К запаху нового снега и копальхена прибавился аромат пахучего дыма. Амтын курил истово, сосредоточенно, медленно выпуская из себя дым. Синее облачко струилось из ноздрей, задерживаясь, путаясь в усах. Глядя на него, Каготу тоже захотелось курить.
Пока курили, разговаривали.
– Я бы отдал все кыгмгыты Амундсену, – рассуждал Амтын, – если бы знал, что он все-таки что-то продаст… Мне бы хотелось получить от него хороший винчестер. Мой старый совсем никудышный, мажет, жалко патронов. За новый я бы отдал все содержимое мясного хранилища.
– На собак-то ему не очень много копальхена нужно, – заметил Кагот. – Может, он захочет свежей нерпы или лахтака?
– Скоро уже можно за нерпой на лед, – сказал Амтын. – Как думаешь, какая охота будет в этом году?
Кагот остерегался делать предсказания, но тут как-то само собой вышло:
– У меня такое предчувствие, что нерпы в эту зиму будет довольно…
– Вот это хорошо, – с удовлетворением заметил Амтын. – Хочу тебе вот что сказать… Только не обижайся на меня… Каляна жаловалась моей жене…
– Я не хочу об этом говорить, – тихо сказал Кагот.
Он еще не забыл Вааль. Не только не забыл, но и чувствовал, знал, что она недалеко. Иногда, обычно по ночам, она являлась ему, особенно под утро, когда не знаешь, проснулся ты или еще спишь. Это было так явственно, что, даже открыв глаза, Кагот еще долго ощущал тепло ее мягких, ласковых рук, слышал ее голос, чувствовал нежное дыхание. Он смотрел в тот угол мехового полога, где мгла была густой и непроницаемой, и именно там видел ее лицо, обрамленное густыми черными волосами, блеск ее глаз, и тихий, только ему слышимый голос доносился до его слуха. Он молча слушал, стараясь даже не дышать, боясь спугнуть ее неосторожным движением. А порой она голосом давала знать о своем присутствии, особенно в море или далеко в тундре, когда никого вокруг, кроме земли, камней и плывущих в небе облаков. Голос мог исходить откуда угодно, и Кагот дивился многообразию ее превращений, потому что Вааль могла вдруг окликнуть его со дна тундровой речки или озера, когда он нагибался, чтобы зачерпнуть ладонью чистой холодной воды, или заговорить с ним из нагромождения камней, из евражечьей норы. Ее облик мог внезапно возникнуть в очертаниях облаков, во вставшем над морем тумане, во льдах, в глубине морской воды уходящей, тающей тенью.
Он разговаривал с ней, говорил ей нежные слова, рассказывал о дочери, о ее играх, словах, улыбке, так похожей на ее улыбку. Вааль – или то, что осталось от нее, – никогда не интересовалась простой земной жизнью, ни разу не спросила, почему он покинул Инакуль, где живет, что за женщина сиит с ним в одном пологе. Она спрашивала только о чувствах и мыслях Кагота, словно боялась, что он забудет, потеряет, выронит ее из своей памяти. Может быть, поэтому она была особенно насторожена по ночам и являлась в темноте?
Амтын смотрел на задумавшегося Кагота и терялся в догадках: то ли парень не в своем уме или же он вправду из тех высоковдохновенных шаманов, чьи мысли большей частью вне здешнего мира?
– Ну, двинулись, – сказал Амтын, тщательно выколотив трубку о подошву торбаса. – Ты езжай вперед, а я за тобой.
Собаки рванули, и Кагот вскочил на нарту, усевшись бочком, чтобы видеть едущего следом. Ему приходилось притормаживать: тяжело груженная нарта Амтына шла медленно, седок вынужден был соскакивать и помогать собакам.
От занесенной снегом галечной косы поначалу взяли направление на тундру, чтобы миновать прибрежную полосу льда с торчащими обломками торосов и ропаками. Собаки бежали по целине, но не проваливались, так как слой снега был еще тонок, и под ним чувствовалась промерзшая до каменной твердости земля. По-прежнему погода оставалась пасмурной, и время от времени темные тучи, нависшие над землей, разражались снегопадом. Иногда задувал ветер и поднимал легкий, еще не слежавшийся снег, словно пробуя свою силу перед долгими зимними пургами.
Кагот старался и никак не мог найти удобное место на окаменевших бугристых кымгытах, чувствуя, как постепенно сквозь нижние меховые штаны и верхние нерпичьи к телу начинает проникать накопленный моржовым мясом и жиром холод. Приходилось менять положение, соскакивать с нарты, бежать рядом, держась рукой за срединную дугу. Несколько раз Кагот останавливался, чтобы дать возможность Амтыну догнать его: тяжело груженная нарта шла с трудом, и собаки высунули языки. За лето они отвыкли от тяжелой работы и первое время быстро уставали.
Будь Кагот один, он давно бы уже проехал маленький пролив и приблизился к селению со стороны замерзшей лагуны. Морской лед напротив пролива, соединяющего море с лагуной, выделялся темным цветом: видно, на поверхность выступила вода и снег на льдине был мокрый.
Прежде чем спуститься с берега на лед пролива, Кагот подождал Амтына.
– По своему следу поедем?
Амтын притормозил нарту, закрепил ее остолом – палкой с железным наконечником – и спустился на лед. Вернувшись, сказал:
– Самое надежное место. Езжай вперед, а я следом двинусь.
Каготу не потребовалось много времени, чтобы съехать с довольно крутого склона и быстро проскочить короткое пространство до противоположного берега. Перейдя на другой берег, Кагот, не напрягая голоса, мог разговаривать с Амтыном.
– Ну как? – спросил тот.
– Вроде лед крепкий. На этот раз даже треска не было слышно. Но, может, лучше твои кымгыты перевезем по два, а не все сразу?
– Ничего, проскочу, – уверенно произнес Амтын. – Я этот пролив знаю хорошо. В это время лед на нем уже достаточно крепкий.
Вынув из снега остол, он громко крикнул на собак и помог им сдернуть нарту. Собаки взяли дружно, с лаем двинувшись на лед, на котором отчетливо виднелся след от полозьев первой нарты.
Уже на середине пролива вдруг в одно мгновение нарта провалилась, а вслед за ней и Амтын. Кагот, оцепенев от ужаса, видел только четырех собак, которые пытались уцепиться за края неожиданно образовавшейся полыньи. Они жалобно, хрипло визжали, а остальные время от времени безмолвно показывались в кипящей от сильного течения воде.
Вынырнула голова Амтына. Его небольшие узкие глаза так выпучились, что в первое мгновение Каготу показалось, что из воды возник другой человек.
Амтын издал невероятный, животный вскрик, от которого у Кагота похолодело в груди. Он недвижно стоял у нарты, возле своих собак, которые, видя и чуя неладное, громко и протяжно завыли.
Амтын так и ушел с криком в воду, за ним постепенно утягивались одна за другой собаки, оглашая окрестность истошным воем. Кагот не знал, куда деться от этого воя и от звучащего в ушах нечеловеческого вопля Амтына. Ушла, захлебнувшись ледяной водой, последняя собака упряжки, а Кагот все стоял недвижно у своей нарты, и только одна мысль билась в голове:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Пока курили, разговаривали.
– Я бы отдал все кыгмгыты Амундсену, – рассуждал Амтын, – если бы знал, что он все-таки что-то продаст… Мне бы хотелось получить от него хороший винчестер. Мой старый совсем никудышный, мажет, жалко патронов. За новый я бы отдал все содержимое мясного хранилища.
– На собак-то ему не очень много копальхена нужно, – заметил Кагот. – Может, он захочет свежей нерпы или лахтака?
– Скоро уже можно за нерпой на лед, – сказал Амтын. – Как думаешь, какая охота будет в этом году?
Кагот остерегался делать предсказания, но тут как-то само собой вышло:
– У меня такое предчувствие, что нерпы в эту зиму будет довольно…
– Вот это хорошо, – с удовлетворением заметил Амтын. – Хочу тебе вот что сказать… Только не обижайся на меня… Каляна жаловалась моей жене…
– Я не хочу об этом говорить, – тихо сказал Кагот.
Он еще не забыл Вааль. Не только не забыл, но и чувствовал, знал, что она недалеко. Иногда, обычно по ночам, она являлась ему, особенно под утро, когда не знаешь, проснулся ты или еще спишь. Это было так явственно, что, даже открыв глаза, Кагот еще долго ощущал тепло ее мягких, ласковых рук, слышал ее голос, чувствовал нежное дыхание. Он смотрел в тот угол мехового полога, где мгла была густой и непроницаемой, и именно там видел ее лицо, обрамленное густыми черными волосами, блеск ее глаз, и тихий, только ему слышимый голос доносился до его слуха. Он молча слушал, стараясь даже не дышать, боясь спугнуть ее неосторожным движением. А порой она голосом давала знать о своем присутствии, особенно в море или далеко в тундре, когда никого вокруг, кроме земли, камней и плывущих в небе облаков. Голос мог исходить откуда угодно, и Кагот дивился многообразию ее превращений, потому что Вааль могла вдруг окликнуть его со дна тундровой речки или озера, когда он нагибался, чтобы зачерпнуть ладонью чистой холодной воды, или заговорить с ним из нагромождения камней, из евражечьей норы. Ее облик мог внезапно возникнуть в очертаниях облаков, во вставшем над морем тумане, во льдах, в глубине морской воды уходящей, тающей тенью.
Он разговаривал с ней, говорил ей нежные слова, рассказывал о дочери, о ее играх, словах, улыбке, так похожей на ее улыбку. Вааль – или то, что осталось от нее, – никогда не интересовалась простой земной жизнью, ни разу не спросила, почему он покинул Инакуль, где живет, что за женщина сиит с ним в одном пологе. Она спрашивала только о чувствах и мыслях Кагота, словно боялась, что он забудет, потеряет, выронит ее из своей памяти. Может быть, поэтому она была особенно насторожена по ночам и являлась в темноте?
Амтын смотрел на задумавшегося Кагота и терялся в догадках: то ли парень не в своем уме или же он вправду из тех высоковдохновенных шаманов, чьи мысли большей частью вне здешнего мира?
– Ну, двинулись, – сказал Амтын, тщательно выколотив трубку о подошву торбаса. – Ты езжай вперед, а я за тобой.
Собаки рванули, и Кагот вскочил на нарту, усевшись бочком, чтобы видеть едущего следом. Ему приходилось притормаживать: тяжело груженная нарта Амтына шла медленно, седок вынужден был соскакивать и помогать собакам.
От занесенной снегом галечной косы поначалу взяли направление на тундру, чтобы миновать прибрежную полосу льда с торчащими обломками торосов и ропаками. Собаки бежали по целине, но не проваливались, так как слой снега был еще тонок, и под ним чувствовалась промерзшая до каменной твердости земля. По-прежнему погода оставалась пасмурной, и время от времени темные тучи, нависшие над землей, разражались снегопадом. Иногда задувал ветер и поднимал легкий, еще не слежавшийся снег, словно пробуя свою силу перед долгими зимними пургами.
Кагот старался и никак не мог найти удобное место на окаменевших бугристых кымгытах, чувствуя, как постепенно сквозь нижние меховые штаны и верхние нерпичьи к телу начинает проникать накопленный моржовым мясом и жиром холод. Приходилось менять положение, соскакивать с нарты, бежать рядом, держась рукой за срединную дугу. Несколько раз Кагот останавливался, чтобы дать возможность Амтыну догнать его: тяжело груженная нарта шла с трудом, и собаки высунули языки. За лето они отвыкли от тяжелой работы и первое время быстро уставали.
Будь Кагот один, он давно бы уже проехал маленький пролив и приблизился к селению со стороны замерзшей лагуны. Морской лед напротив пролива, соединяющего море с лагуной, выделялся темным цветом: видно, на поверхность выступила вода и снег на льдине был мокрый.
Прежде чем спуститься с берега на лед пролива, Кагот подождал Амтына.
– По своему следу поедем?
Амтын притормозил нарту, закрепил ее остолом – палкой с железным наконечником – и спустился на лед. Вернувшись, сказал:
– Самое надежное место. Езжай вперед, а я следом двинусь.
Каготу не потребовалось много времени, чтобы съехать с довольно крутого склона и быстро проскочить короткое пространство до противоположного берега. Перейдя на другой берег, Кагот, не напрягая голоса, мог разговаривать с Амтыном.
– Ну как? – спросил тот.
– Вроде лед крепкий. На этот раз даже треска не было слышно. Но, может, лучше твои кымгыты перевезем по два, а не все сразу?
– Ничего, проскочу, – уверенно произнес Амтын. – Я этот пролив знаю хорошо. В это время лед на нем уже достаточно крепкий.
Вынув из снега остол, он громко крикнул на собак и помог им сдернуть нарту. Собаки взяли дружно, с лаем двинувшись на лед, на котором отчетливо виднелся след от полозьев первой нарты.
Уже на середине пролива вдруг в одно мгновение нарта провалилась, а вслед за ней и Амтын. Кагот, оцепенев от ужаса, видел только четырех собак, которые пытались уцепиться за края неожиданно образовавшейся полыньи. Они жалобно, хрипло визжали, а остальные время от времени безмолвно показывались в кипящей от сильного течения воде.
Вынырнула голова Амтына. Его небольшие узкие глаза так выпучились, что в первое мгновение Каготу показалось, что из воды возник другой человек.
Амтын издал невероятный, животный вскрик, от которого у Кагота похолодело в груди. Он недвижно стоял у нарты, возле своих собак, которые, видя и чуя неладное, громко и протяжно завыли.
Амтын так и ушел с криком в воду, за ним постепенно утягивались одна за другой собаки, оглашая окрестность истошным воем. Кагот не знал, куда деться от этого воя и от звучащего в ушах нечеловеческого вопля Амтына. Ушла, захлебнувшись ледяной водой, последняя собака упряжки, а Кагот все стоял недвижно у своей нарты, и только одна мысль билась в голове:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75