в отель «Бристоль», – вспоминает Шнурре, – и был очень резок:
– Вы возвращаетесь в Берлин!
– Но, господин министр, у меня на 30-е прием у Микояна…
– Это не пойдет! Вы возвращаетесь обратно. Это прямое указание фюрера…
Испуг Риббентропа мой собеседник объяснял так: конечно, немецкая сторона была заинтересована в советских поставках, но тогда еще не собиралась придавать торговым переговорам столь далеко идущий смысл. В скандале же Риббентроп не был заинтересован. Поэтому немцы были вынуждены нарушить все дипломатические каноны и просто отказаться от поездки, что нанесло советской стороне явное оскорбление. И он, Шнурре, долго чувствовал это…
Так или иначе, конец января принес окончательную ясность Гитлеру – может ли он строить комбинацию с Польшей, или нет? Один из сопровождавших Риббентропа чиновников, он же председатель Польско-немецкого общества Петер Клейст в последний день визита в Варшаву получил такой недвусмысленный ответ от начальника кабинета Бека графа Любенского:
– Польша считает себя полностью нацией европейской культуры, ощущающей как тесные связи с Францией и Англией, так и ищущей разумный компромисс с немецким соседом. Нужно длительное взаимопонимание с Германией, однако без того, чтобы Польша была бы втянута в антисоветские авантюры. В своей пограничной ситуации Польша не может позволить себе участие в антисоветских блоках. Такова позиция польского правительства, которую Бек изложил в беседе с рейхсминистром. Во внесенной этой ясности и лежит значение визита…
Любенский подтвердил, что такова же позиция маршала Рыдз-Смиглы. В свою очередь Клейст узнал, что заместитель Бека граф Шембек сформулировал итоги визита так: Риббентроп понял невозможность вступления Польши в Антикоминтерновский пакт. Остается лишь добавить: Петер Клейст был регулярным посетителем одного немецкого журналиста в Варшаве, которого высоко ценил за его осведомленность и с которым сам делился информацией. Это был Рудольф Геррнштадт – член советской разведывательной группы, которую Разведывательное управление генштаба РККА разместило в Варшаве. Не подлежит сомнению, что сведения Клейста попали в Москву.
Глава девятая.
Мюнхен и Москва
Сегодня молодому поколению россиян даже трудно представить, что в сталинскую эпоху страна жила не от года к году, а от одного партсъезда к другому. В марте 1939 года состоялся съезд XVIII. Пять лет отделяло страну от предыдущего XVII. И какие пять лет! После 1934 года в Советском Союзе и в мире изменилось так много, что едва ли кто-нибудь из делегатов съезда (их было 1570 с решающим и 395 с совещательным голосами) мог сомневаться, что теперь предстоят какие-то новые решения. Время – как его понимали в дни XVIII съезда – было уже военное. «Уже второй год, – сказал Сталин уже в третьем абзаце своего доклада, – идет новая империалистическая война, разыгравшаяся на огромной территории от Шанхая до Гибралтара и захватившая более 500 миллионов населения. Насильственно перекраивается карта Европы, Африки, Азии. Потрясена в корне вся система послевоенного так называемого мирного режима»…
Внешнеполитическая часть отчета (она была невелика по сравнению с другими разделами) до сих пор является предметом оживленных дискуссий.
Как она была воспринята в Берлине?
Как сообщил в своих показаниях в Нюрнберге член германской делегации, прибывший в Москву 23 августа 1939 года, начальник правового отдела МИД Германии Гаус, приехав в Москву министр Риббентроп упомянул речь Сталина от 10 марта, сказал, что «речь содержала одно предложение, в котором хотя и не была упомянута Германия, была понята Гитлером в том смысле, что Сталин хотел намекнуть на возможность или желательность установить и с Германией лучшие отношения». Сталин ответил: «Именно таково было намерение». Существует и другой документ: запись бесед, состоявшихся во время ночного банкета после подписания советско-германского пакта в ночь с 23 на 24 августа 1939 года. Ее делал член немецкой делегации Андор Хенке, хорошо владевший русским языком. Он сделал ее сразу после отъезда из Москвы, и Риббентроп включил ее в свой личный архив. Под пунктом 8 Хенке записал:
«Далее господин Молотов поднял бокал за господина Сталина, заметив, что это был Сталин, который своей речью в марте сего года, которая была хорошо принята в Германии, начал преобразование политических отношений».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Бек был вызван к Гитлеру. Есть живописное и малоизвестное описание реакции Бека на встречу с фюрером. Он поделился впечатлениями с британским послом в Варшаве сэром Хью Кеннардом, о чем тот сообщил в специальной телеграмме в Форин оффис:
«Пропустив вчерашним вечером пару рюмок водки, Бек рассказал мне, что 4 января в Берхтесгадене он понял, что Польша и Германия достигли пункта, с которого их пути расходятся. Во время предыдущих бесед Гитлер говорил: „Я хотел бы, чтобы“, а 4 января он стал употреблять выражение: „Так должно быть…“
Но то, что Бек сказал Кеннарду, он не рискнул прямо сказать фюреру. Игра продолжалась, и в ее ходе Риббентроп 26 января 1939 года беседовал с Беком – на этот раз в Варшаве. «Затем я еще раз говорил с г. Беком о политике Польши и Германии по отношению к Советскому Союзу, – записал Риббентроп содержание своей беседы, – и в этой связи по вопросу о Великой Украине, я снова предложил сотрудничество между Польшей и Германией в этой области». Риббентроп также настоятельно требовал присоединения Польши к Антикоминтерновскому пакту. Бек обещал (в очередной раз!) подумать – и Польша дала отказ. Узнав об этом, Гитлер сказал явно с сожалением:
– Мудрый маршал Пилсудский умер слишком рано…
Так или иначе, в январе 1939 года Гитлером решение было принято: война – но не вместе с Польшей, а против нее.
Как можно было совместить визит Риббентропа в Варшаву – последнюю попытку «вербовать» Польшу в качестве союзника против СССР с намеченной им же поездкой Шнурре в Москву для ведения переговоров с тем же СССР? Шнурре вспоминает о почти комичной ситуации:
– Я согласно указаниям приехал в Варшаву, встретился с Шуленбургом. Договорились, как будем вести переговоры. За несколько дней до этого в Берлине Шуленбург встречался с Мерекаловым, все было условлено: на 30 января был назначен первый разговор с Микояном. Но здесь разразился скандал: сначала одна лондонская газета сообщила о предстоящих советско-германских переговорах…
Шнурре вспомнил точно: это была та самая статья Вернона Бартлета в «Ньюс кроникл», которую «Правда» перепечатала 31 января с явным намеком на то, что эти переговоры могут иметь далеко идущие последствия.
– Риббентроп вызвал меня в отель «Бристоль», – вспоминает Шнурре, – и был очень резок:
– Вы возвращаетесь в Берлин!
– Но, господин министр, у меня на 30-е прием у Микояна…
– Это не пойдет! Вы возвращаетесь обратно. Это прямое указание фюрера…
Испуг Риббентропа мой собеседник объяснял так: конечно, немецкая сторона была заинтересована в советских поставках, но тогда еще не собиралась придавать торговым переговорам столь далеко идущий смысл. В скандале же Риббентроп не был заинтересован. Поэтому немцы были вынуждены нарушить все дипломатические каноны и просто отказаться от поездки, что нанесло советской стороне явное оскорбление. И он, Шнурре, долго чувствовал это…
Так или иначе, конец января принес окончательную ясность Гитлеру – может ли он строить комбинацию с Польшей, или нет? Один из сопровождавших Риббентропа чиновников, он же председатель Польско-немецкого общества Петер Клейст в последний день визита в Варшаву получил такой недвусмысленный ответ от начальника кабинета Бека графа Любенского:
– Польша считает себя полностью нацией европейской культуры, ощущающей как тесные связи с Францией и Англией, так и ищущей разумный компромисс с немецким соседом. Нужно длительное взаимопонимание с Германией, однако без того, чтобы Польша была бы втянута в антисоветские авантюры. В своей пограничной ситуации Польша не может позволить себе участие в антисоветских блоках. Такова позиция польского правительства, которую Бек изложил в беседе с рейхсминистром. Во внесенной этой ясности и лежит значение визита…
Любенский подтвердил, что такова же позиция маршала Рыдз-Смиглы. В свою очередь Клейст узнал, что заместитель Бека граф Шембек сформулировал итоги визита так: Риббентроп понял невозможность вступления Польши в Антикоминтерновский пакт. Остается лишь добавить: Петер Клейст был регулярным посетителем одного немецкого журналиста в Варшаве, которого высоко ценил за его осведомленность и с которым сам делился информацией. Это был Рудольф Геррнштадт – член советской разведывательной группы, которую Разведывательное управление генштаба РККА разместило в Варшаве. Не подлежит сомнению, что сведения Клейста попали в Москву.
Глава девятая.
Мюнхен и Москва
Сегодня молодому поколению россиян даже трудно представить, что в сталинскую эпоху страна жила не от года к году, а от одного партсъезда к другому. В марте 1939 года состоялся съезд XVIII. Пять лет отделяло страну от предыдущего XVII. И какие пять лет! После 1934 года в Советском Союзе и в мире изменилось так много, что едва ли кто-нибудь из делегатов съезда (их было 1570 с решающим и 395 с совещательным голосами) мог сомневаться, что теперь предстоят какие-то новые решения. Время – как его понимали в дни XVIII съезда – было уже военное. «Уже второй год, – сказал Сталин уже в третьем абзаце своего доклада, – идет новая империалистическая война, разыгравшаяся на огромной территории от Шанхая до Гибралтара и захватившая более 500 миллионов населения. Насильственно перекраивается карта Европы, Африки, Азии. Потрясена в корне вся система послевоенного так называемого мирного режима»…
Внешнеполитическая часть отчета (она была невелика по сравнению с другими разделами) до сих пор является предметом оживленных дискуссий.
Как она была воспринята в Берлине?
Как сообщил в своих показаниях в Нюрнберге член германской делегации, прибывший в Москву 23 августа 1939 года, начальник правового отдела МИД Германии Гаус, приехав в Москву министр Риббентроп упомянул речь Сталина от 10 марта, сказал, что «речь содержала одно предложение, в котором хотя и не была упомянута Германия, была понята Гитлером в том смысле, что Сталин хотел намекнуть на возможность или желательность установить и с Германией лучшие отношения». Сталин ответил: «Именно таково было намерение». Существует и другой документ: запись бесед, состоявшихся во время ночного банкета после подписания советско-германского пакта в ночь с 23 на 24 августа 1939 года. Ее делал член немецкой делегации Андор Хенке, хорошо владевший русским языком. Он сделал ее сразу после отъезда из Москвы, и Риббентроп включил ее в свой личный архив. Под пунктом 8 Хенке записал:
«Далее господин Молотов поднял бокал за господина Сталина, заметив, что это был Сталин, который своей речью в марте сего года, которая была хорошо принята в Германии, начал преобразование политических отношений».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140