Обязательно в красном! Даже девушки-флейтистки тоже были в каких-то красных пиджачках.
Женщины-гости были все одеты в очень красивые длиннющие платья самых разных фасонов. Я тут же представил себе Рут Истлейк в таком платье и ради справедливости должен отметить, что если бы Рут появилась сейчас здесь – она была бы самая красивая Женщина!
А Мужчины-гости были все одеты в одну форму – смокинг, белая рубашка, галстук – «бабочка», черные туфли…
Спутать с официантом – раз плюнуть! Некоторым официантам смокинги гораздо больше шли, чем многим этим задроченным миллионерам.
Зато операторы телевидения, фотокорреспонденты со своими бесчисленными камерами и объективами (тут-то я все петрю! Мы с Шурой очень даже часто занимались фотографией…), все репортеры газет и журналов были одеты кто во что горазд! Джинсы, рубахи навыпуск, жилетки с невероятным количеством карманов, свитера, спортивные куртки – плевать им было на все! Они ПРИЕХАЛИ НА РАБОТУ!
Но мне показалось, что это была своего рода демонстрация НАПЛЕВИЗМА… Может, я и ошибаюсь, но я углядел в этом разностилье и пофигизме к своему виду на приеме в самом Белом доме некую форму протеста против сильных мира сего…
Ничего я фразочку завернул, а?! Я просто на собственных глазах становлюсь все интеллигентнее и интеллигентнее!
А наших депутатов Российской Государственной Думы все не было и не было.
И Ларри Браун повел нас на кухню ужинать. Чтобы мы потом в Банкетном зале не шмонались бы по столам, не кусочничали и вели бы себя пристойно.
Вот мы втроем в какой-то очень благоустроенной кухонной подсобке и поужинали. Очень славно и очень вкусно. Ларри даже виски немного треснул…
Когда же мы с раздутыми животами вернулись в Большой зал (ох, как я не перевариваю мраморные полы!..), выяснилось, что наши российские депутаты во главе с послом России уже прибыли, разбрелись по кучкам, и теперь их было не отличить ни от одного американского миллиардера, ни от одного официанта.
Наши тоже были все в смокингах, «бабочках» и держались так, словно всю свою жизнь с младенческого возраста только смокинги и носили. А уж приемов и презентаций за их широкими плечами было не счесть!
Узнать некоторых из них можно было только лишь или по неважному английскому языку, или по отменному русскому.
Вот когда мне вдруг стало все интересно, а внутри громко зазвенел тот самый тревожный колокольчик, который начал во мне тихо позвякивать сразу же, как только я узнал о приеме НАШИХ.
Мы попытались было отпроситься у Ларри Брауна побродить вдвоем среди русских и попросили его разыскать того самого Конгрессмена, который когда-то заканчивал Гарвардский университет вместе с Фридрихом фон Тифенбахом, а потом, спустя сорок лет, по просьбе Фридриха, разыскал в Нью-Йорке Шуру Плоткина и сообщил ему о моем приплытии в Америку.
На что Ларри сказал, что Конгрессмен уже найден и ждет встречи с нами у лестницы под портретом Президента Трумэна. А нас с Соксом он никуда одних не отпустит, и чтобы мы даже не пытались куда-либо смыливаться. Потому что он, Ларри Браун, получил личное распоряжение Президента во время приема в Банкетном зале посадить нас с Соксом за его стол. Меня – для консультаций по всем русским вопросам, Сокса – для представительства и прессы.
… Конгрессменом оказался тучный старик с громким хохотом, отвисшими склеротическими щечками и очень живыми глазками.
Несмотря на то что они с Фридрихом родились в одном году, Конгрессмена можно было принять за моложавого дедушку шестидесятипятилетнего Фридриха фон Тифенбаха.
Увидев меня и узнав от Ларри, кто я такой, старик громко заржал и, тыкая в меня пальцем, стал весело орать, что я наконец нашелся!..
Когда я, естественно, через Ларри Брауна, спросил его, где мой Шура, и сказал, что пропал не я, а он – Шура Плоткин, и Конгрессмен был последним Человеком, который слышал голос Шуры, старик еще пуще загоготал и, клацая вставными челюстями, заявил, что ни о чем дальнейшем он и понятия не имеет! Он даже предложил Шуре приехать в Вашингтон – Фридрих просил его помочь Шуре на первых порах, – но Шура заявил, что сможет приехать в столицу только лишь тогда, когда встретит своего ближайшего друга. То есть МЕНЯ. Все! Больше он о Шуре ни черта не слышал. А как я поживаю?
Мы отделались от толстого старика какой-то вымученно-любезной фразой и снова вернулись к четырем колоннам Большого зала.
Я был, как говорится, в полном разборе. Рвались ниточки надежд… Ларри и Сокс успокаивали меня, как могли!
Оставался только лишь этот испанский Аарон Маймонидес, который приснился мне сегодня ночью. Но как с ним связаться?! Он ведь жил пятьсот лет тому назад!.. А я чувствовал, чувствовал, что этот доктор и философ, старый испанский еврей Маймонидес знает, где мой Шура!..
– Который час, Сокс? – спросил я.
Сокс посмотрел на большие бронзовые часы, стоявшие на очень красивом столике в простенке между двумя окнами, и тут же ответил:
– Без двенадцати минут восемь. Скоро всех пригласят в Банкетный зал.
– Ларри! – заторопился я. – Ты не можешь вот прямо сейчас же соединить меня с миссис Истлейк?
– Какие проблемы? – уверенно проговорил Ларри и вытащил из кармана смокинга телефон – «хенди». – Только давайте отойдем в сторонку. А то кто-нибудь увидит, как Кыся говорит по телефону, и придется вызывать из психиатрички «скорую помощь».
Мы рванули в какой-то коридор, пролетели мимо охраны и забились в какой-то закуток у окна. Там мы с Соксом вспрыгнули на подоконник, а Ларри набрал нью-йоркский номер телефона Тимурчика и Рут.
Ровно через три длинных гудка я услышал щелчок включения и голос Тимура:
– Тим Истлейк слушает!
– Тимурчик… – сказал я по-шелдрейсовски, – Тимурчик! – И мне вдруг захотелось заплакать. Но я сдержался и сказал: – Это я… Кыся…
– Кысичка!!! Корешок ты мой, подельничек! Мама меня чуть не отлупила за то, что я помог тебе уехать в Вашингтон!.. Где ты? Когда ты вернешься?.. Мы сами приедем за тобой… Не надо ждать автобуса из Майами! Мы тебя по телевизору видели!.. О тебе столько газет написали, что в моей школе, где тебя уже знают, твой портрет из какого-то журнала вырезали и повесили, а меня попросили сделать о тебе факультативный доклад! Я сейчас как раз готовлюсь…
– Тимурчик, мальчик мой… – сказал я срывающимся голосом. – Пожалуйста, попроси маму к телефону.
– Мама-а-а!!! – заорал Тимур на весь Квинс. – Тебя Мартын к телефону!..
Через мгновение я услышал запыхавшийся голос Рут:
– О Господи! Я тебе звоню, звоню!.. Где ты шляешься, звезда телевидения и прессы?!
– Погоди, Рут!.. Погоди… У меня очень мало времени. Сейчас мне уже нужно бежать в Банкетный зал. Билли попросил меня…
– Кто-о-о?!
– Президент попросил меня посидеть рядом с ним во время переговоров с русскими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Женщины-гости были все одеты в очень красивые длиннющие платья самых разных фасонов. Я тут же представил себе Рут Истлейк в таком платье и ради справедливости должен отметить, что если бы Рут появилась сейчас здесь – она была бы самая красивая Женщина!
А Мужчины-гости были все одеты в одну форму – смокинг, белая рубашка, галстук – «бабочка», черные туфли…
Спутать с официантом – раз плюнуть! Некоторым официантам смокинги гораздо больше шли, чем многим этим задроченным миллионерам.
Зато операторы телевидения, фотокорреспонденты со своими бесчисленными камерами и объективами (тут-то я все петрю! Мы с Шурой очень даже часто занимались фотографией…), все репортеры газет и журналов были одеты кто во что горазд! Джинсы, рубахи навыпуск, жилетки с невероятным количеством карманов, свитера, спортивные куртки – плевать им было на все! Они ПРИЕХАЛИ НА РАБОТУ!
Но мне показалось, что это была своего рода демонстрация НАПЛЕВИЗМА… Может, я и ошибаюсь, но я углядел в этом разностилье и пофигизме к своему виду на приеме в самом Белом доме некую форму протеста против сильных мира сего…
Ничего я фразочку завернул, а?! Я просто на собственных глазах становлюсь все интеллигентнее и интеллигентнее!
А наших депутатов Российской Государственной Думы все не было и не было.
И Ларри Браун повел нас на кухню ужинать. Чтобы мы потом в Банкетном зале не шмонались бы по столам, не кусочничали и вели бы себя пристойно.
Вот мы втроем в какой-то очень благоустроенной кухонной подсобке и поужинали. Очень славно и очень вкусно. Ларри даже виски немного треснул…
Когда же мы с раздутыми животами вернулись в Большой зал (ох, как я не перевариваю мраморные полы!..), выяснилось, что наши российские депутаты во главе с послом России уже прибыли, разбрелись по кучкам, и теперь их было не отличить ни от одного американского миллиардера, ни от одного официанта.
Наши тоже были все в смокингах, «бабочках» и держались так, словно всю свою жизнь с младенческого возраста только смокинги и носили. А уж приемов и презентаций за их широкими плечами было не счесть!
Узнать некоторых из них можно было только лишь или по неважному английскому языку, или по отменному русскому.
Вот когда мне вдруг стало все интересно, а внутри громко зазвенел тот самый тревожный колокольчик, который начал во мне тихо позвякивать сразу же, как только я узнал о приеме НАШИХ.
Мы попытались было отпроситься у Ларри Брауна побродить вдвоем среди русских и попросили его разыскать того самого Конгрессмена, который когда-то заканчивал Гарвардский университет вместе с Фридрихом фон Тифенбахом, а потом, спустя сорок лет, по просьбе Фридриха, разыскал в Нью-Йорке Шуру Плоткина и сообщил ему о моем приплытии в Америку.
На что Ларри сказал, что Конгрессмен уже найден и ждет встречи с нами у лестницы под портретом Президента Трумэна. А нас с Соксом он никуда одних не отпустит, и чтобы мы даже не пытались куда-либо смыливаться. Потому что он, Ларри Браун, получил личное распоряжение Президента во время приема в Банкетном зале посадить нас с Соксом за его стол. Меня – для консультаций по всем русским вопросам, Сокса – для представительства и прессы.
… Конгрессменом оказался тучный старик с громким хохотом, отвисшими склеротическими щечками и очень живыми глазками.
Несмотря на то что они с Фридрихом родились в одном году, Конгрессмена можно было принять за моложавого дедушку шестидесятипятилетнего Фридриха фон Тифенбаха.
Увидев меня и узнав от Ларри, кто я такой, старик громко заржал и, тыкая в меня пальцем, стал весело орать, что я наконец нашелся!..
Когда я, естественно, через Ларри Брауна, спросил его, где мой Шура, и сказал, что пропал не я, а он – Шура Плоткин, и Конгрессмен был последним Человеком, который слышал голос Шуры, старик еще пуще загоготал и, клацая вставными челюстями, заявил, что ни о чем дальнейшем он и понятия не имеет! Он даже предложил Шуре приехать в Вашингтон – Фридрих просил его помочь Шуре на первых порах, – но Шура заявил, что сможет приехать в столицу только лишь тогда, когда встретит своего ближайшего друга. То есть МЕНЯ. Все! Больше он о Шуре ни черта не слышал. А как я поживаю?
Мы отделались от толстого старика какой-то вымученно-любезной фразой и снова вернулись к четырем колоннам Большого зала.
Я был, как говорится, в полном разборе. Рвались ниточки надежд… Ларри и Сокс успокаивали меня, как могли!
Оставался только лишь этот испанский Аарон Маймонидес, который приснился мне сегодня ночью. Но как с ним связаться?! Он ведь жил пятьсот лет тому назад!.. А я чувствовал, чувствовал, что этот доктор и философ, старый испанский еврей Маймонидес знает, где мой Шура!..
– Который час, Сокс? – спросил я.
Сокс посмотрел на большие бронзовые часы, стоявшие на очень красивом столике в простенке между двумя окнами, и тут же ответил:
– Без двенадцати минут восемь. Скоро всех пригласят в Банкетный зал.
– Ларри! – заторопился я. – Ты не можешь вот прямо сейчас же соединить меня с миссис Истлейк?
– Какие проблемы? – уверенно проговорил Ларри и вытащил из кармана смокинга телефон – «хенди». – Только давайте отойдем в сторонку. А то кто-нибудь увидит, как Кыся говорит по телефону, и придется вызывать из психиатрички «скорую помощь».
Мы рванули в какой-то коридор, пролетели мимо охраны и забились в какой-то закуток у окна. Там мы с Соксом вспрыгнули на подоконник, а Ларри набрал нью-йоркский номер телефона Тимурчика и Рут.
Ровно через три длинных гудка я услышал щелчок включения и голос Тимура:
– Тим Истлейк слушает!
– Тимурчик… – сказал я по-шелдрейсовски, – Тимурчик! – И мне вдруг захотелось заплакать. Но я сдержался и сказал: – Это я… Кыся…
– Кысичка!!! Корешок ты мой, подельничек! Мама меня чуть не отлупила за то, что я помог тебе уехать в Вашингтон!.. Где ты? Когда ты вернешься?.. Мы сами приедем за тобой… Не надо ждать автобуса из Майами! Мы тебя по телевизору видели!.. О тебе столько газет написали, что в моей школе, где тебя уже знают, твой портрет из какого-то журнала вырезали и повесили, а меня попросили сделать о тебе факультативный доклад! Я сейчас как раз готовлюсь…
– Тимурчик, мальчик мой… – сказал я срывающимся голосом. – Пожалуйста, попроси маму к телефону.
– Мама-а-а!!! – заорал Тимур на весь Квинс. – Тебя Мартын к телефону!..
Через мгновение я услышал запыхавшийся голос Рут:
– О Господи! Я тебе звоню, звоню!.. Где ты шляешься, звезда телевидения и прессы?!
– Погоди, Рут!.. Погоди… У меня очень мало времени. Сейчас мне уже нужно бежать в Банкетный зал. Билли попросил меня…
– Кто-о-о?!
– Президент попросил меня посидеть рядом с ним во время переговоров с русскими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128