сейчас меня смущает только то, что все это я из-за самого себя сделал.
Подозрениям Валька на мой счет никто из взрослых не поверил. Отличник, малявка — и такое? Быть того не может!
Зато до ребят предупреждение дошло. С одного раза. Забавно, но если в меня сейчас так прозвали, я бы, может, и не возникал.
Но с тех пор запомнил крепко: если вляпался и тянешь группу назад — выкручивайся сам.
Короче, в военное училище я поступал не только потому, что там пайка и форма, а матушке моей было трудно заработать на двоих. Я туда пошел ради особого армейского братства. Насмотрелся кино и верил, что оно там в обязательном порядке. Естественно, братства в скудной и тоскливой курсантской, а потом гарнизонной жизни оказалось не больше, чем в любом московском дворе. «Кто с нами не пьет, тот против нас». Вообще армия в мирное время в нищей стране — это среднее арифметическое из лизоблюдства и неутоленных амбиций. Банка варенья и чайная ложка дерьма.
Еще я шел в армию наперекор. Потому что предупредили: могут не взять — из-за роста. Взяли. Обучили. Но там-то я и понял, что никогда не стать мне полноценным офицером. Врубаетесь? Рост везде имеет значение, но в армии — особенно. И фразочкой «расчет окончен», и осознанием того, что на правом фланге смешней меня не выглядит никто, я насытился по горло. Все прекрасно знают, что мозги и способности от роста не зависят. Однако если ты невысок, ты всего лишь Теркин, Швейк... Везде, во всем мире так. Ах, да знаю я, знаю, что и Наполеон, и Суворов, и Сталин, и масса других низкорослых докарабкались до самого верха. Но меня-то карьера ради компенсации четырнадцати сантиметров не привлекала. Усилия слишком непропорциональны цели. Мне всегда хотелось сущей малости: быть как все. В единстве формы (роста) и содержания (мозгов). Стать для ближних обычным, а не малявкой, который — смотри ж ты! — может то же, что и нормальные. И даже — сверх того.
С годами желание доказывать недоказуемое пропало. По-прежнему первым и громче всех смеялся я над намеками и подколками насчет своего роста и субтильной на вид комплекции. Но уже не выслеживал обидчиков. Всех не перекалечишь.
Правда, позже, когда попал в Чечню, а там мне выпало попасть в спецотряд Пастуха, повезло. Если такое можно считать везением. На войне армия поляризуется: варенье отдельно, а дерьмо — подальше от боя, поближе к начальству и складам. Нормальный процесс. Не всегда, конечно. Есть варианты. Но все ж таки там от друга, прикрывающего тебе спину, зависела не карьера и не только жизнь. Но и смерть. Кто там побывал, тот знает, какой разной она может быть. К тому же Пастух помог мне осознать ценность моих особенностей. Он меня, именно меня искал для своего спецотряда. Потому что в каждой боевой части, а особенно в спецназе, в разведке, просто необходимо иметь хотя бы одного маленького, узкого и верткого, но умного. Просто ради выживания группы необходимо.
Любого здоровяка можно заменить, взявшись вдвоем или втроем. А малявку как заменишь? Распочкуешься, чтобы в щель пролезть или на ветке притаиться?
Когда меня стали по-настоящему ценить именно за комплекцию, пришло умение ею пользоваться и несколько даже гордиться.
А потом когда Пастух с нашей помощью разоблачил высокопоставленных жуликов в чеченских мундирах, весь наш спецотряд с треском вышибли из армии. За неподчинение боевому приказу. Наверное, я был единственным из нас семерых (нас тогда еще было семеро), кто этому обрадовался. Когда армия решила, что ей без меня проще, я уже знал, что мне-то без нее и вообще лафа. И не потому, что война в Чечне что-то постыдное. Война у каждого своя. О тех, кто других за нефть или свои амбиции на смерть посылает, я говорить не буду. Я о своей войне скажу. О том, почему мне за нее не стыдно, хотя там я в дом, из которого стреляют, предпочитал входить так: сначала граната, потом очередь, а уже потом я.
В сорок первом — сорок четвертом годах наши летчики и свои города бомбили, в которых их же дети оставались. В сорок пятом, когда Берлин громили, тоже гибли женщины и дети. И немок некоторые наши, в тоске по женскому, дрючили почем зря. Чего ж никто Жукова не позорит за это, а?
Потому что была расплата за то, что они делали с нами, потому что никто не хотел в рабство или в лагерный крематорий... А в яме выкупа дожидаться, ишачить за миску помоев на его свободолюбивое горское величество кому-нибудь хочется? А выкуп перед видеокамерой вымаливать? Мне — нет. И помочь тому, кто в ту яму попал, — мой святой солдатский долг. Помочь тем, что есть у тебя, солдата, в руках, помочь тем, что стреляет и режет.
Кто-то, возможно, умеет перевоспитать рабовладельца словами. Я — нет.
Это не к тому, что на войне все можно. Наверное, бывает, что и не все.
Пленных, например, не дело стрелять. У них информации полно. А информация жизней стоит.
Это мое личное, и ничье больше, мнение. Я говорю только за себя.
А вообще-то я все это к тому, что, прежде чем солдата хулить, ты представь себя самого один на один с тем, с кем твой солдат воюет. Вот так — просто: ты в яме, представь, а он, она или они — сверху на тебя мочатся.
Потому что ты пить попросил(а). Потому что беззащитен(тна). Беззащитность — достаточное основание для рабовладельца, чтобы тебя гнобить: насильничать и издеваться.
Представишь это, тогда и решай: Аллочке Дудаевой сочувствовать или той Марии Ивановой, которая в качестве весточки из дудаевских краев палец сына получила. А пока ты решаешь, Иванова мечется, чтобы деньги собрать на выкуп сына. Про голову твоего брата или сына, заботливо снятую на видео, говорить не буду. Такое не каждый представить сможет.
Кстати, многие немцы, чьи дома были разрушены, а семьи пошли по миру, хотя они никакого отношения к концлагерям и печам для людей не имели, искренне себя тогдашних стыдятся. Может, и те горцы, что покрывали соседей-рабовладельцев, тоже этому научатся? Немцев, напомню, в чувство привели бомбежки и солдаты.
В общем, спасибо общественности за поддержку, а армии — за выучку, за то, что свела меня с теми, кому я пришелся по душе. Но воевать мне поднадоело. Уж больно стремно было в девяносто пятом. У него на указательном пальце мозоль, у него под глазом синяк от оптического прицела, он тебя на голову выше, силен как бык, у его мамаши в погребе трое рабов, а ты его утешай за то, что ему четырнадцать или двенадцать лет? Чтобы он в свою безнаказанность уверовал? Нет уж. Вы вначале разберитесь: мы воюем или мы уговариваем, а потом и зовите. Либо солдат, либо уговорщиков.
* * *
Разумеется, всего этого я Полянкину выкладывать не стал. Глупо распахиваться перед тем, кому, может, еще и горло рвать придется. И хотя от усталости и тепла меня очень в откровенность потянуло, сдержался.
Ограничился, кофеек прихлебывая, беглым пересказом истории нашего агентства «MX плюс».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Подозрениям Валька на мой счет никто из взрослых не поверил. Отличник, малявка — и такое? Быть того не может!
Зато до ребят предупреждение дошло. С одного раза. Забавно, но если в меня сейчас так прозвали, я бы, может, и не возникал.
Но с тех пор запомнил крепко: если вляпался и тянешь группу назад — выкручивайся сам.
Короче, в военное училище я поступал не только потому, что там пайка и форма, а матушке моей было трудно заработать на двоих. Я туда пошел ради особого армейского братства. Насмотрелся кино и верил, что оно там в обязательном порядке. Естественно, братства в скудной и тоскливой курсантской, а потом гарнизонной жизни оказалось не больше, чем в любом московском дворе. «Кто с нами не пьет, тот против нас». Вообще армия в мирное время в нищей стране — это среднее арифметическое из лизоблюдства и неутоленных амбиций. Банка варенья и чайная ложка дерьма.
Еще я шел в армию наперекор. Потому что предупредили: могут не взять — из-за роста. Взяли. Обучили. Но там-то я и понял, что никогда не стать мне полноценным офицером. Врубаетесь? Рост везде имеет значение, но в армии — особенно. И фразочкой «расчет окончен», и осознанием того, что на правом фланге смешней меня не выглядит никто, я насытился по горло. Все прекрасно знают, что мозги и способности от роста не зависят. Однако если ты невысок, ты всего лишь Теркин, Швейк... Везде, во всем мире так. Ах, да знаю я, знаю, что и Наполеон, и Суворов, и Сталин, и масса других низкорослых докарабкались до самого верха. Но меня-то карьера ради компенсации четырнадцати сантиметров не привлекала. Усилия слишком непропорциональны цели. Мне всегда хотелось сущей малости: быть как все. В единстве формы (роста) и содержания (мозгов). Стать для ближних обычным, а не малявкой, который — смотри ж ты! — может то же, что и нормальные. И даже — сверх того.
С годами желание доказывать недоказуемое пропало. По-прежнему первым и громче всех смеялся я над намеками и подколками насчет своего роста и субтильной на вид комплекции. Но уже не выслеживал обидчиков. Всех не перекалечишь.
Правда, позже, когда попал в Чечню, а там мне выпало попасть в спецотряд Пастуха, повезло. Если такое можно считать везением. На войне армия поляризуется: варенье отдельно, а дерьмо — подальше от боя, поближе к начальству и складам. Нормальный процесс. Не всегда, конечно. Есть варианты. Но все ж таки там от друга, прикрывающего тебе спину, зависела не карьера и не только жизнь. Но и смерть. Кто там побывал, тот знает, какой разной она может быть. К тому же Пастух помог мне осознать ценность моих особенностей. Он меня, именно меня искал для своего спецотряда. Потому что в каждой боевой части, а особенно в спецназе, в разведке, просто необходимо иметь хотя бы одного маленького, узкого и верткого, но умного. Просто ради выживания группы необходимо.
Любого здоровяка можно заменить, взявшись вдвоем или втроем. А малявку как заменишь? Распочкуешься, чтобы в щель пролезть или на ветке притаиться?
Когда меня стали по-настоящему ценить именно за комплекцию, пришло умение ею пользоваться и несколько даже гордиться.
А потом когда Пастух с нашей помощью разоблачил высокопоставленных жуликов в чеченских мундирах, весь наш спецотряд с треском вышибли из армии. За неподчинение боевому приказу. Наверное, я был единственным из нас семерых (нас тогда еще было семеро), кто этому обрадовался. Когда армия решила, что ей без меня проще, я уже знал, что мне-то без нее и вообще лафа. И не потому, что война в Чечне что-то постыдное. Война у каждого своя. О тех, кто других за нефть или свои амбиции на смерть посылает, я говорить не буду. Я о своей войне скажу. О том, почему мне за нее не стыдно, хотя там я в дом, из которого стреляют, предпочитал входить так: сначала граната, потом очередь, а уже потом я.
В сорок первом — сорок четвертом годах наши летчики и свои города бомбили, в которых их же дети оставались. В сорок пятом, когда Берлин громили, тоже гибли женщины и дети. И немок некоторые наши, в тоске по женскому, дрючили почем зря. Чего ж никто Жукова не позорит за это, а?
Потому что была расплата за то, что они делали с нами, потому что никто не хотел в рабство или в лагерный крематорий... А в яме выкупа дожидаться, ишачить за миску помоев на его свободолюбивое горское величество кому-нибудь хочется? А выкуп перед видеокамерой вымаливать? Мне — нет. И помочь тому, кто в ту яму попал, — мой святой солдатский долг. Помочь тем, что есть у тебя, солдата, в руках, помочь тем, что стреляет и режет.
Кто-то, возможно, умеет перевоспитать рабовладельца словами. Я — нет.
Это не к тому, что на войне все можно. Наверное, бывает, что и не все.
Пленных, например, не дело стрелять. У них информации полно. А информация жизней стоит.
Это мое личное, и ничье больше, мнение. Я говорю только за себя.
А вообще-то я все это к тому, что, прежде чем солдата хулить, ты представь себя самого один на один с тем, с кем твой солдат воюет. Вот так — просто: ты в яме, представь, а он, она или они — сверху на тебя мочатся.
Потому что ты пить попросил(а). Потому что беззащитен(тна). Беззащитность — достаточное основание для рабовладельца, чтобы тебя гнобить: насильничать и издеваться.
Представишь это, тогда и решай: Аллочке Дудаевой сочувствовать или той Марии Ивановой, которая в качестве весточки из дудаевских краев палец сына получила. А пока ты решаешь, Иванова мечется, чтобы деньги собрать на выкуп сына. Про голову твоего брата или сына, заботливо снятую на видео, говорить не буду. Такое не каждый представить сможет.
Кстати, многие немцы, чьи дома были разрушены, а семьи пошли по миру, хотя они никакого отношения к концлагерям и печам для людей не имели, искренне себя тогдашних стыдятся. Может, и те горцы, что покрывали соседей-рабовладельцев, тоже этому научатся? Немцев, напомню, в чувство привели бомбежки и солдаты.
В общем, спасибо общественности за поддержку, а армии — за выучку, за то, что свела меня с теми, кому я пришелся по душе. Но воевать мне поднадоело. Уж больно стремно было в девяносто пятом. У него на указательном пальце мозоль, у него под глазом синяк от оптического прицела, он тебя на голову выше, силен как бык, у его мамаши в погребе трое рабов, а ты его утешай за то, что ему четырнадцать или двенадцать лет? Чтобы он в свою безнаказанность уверовал? Нет уж. Вы вначале разберитесь: мы воюем или мы уговариваем, а потом и зовите. Либо солдат, либо уговорщиков.
* * *
Разумеется, всего этого я Полянкину выкладывать не стал. Глупо распахиваться перед тем, кому, может, еще и горло рвать придется. И хотя от усталости и тепла меня очень в откровенность потянуло, сдержался.
Ограничился, кофеек прихлебывая, беглым пересказом истории нашего агентства «MX плюс».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113