Старики посмеивались, одобрительно меж собой толкуя, что вот подрастет Гаврила – будет у Серебрянска хозяин не чета прочим, которые только и горазды деньги по столицам проматывать. Так и вышло – заняв место отца, юный серебрянский владетель только дважды и съездил в Княжев. Первый раз – сообщить, что батюшка скончался, а второй – когда с боровчанами судился из-за межей. Налоги Гаврила Спиридоныч платил исправно, в политику не лез, считая ее делом гиблым, чурался каких-либо союзов и благодетелей, всем говоря, что надеется единственно на милость Великого Князя да Пречистой Девы и в других покровителях не нуждается. И вот, надо же, политика сама пришла к нему. Правильно говорят: сколько бы карась ни прятался, а со щукой все равно переведается.
Свита при нем была невелика – писарь да три гайдука, из которых старший, Михайло Филиппович, числился воеводою серебрянским. Выехали они в три часа ночи, и всю дорогу сердце екало: то звери странные путь пересекали, то плакал в чащобе кто-то зловеще. Один раз выскочил прямо на них израненный, обезумевший конь, и Филипыч больше не вкладывал саблю в ножны, вертел седой головой, коря вслух себя за то, что, видимо, прохлопал ушами гнездо разбойничье, а сам нет-нет да трогал рукой образок Пречистой Девы на груди. Гаврила Спиридоныч за это дружеское двуличие его не осуждал, а даже, наоборот, был благодарен, что не напоминает ему лишний раз, какое наследство он получил, не пугает злыми духами и ведьмовскими проделками. Молодые гайдуки и писарь делали вид, что верят воеводе, что это разбойники в ночи лес валят, и визжат дикими голосами, и зыркают из темноты красными глазами с вертикальным зрачком. Только под утро нежить утихомирилась, зато стало понятно, что творится вокруг нечто нешуточное. Увидев еще пару загрызенных лошадей поперек дороги, Серебрянский князь загрустил, а как добрался до Вершинина, так и опечалился. Не так уж и велик был его удел, чтобы целые поселки терять.
– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.
Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.
Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.
Все, что мне сумели добыть на обед, – это немного вареной репы. Запасы, какие были в кладовых, протухли, у кого ни спроси. А за скотину, ту, что не сдохла, хозяева не то что логовскую гроссмейстершу, а и Великого Князя прибили бы, не задумавшись. Уцелевших дворов осталось немного, и жили там угрюмые бирюки, смотревшие на меня так неласково, что я опасалась поворачиваться к селянам спиной.
– Слышь, Надь, тебе, наверное, съехать придется, – поделилась я с Беленькой опасениями во время умывания.
Перед помывкой Силантий, попридержав меня за локоток, вежливо поинтересовался, долго ли я собираюсь с кошачьим прозвищем гулять, словно нечисть какая. И только тогда до меня с опозданием дошло, отчего на меня Фроськины заклятия не подействовали. Я рассмеялась, радуясь собственной оплошности, и отвесила кузнецу земной поклон за то, что не побоялся Пречистую Деву гневить: сказали – сделал, хоть козой поименует! Кремень-человек.
В предбаннике лежала свежая одежда, во дворе приютившего нас дома дремала, иногда вздрагивая и вспоминая об овсе в торбе, героическая Брюнхильда, которая все нашествие нечисти мужественно проспала, а под конец и вовсе, умаявшись ждать, когда ведьмы набалуются, без всякого предупреждения отправилась искать себе теплый ночлег.
– И что интересно, – изумлялся Васек, – ведь никто ей дороги не заступил! Шла и шла себе, фыркая. Только пузо туда-сюда колыхалось.
Привезенным вещам я обрадовалась, как и снадобьям, а еще больше – Маргоше, которая хоть и была сумасбродной и легкомысленной, но в лекарствах понимала куда больше Беленькой. Вид у Турусканской был цветущий и жизнерадостный. Легкая бледность ее только красила. Не имея под рукой других подружек, она в первую очередь уцепила меня за рукав и заволокла в сенки, сверкая глазами:
– Маришка, что я тебе сейчас расскажу! Ты упадешь!
– Марго, я и так упаду, если не поем, – попробовала я от нее отбрыкаться, – у тебя нет ничего? А то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!
– Да ну тебя, – обиделась Турусканская, – что ты, что сестрица – одна жратва на уме! – И она мечтательно закатила глаза. – Эх, маленькие вы еще, а в меня, кажется, Васек влюбился!
– Да ты что? – сделала я вид, что изумлена ее новостью, и бочком протиснулась в дверь, услышав вдогонку:
– Неромантичные, приземленные вы все, как… как черепахи!
– Зато ты у нас пичуга залетная, каждый год по яичку несешь! – успела вякнуть я и вовремя закрыла дверь баньки, прежде чем известная своим склочным характером ведьма принялась выцарапывать мне глазки.
Принесенная Надей репа в горшочке была приправлена медом и исходила ароматным паром, но все равно не вызывала у меня никакого энтузиазма. Мы еще в детстве с Ланой, шатаясь по городам и весям, столько ее уворовали и съели, что со временем стали испытывать к этому овощу стойкое отвращение. И только пищащий желудок не разделял моих антипатий и был согласен хоть на овес из Брюнхильдиной торбы, хоть на сено с сеновала, лишь бы его набили чем-нибудь. Ела я в Надином доме. Хоть и не лучшее место я себе выбрала – непобежденный, но изрядно попорченный дом навевал своим видом уныние, – но и в нем была своя маленькая прелесть – плененный Пантерий. Черта три раза за ночь выпускали из травяного круга, поддавшись жалости и всякий раз жалея об этом безмерно. Он хоть и маленький, но голову Мытному чуть не открутил, а напоследок попытался сгрызть Ланку. Здесь, в хате, его и повязали в четвертый раз, изведя на него все остатки плакуна. Шмыгая носом, потерявший всякий человеческий вид Пантерий то бился рожками о половицы, то вскидывал на меня красные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Свита при нем была невелика – писарь да три гайдука, из которых старший, Михайло Филиппович, числился воеводою серебрянским. Выехали они в три часа ночи, и всю дорогу сердце екало: то звери странные путь пересекали, то плакал в чащобе кто-то зловеще. Один раз выскочил прямо на них израненный, обезумевший конь, и Филипыч больше не вкладывал саблю в ножны, вертел седой головой, коря вслух себя за то, что, видимо, прохлопал ушами гнездо разбойничье, а сам нет-нет да трогал рукой образок Пречистой Девы на груди. Гаврила Спиридоныч за это дружеское двуличие его не осуждал, а даже, наоборот, был благодарен, что не напоминает ему лишний раз, какое наследство он получил, не пугает злыми духами и ведьмовскими проделками. Молодые гайдуки и писарь делали вид, что верят воеводе, что это разбойники в ночи лес валят, и визжат дикими голосами, и зыркают из темноты красными глазами с вертикальным зрачком. Только под утро нежить утихомирилась, зато стало понятно, что творится вокруг нечто нешуточное. Увидев еще пару загрызенных лошадей поперек дороги, Серебрянский князь загрустил, а как добрался до Вершинина, так и опечалился. Не так уж и велик был его удел, чтобы целые поселки терять.
– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.
Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.
Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.
Все, что мне сумели добыть на обед, – это немного вареной репы. Запасы, какие были в кладовых, протухли, у кого ни спроси. А за скотину, ту, что не сдохла, хозяева не то что логовскую гроссмейстершу, а и Великого Князя прибили бы, не задумавшись. Уцелевших дворов осталось немного, и жили там угрюмые бирюки, смотревшие на меня так неласково, что я опасалась поворачиваться к селянам спиной.
– Слышь, Надь, тебе, наверное, съехать придется, – поделилась я с Беленькой опасениями во время умывания.
Перед помывкой Силантий, попридержав меня за локоток, вежливо поинтересовался, долго ли я собираюсь с кошачьим прозвищем гулять, словно нечисть какая. И только тогда до меня с опозданием дошло, отчего на меня Фроськины заклятия не подействовали. Я рассмеялась, радуясь собственной оплошности, и отвесила кузнецу земной поклон за то, что не побоялся Пречистую Деву гневить: сказали – сделал, хоть козой поименует! Кремень-человек.
В предбаннике лежала свежая одежда, во дворе приютившего нас дома дремала, иногда вздрагивая и вспоминая об овсе в торбе, героическая Брюнхильда, которая все нашествие нечисти мужественно проспала, а под конец и вовсе, умаявшись ждать, когда ведьмы набалуются, без всякого предупреждения отправилась искать себе теплый ночлег.
– И что интересно, – изумлялся Васек, – ведь никто ей дороги не заступил! Шла и шла себе, фыркая. Только пузо туда-сюда колыхалось.
Привезенным вещам я обрадовалась, как и снадобьям, а еще больше – Маргоше, которая хоть и была сумасбродной и легкомысленной, но в лекарствах понимала куда больше Беленькой. Вид у Турусканской был цветущий и жизнерадостный. Легкая бледность ее только красила. Не имея под рукой других подружек, она в первую очередь уцепила меня за рукав и заволокла в сенки, сверкая глазами:
– Маришка, что я тебе сейчас расскажу! Ты упадешь!
– Марго, я и так упаду, если не поем, – попробовала я от нее отбрыкаться, – у тебя нет ничего? А то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!
– Да ну тебя, – обиделась Турусканская, – что ты, что сестрица – одна жратва на уме! – И она мечтательно закатила глаза. – Эх, маленькие вы еще, а в меня, кажется, Васек влюбился!
– Да ты что? – сделала я вид, что изумлена ее новостью, и бочком протиснулась в дверь, услышав вдогонку:
– Неромантичные, приземленные вы все, как… как черепахи!
– Зато ты у нас пичуга залетная, каждый год по яичку несешь! – успела вякнуть я и вовремя закрыла дверь баньки, прежде чем известная своим склочным характером ведьма принялась выцарапывать мне глазки.
Принесенная Надей репа в горшочке была приправлена медом и исходила ароматным паром, но все равно не вызывала у меня никакого энтузиазма. Мы еще в детстве с Ланой, шатаясь по городам и весям, столько ее уворовали и съели, что со временем стали испытывать к этому овощу стойкое отвращение. И только пищащий желудок не разделял моих антипатий и был согласен хоть на овес из Брюнхильдиной торбы, хоть на сено с сеновала, лишь бы его набили чем-нибудь. Ела я в Надином доме. Хоть и не лучшее место я себе выбрала – непобежденный, но изрядно попорченный дом навевал своим видом уныние, – но и в нем была своя маленькая прелесть – плененный Пантерий. Черта три раза за ночь выпускали из травяного круга, поддавшись жалости и всякий раз жалея об этом безмерно. Он хоть и маленький, но голову Мытному чуть не открутил, а напоследок попытался сгрызть Ланку. Здесь, в хате, его и повязали в четвертый раз, изведя на него все остатки плакуна. Шмыгая носом, потерявший всякий человеческий вид Пантерий то бился рожками о половицы, то вскидывал на меня красные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126