Мери сначала шла вместе с отцом, но потом Сундбек взял ее на руки и посадил на плечи. Девочка махала обоими флажками и кричала с высоты что-то свое, очень веселое.
Разряженные жители становища выстроились возле ближней к берегу яранги Каляны. Амос и Гаймисин были в хорошо выделанных замшевых балахонах, богато украшенных разноцветными полосками. Женщины надели новые камлейки, сшитые из подаренной норвежцами материи. Умканау вдобавок нацепила на грудь большой красный бант.
Когда гости подошли ближе, Першин, одетый в белую камлейку, украшенную таким же красным бантом, как у Умканау, взмахнул рукой, и хор, состоящий из двух детей Амоса, Гаймисина, Умкэнеу и самого Перпшна, старательно и довольно слаженно запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!
Это есть наш последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!
– Это что за песня? – тихо спросил Амундсен, у Олонкина. – Похожа на гимн.
– На царский не похож, – ответил Олонкин.
– Ну разумеется, у них же новое правительство, – догадался Амундсен, – значит, и новый гимн. Переведите, пожалуйста…
Хотя было ясно, что поющие в большинстве своем не понимают слов, произносили они их довольно внятно. Внимательно выслушав краткий перевод, Амундсен заметил:
– Решительные слова!
Когда пение «Интернационала» закончилось, Алексей Першин встал на приготовленную заранее нарту и начал речь:
– Тумгытури! Товарищи и господа! Сегодня впервые на протяжении своей тысячелетней истории жители этого побережья отмечают светлый праздник трудящихся – Первое мая. Этот праздник дошел и сюда, до самого глухого уголка Чукотского полуострова. Такие же митинги сегодня происходят и в Уэлене, и в Ново-Мариинске, и в Якутске, и в других местах нашего Севера… Нашей революции всего четвертый год. Но эти годы равны иным столетиям в истории человечества, этим годам иная мера! Мы начинаем отсчет новой эры…
Стоящий рядом Олонкин переводил слово в слово, не торопясь, потому что Першин говорил размеренно, медленно, давая возможность осмысливать сказанное.
– Новая, советская власть крепко устанавливается на Чукотке, – продолжал Першин. – Повсюду создаются новые органы власти – Советы. Следующим нашим шагом будет объединение трудящихся охотников и оленеводов в артели по совместной работе, для того чтобы легче было добывать зверя, пасти оленей. Потом мы построим здесь, на берегу Чаунской губы, культурную базу, откуда по всей тундре и ледовому побережью разойдутся великие идеи преобразования мира на основе справедливости: кто не работает, тот не ест.
– Вот это хорошо! – заметил Амундсен, когда Олонкин ему перевел. – С этим я полностью согласен!
– Да здравствует революция! Да здравствует Первое мая! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Дети Амоса держали за две палки полотнище с лозунгом, рядом с ними с красным флагом, сшитым парусным мастером Ренне, стояла гордая Умканау.
– Товарищи и господа! – сказал Першин. – Я приглашаю вас совершить торжественное шествие.
Он спрыгнул с нарты, взял из рук Умканау флаг и пошел вперед. За ним двинулись дети Амоса, сам Амос с женой, Гаймисин, держащийся за подол Тутыны, Каляна, а замыкали шествие члены Норвежской полярной экспедиции. Люди с флагами и лозунгом сделали круг по становищу, обойдя все три яранги, спустились к байдаре, засыпанной тающим снегом, оттуда прошли мимо магнитного павильона и снова по протоптанной тропе поднялись вверх к яранге Амоса.
– А теперь, товарищи, – сказал Першин, – прошу вас на концерт по случаю праздника. Концерт состоится в яранге Гаймисина.
Пол в чоттагине был тщательно выметен, а слева висел небольшой дополнительный полог, которого раньше в яранге Гаймисина не было.
Передняя стенка-занавес большого полога была приподнята и подперта палкой, открывая внутренность спального помещения, в глубине которого виднелись погашенные, почерневшие от жира и копоти каменные светильники.
– Пусть все садятся в чоттагине! – распоряжалась Умканау. – А детишки и мой отец пусть устроятся на бревне-изголовье. Алексей, иди сюда! А вы, господин Амундсен, как большой гость, возьмите вот этот китовый позвонок. На нем вам будет удобнее. Когда все расселись, Умканау встала перед пологом и громко объявила:
– Начинаем веселье, которым мы отмечаем праздник трудящихся людей всей земли – Первое мая!
Обернувшись назад, она взмахнула рукой, и тот же хор запел:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!
Слушая перевод Олонкина, Амундсен думал о том, что за долгие годы путешествий по неизведанным краям планеты он сегодня присутствует, быть может, на самом интересном, жизненно важном событии. Что это за люди – большевики? Какая в них сила убежденности в своей правоте! А впрочем, если задуматься, что может быть благороднее, чем посвятить себя решению самых насущных для человечества задач – накормить всех голодных, осчастливить обездоленных, утешить обиженных? Как это они сегодня пели: вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…
Исполнив несколько русских песен, жители становища перешли к своим исконным песням и танцам. Как-то незаметно получилось, что Умканау, которую еще вчера никто не хотел признавать взрослой, сегодня оказалась главной заводилой праздника. Она достала большой бубен и, слегка смочив его поверхность водой, подала отцу. Изменчивое лицо слепого озарилось, несколько раз легонько ударив по натянутой коже гибкой палочкой из китового уса, он запел песню – танец радости. К нему присоединились все – и Амос, и Тутына, и Умкэнеу, и даже Кагот, не выдержав, подпел своим чуть хрипловатым, но выразительным голосом.
Умканау вышла на небольшое свободное пространство перед очагом и начала танец. Она исполняла медленную часть танца с полуприкрытыми глазами, как бы подчеркивая девичью стыдливость. Кагот смотрел на нее и думал о Вааль. Он вспомнил: первый росток растущей нежности к будущей жене он почувствовал, когда увидел ее в танце и понял, что его подруга по детским играм уже больше не маленькая девочка, а взрослая женщина и что танец, который она исполняла, выражал ее затаенные желания и надежды.
Когда резким ударом Гаймисин перешел к другой части танца, Умканау, встрепенувшись, на миг замерла, ее сильное, зрелое тело напряглось, и вторую половину танца она исполнила в быстром, стремительном темпе.
Ее наградили громкими возгласами восхищения, а начальник Норвежской экспедиции воскликнул:
– Браво!
Гром бубнов и старые мелодии всколыхнули воспоминания в душе Кагота, и он, дав знак Гаймисину, вышел на место, с которого только что ушла Умканау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Разряженные жители становища выстроились возле ближней к берегу яранги Каляны. Амос и Гаймисин были в хорошо выделанных замшевых балахонах, богато украшенных разноцветными полосками. Женщины надели новые камлейки, сшитые из подаренной норвежцами материи. Умканау вдобавок нацепила на грудь большой красный бант.
Когда гости подошли ближе, Першин, одетый в белую камлейку, украшенную таким же красным бантом, как у Умканау, взмахнул рукой, и хор, состоящий из двух детей Амоса, Гаймисина, Умкэнеу и самого Перпшна, старательно и довольно слаженно запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!
Это есть наш последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!
– Это что за песня? – тихо спросил Амундсен, у Олонкина. – Похожа на гимн.
– На царский не похож, – ответил Олонкин.
– Ну разумеется, у них же новое правительство, – догадался Амундсен, – значит, и новый гимн. Переведите, пожалуйста…
Хотя было ясно, что поющие в большинстве своем не понимают слов, произносили они их довольно внятно. Внимательно выслушав краткий перевод, Амундсен заметил:
– Решительные слова!
Когда пение «Интернационала» закончилось, Алексей Першин встал на приготовленную заранее нарту и начал речь:
– Тумгытури! Товарищи и господа! Сегодня впервые на протяжении своей тысячелетней истории жители этого побережья отмечают светлый праздник трудящихся – Первое мая. Этот праздник дошел и сюда, до самого глухого уголка Чукотского полуострова. Такие же митинги сегодня происходят и в Уэлене, и в Ново-Мариинске, и в Якутске, и в других местах нашего Севера… Нашей революции всего четвертый год. Но эти годы равны иным столетиям в истории человечества, этим годам иная мера! Мы начинаем отсчет новой эры…
Стоящий рядом Олонкин переводил слово в слово, не торопясь, потому что Першин говорил размеренно, медленно, давая возможность осмысливать сказанное.
– Новая, советская власть крепко устанавливается на Чукотке, – продолжал Першин. – Повсюду создаются новые органы власти – Советы. Следующим нашим шагом будет объединение трудящихся охотников и оленеводов в артели по совместной работе, для того чтобы легче было добывать зверя, пасти оленей. Потом мы построим здесь, на берегу Чаунской губы, культурную базу, откуда по всей тундре и ледовому побережью разойдутся великие идеи преобразования мира на основе справедливости: кто не работает, тот не ест.
– Вот это хорошо! – заметил Амундсен, когда Олонкин ему перевел. – С этим я полностью согласен!
– Да здравствует революция! Да здравствует Первое мая! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Дети Амоса держали за две палки полотнище с лозунгом, рядом с ними с красным флагом, сшитым парусным мастером Ренне, стояла гордая Умканау.
– Товарищи и господа! – сказал Першин. – Я приглашаю вас совершить торжественное шествие.
Он спрыгнул с нарты, взял из рук Умканау флаг и пошел вперед. За ним двинулись дети Амоса, сам Амос с женой, Гаймисин, держащийся за подол Тутыны, Каляна, а замыкали шествие члены Норвежской полярной экспедиции. Люди с флагами и лозунгом сделали круг по становищу, обойдя все три яранги, спустились к байдаре, засыпанной тающим снегом, оттуда прошли мимо магнитного павильона и снова по протоптанной тропе поднялись вверх к яранге Амоса.
– А теперь, товарищи, – сказал Першин, – прошу вас на концерт по случаю праздника. Концерт состоится в яранге Гаймисина.
Пол в чоттагине был тщательно выметен, а слева висел небольшой дополнительный полог, которого раньше в яранге Гаймисина не было.
Передняя стенка-занавес большого полога была приподнята и подперта палкой, открывая внутренность спального помещения, в глубине которого виднелись погашенные, почерневшие от жира и копоти каменные светильники.
– Пусть все садятся в чоттагине! – распоряжалась Умканау. – А детишки и мой отец пусть устроятся на бревне-изголовье. Алексей, иди сюда! А вы, господин Амундсен, как большой гость, возьмите вот этот китовый позвонок. На нем вам будет удобнее. Когда все расселись, Умканау встала перед пологом и громко объявила:
– Начинаем веселье, которым мы отмечаем праздник трудящихся людей всей земли – Первое мая!
Обернувшись назад, она взмахнула рукой, и тот же хор запел:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!
Слушая перевод Олонкина, Амундсен думал о том, что за долгие годы путешествий по неизведанным краям планеты он сегодня присутствует, быть может, на самом интересном, жизненно важном событии. Что это за люди – большевики? Какая в них сила убежденности в своей правоте! А впрочем, если задуматься, что может быть благороднее, чем посвятить себя решению самых насущных для человечества задач – накормить всех голодных, осчастливить обездоленных, утешить обиженных? Как это они сегодня пели: вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…
Исполнив несколько русских песен, жители становища перешли к своим исконным песням и танцам. Как-то незаметно получилось, что Умканау, которую еще вчера никто не хотел признавать взрослой, сегодня оказалась главной заводилой праздника. Она достала большой бубен и, слегка смочив его поверхность водой, подала отцу. Изменчивое лицо слепого озарилось, несколько раз легонько ударив по натянутой коже гибкой палочкой из китового уса, он запел песню – танец радости. К нему присоединились все – и Амос, и Тутына, и Умкэнеу, и даже Кагот, не выдержав, подпел своим чуть хрипловатым, но выразительным голосом.
Умканау вышла на небольшое свободное пространство перед очагом и начала танец. Она исполняла медленную часть танца с полуприкрытыми глазами, как бы подчеркивая девичью стыдливость. Кагот смотрел на нее и думал о Вааль. Он вспомнил: первый росток растущей нежности к будущей жене он почувствовал, когда увидел ее в танце и понял, что его подруга по детским играм уже больше не маленькая девочка, а взрослая женщина и что танец, который она исполняла, выражал ее затаенные желания и надежды.
Когда резким ударом Гаймисин перешел к другой части танца, Умканау, встрепенувшись, на миг замерла, ее сильное, зрелое тело напряглось, и вторую половину танца она исполнила в быстром, стремительном темпе.
Ее наградили громкими возгласами восхищения, а начальник Норвежской экспедиции воскликнул:
– Браво!
Гром бубнов и старые мелодии всколыхнули воспоминания в душе Кагота, и он, дав знак Гаймисину, вышел на место, с которого только что ушла Умканау.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75