А в нынешнее, мол, время самый распространенный паразит — «достаточно». Я потом специально прислушивался и слышал даже такое: «...достаточно маловажное обстоятельство» и «...достаточно недостаточные для этого средства».
Лапонька встретила меня почти радушно. Едва я отворил дверь, попросила:
— Ты меня кормить собираешься? Да и «наоборот» мне давно пора... Не бойся, я уже смирная!
Но игры «ничего особенного не случилось, мы — друзья» я пока не принял. Молча отпер наручники, поднял с пола все, что она поскидывала, пытаясь освободиться, а потом предупредил:
— Ирочка, я тебя люблю в любом виде. Поэтому, если начнешь буянить, что-нибудь сломаю. На минутку. Это первое. Теперь второе. Я тебя действительно люблю, поэтому вопрос стоит так. Или ты со мной — вся, до донышка, или — сама по себе. Отдельно.
— Я-то — твоя? А вот ты-то — мой?
— Ты не моя, ты со мной. А я — только свой собственный. Но и тебе можно будет попользоваться. Если будешь хорошо себя вести.
— Ну ты и жмот! — Она, морщась, разминала основательно затекшие за несколько часов плечи.
— Это хорошо сказано, — похвалил я. — Но все же ты сперва поешь и подумай еще. А потом поговорим. Туалет и кухня вон там.
— Да уж сориентируюсь как-нибудь в этой хрущевке. — Из голоса ее исчезло ехидство, оставив в нем пустоту и усталую грусть.
Пока она ела, я пил рядом кофе и помогал ей решиться на обман:
— Всю жизнь мечтал о такой, как ты. Но чтобы была во всем заодно со мной. Чтобы мог положиться, не оглядываясь, не сомневаясь ничуть. Чтоб если ты уйдешь — сразу пустота: может, повезет еще раз, может, уже нет. Но быть с тобой, как с чужой, все время прислушиваться и присматриваться на предмет твоего вранья — не могу и не хочу... В нашей работе верить хоть кому-то — слишком большая роскошь. Вот о ней-то я и мечтаю...
Обставлять эту квартиру, которую я снял только потому, что уж больно дешево ее сдавали после «лиц кавказской национальности», я счел необязательным. Поэтому кухня была попросту убогой. Стены в ядовито-зеленой краске, потолок закопчен до коричневого. Обшарпанный стол, дряхлые разномастные табуретки, урчащая «Бирюса» в углу, чашки и тарелки — разномастные, в трещинах, как с помойки... И на фоне этого убожества — Она!
В моей рубашке, розово-обильная. И тут же я — плюгавенький, в одних плавках. Картина из цикла «Пожалей и обними, обманув из жалости». Но если расставаться — лучше уж так, сразу. Она снова закурила и, глядя в чашку с кофе, наконец ответила:
— Не верю ни одному твоему слову. Ты — хитрый и пронырливый подонок.
Наставишь мне рога, даже не дожидаясь, пока я отвернусь... Вообще-то у женщин бывают рога?.. Ну не важно... Но все равно в эти дни, — она уставилась мне в глаза, стараясь в них что-то прочесть, — я поняла, что без тебя не выживу. Нет меня без тебя. И пусть. Клясться не стану: я еще сама себя не понимаю... Меня предупреждали, вот сколько было курсов и тренингов, на каждом предупреждали: рано или поздно ты встретишь человека, мужчину, которому захочешь принадлежать вся. Знать будешь, что врет, что подлец, но — захочешь. Умные все-таки в нашей системе наставники. Попалась. Значит, и во всем остальном они не ошибались с прогнозами: потом, выжав, ты меня предашь. Если уже не предал. И, что опять-таки странно, мне на это плевать.
Лишь бы с тобой. Только я одного любить не умею, придется тебе подождать, пока научусь.
Я поверил. И даже если бы она не рассказала мне потом все, что знала, о кознях и планах Конторы, все равно бы поверил — до такой степени устал.
Наверное, от одиночества. А может, дело в том, что знал: даже если с меня потом из-за нее кожу живьем будут снимать, все равно не пожалею о том, что поверил. Судьба. Кисмет. Суженая.
Объяснив ей свою теорию о крайней необходимости отдыха и приведения мыслей в порядок, затянул ее в кровать. Она теорию одобрила так горячо, что только на следующее утро у нас выпала минутка, чтобы вспомнить о работе. Я в полудреме нежился у ее грудей, тая от прикосновений их мякоти к лицу, а крепких пальцев — к вискам, когда она спросила, массируя:
— Так для кого же все-таки ты меня вербуешь?
— А почему ты решила, что я тебя вербую для кого-то, а не для себя самого?
— Ну ясно же... Откуда у одиночки все это? Техника, оружие, машины, квартиры? Сколько бы ты ни зарабатывал, за всем этим, ясное дело, могут быть только ресурсы организации... ГРУ?
— Нет, милая, правда, я — сам по себе. Организации, да, использую. Но втемную. Кое-что они сами дают, думая, что я на них вкалываю. Кое-что сам беру в качестве трофеев. Ворую, короче...
Обо всех источниках своих ресурсов я пока решил ей не говорить, тем более что некоторые из них заставляли морщиться меня самого. В нормальном человеке силен инстинкт откровенности: мозгу трудно работать без открытого диалога с себе подобным. Но захотеть верить легче, чем научиться это делать после стольких лет дрессировки на скрытное одиночество. Непросто это. Я, к примеру, почему даже матери своих дел не раскрываю? Вовсе не потому, что ей неинтересно. О, мамуле только начни рассказывать — вопросами о подробностях замучает. Но я знаю: что как ни предупреждай, как ни заклинай, а все ж таки мамуля не сумеет удержаться и обязательно поделится-посоветуется с кем-то из подруг. Конечно, ради моей же пользы: вдруг они с подружкой придумают что-то очень для меня полезное? Кстати, мой опыт показывает, что большинство причиненных мне неприятностей проистекали из желания блага мне же...
В общем, даже любя При, как никого до сих пор, все ж таки не мог я пока выложить ей всего. И полчаса назад, глядя сверху на ее запрокинутое, сосредоточенное в наслаждении лицо, я вдруг понял, что мне мешает: страх за нее. Впервые в жизни я встретил женщину, счастье которой значило для меня больше, чем мое собственное. Нечто подобное у меня и в отношении ребят.
Но ради При я бы даже... Нет, не знаю.
Любить кого-то больше, чем себя, — потрясающее ощущение. Если бы я точно знал, что ей для счастья нужно, чтобы меня выпотрошили, — сейчас согласился бы и на это, честно. А уж все рассказать о себе и своих делах — вообще раз плюнуть. Но, уж не знаю, к счастью или к сожалению, я четко понимал, что спустя энное количество минут, часов, дней или недель, месяцев перспектива быть выпотрошенным ради ее счастья уже не покажется мне столь заманчивой...
Кроме того, какое-то нечто подсказывало мне из подкорки: ей, чтобы уцелеть, нужно знать о моих делах, в том числе и денежных, как можно меньше. Пока, во всяком случае.
— Дорогой, — она лизнула мое ухо, — про что молчишь?
— Про то, что... Не могу я тебе многое рассказать. Нельзя. А кое-что просто не умею.
— Почему... То есть зачем? — В разговорах между бешеными приступами страсти я успел просветить ее насчет своей теории разнонаправленных вопросов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Лапонька встретила меня почти радушно. Едва я отворил дверь, попросила:
— Ты меня кормить собираешься? Да и «наоборот» мне давно пора... Не бойся, я уже смирная!
Но игры «ничего особенного не случилось, мы — друзья» я пока не принял. Молча отпер наручники, поднял с пола все, что она поскидывала, пытаясь освободиться, а потом предупредил:
— Ирочка, я тебя люблю в любом виде. Поэтому, если начнешь буянить, что-нибудь сломаю. На минутку. Это первое. Теперь второе. Я тебя действительно люблю, поэтому вопрос стоит так. Или ты со мной — вся, до донышка, или — сама по себе. Отдельно.
— Я-то — твоя? А вот ты-то — мой?
— Ты не моя, ты со мной. А я — только свой собственный. Но и тебе можно будет попользоваться. Если будешь хорошо себя вести.
— Ну ты и жмот! — Она, морщась, разминала основательно затекшие за несколько часов плечи.
— Это хорошо сказано, — похвалил я. — Но все же ты сперва поешь и подумай еще. А потом поговорим. Туалет и кухня вон там.
— Да уж сориентируюсь как-нибудь в этой хрущевке. — Из голоса ее исчезло ехидство, оставив в нем пустоту и усталую грусть.
Пока она ела, я пил рядом кофе и помогал ей решиться на обман:
— Всю жизнь мечтал о такой, как ты. Но чтобы была во всем заодно со мной. Чтобы мог положиться, не оглядываясь, не сомневаясь ничуть. Чтоб если ты уйдешь — сразу пустота: может, повезет еще раз, может, уже нет. Но быть с тобой, как с чужой, все время прислушиваться и присматриваться на предмет твоего вранья — не могу и не хочу... В нашей работе верить хоть кому-то — слишком большая роскошь. Вот о ней-то я и мечтаю...
Обставлять эту квартиру, которую я снял только потому, что уж больно дешево ее сдавали после «лиц кавказской национальности», я счел необязательным. Поэтому кухня была попросту убогой. Стены в ядовито-зеленой краске, потолок закопчен до коричневого. Обшарпанный стол, дряхлые разномастные табуретки, урчащая «Бирюса» в углу, чашки и тарелки — разномастные, в трещинах, как с помойки... И на фоне этого убожества — Она!
В моей рубашке, розово-обильная. И тут же я — плюгавенький, в одних плавках. Картина из цикла «Пожалей и обними, обманув из жалости». Но если расставаться — лучше уж так, сразу. Она снова закурила и, глядя в чашку с кофе, наконец ответила:
— Не верю ни одному твоему слову. Ты — хитрый и пронырливый подонок.
Наставишь мне рога, даже не дожидаясь, пока я отвернусь... Вообще-то у женщин бывают рога?.. Ну не важно... Но все равно в эти дни, — она уставилась мне в глаза, стараясь в них что-то прочесть, — я поняла, что без тебя не выживу. Нет меня без тебя. И пусть. Клясться не стану: я еще сама себя не понимаю... Меня предупреждали, вот сколько было курсов и тренингов, на каждом предупреждали: рано или поздно ты встретишь человека, мужчину, которому захочешь принадлежать вся. Знать будешь, что врет, что подлец, но — захочешь. Умные все-таки в нашей системе наставники. Попалась. Значит, и во всем остальном они не ошибались с прогнозами: потом, выжав, ты меня предашь. Если уже не предал. И, что опять-таки странно, мне на это плевать.
Лишь бы с тобой. Только я одного любить не умею, придется тебе подождать, пока научусь.
Я поверил. И даже если бы она не рассказала мне потом все, что знала, о кознях и планах Конторы, все равно бы поверил — до такой степени устал.
Наверное, от одиночества. А может, дело в том, что знал: даже если с меня потом из-за нее кожу живьем будут снимать, все равно не пожалею о том, что поверил. Судьба. Кисмет. Суженая.
Объяснив ей свою теорию о крайней необходимости отдыха и приведения мыслей в порядок, затянул ее в кровать. Она теорию одобрила так горячо, что только на следующее утро у нас выпала минутка, чтобы вспомнить о работе. Я в полудреме нежился у ее грудей, тая от прикосновений их мякоти к лицу, а крепких пальцев — к вискам, когда она спросила, массируя:
— Так для кого же все-таки ты меня вербуешь?
— А почему ты решила, что я тебя вербую для кого-то, а не для себя самого?
— Ну ясно же... Откуда у одиночки все это? Техника, оружие, машины, квартиры? Сколько бы ты ни зарабатывал, за всем этим, ясное дело, могут быть только ресурсы организации... ГРУ?
— Нет, милая, правда, я — сам по себе. Организации, да, использую. Но втемную. Кое-что они сами дают, думая, что я на них вкалываю. Кое-что сам беру в качестве трофеев. Ворую, короче...
Обо всех источниках своих ресурсов я пока решил ей не говорить, тем более что некоторые из них заставляли морщиться меня самого. В нормальном человеке силен инстинкт откровенности: мозгу трудно работать без открытого диалога с себе подобным. Но захотеть верить легче, чем научиться это делать после стольких лет дрессировки на скрытное одиночество. Непросто это. Я, к примеру, почему даже матери своих дел не раскрываю? Вовсе не потому, что ей неинтересно. О, мамуле только начни рассказывать — вопросами о подробностях замучает. Но я знаю: что как ни предупреждай, как ни заклинай, а все ж таки мамуля не сумеет удержаться и обязательно поделится-посоветуется с кем-то из подруг. Конечно, ради моей же пользы: вдруг они с подружкой придумают что-то очень для меня полезное? Кстати, мой опыт показывает, что большинство причиненных мне неприятностей проистекали из желания блага мне же...
В общем, даже любя При, как никого до сих пор, все ж таки не мог я пока выложить ей всего. И полчаса назад, глядя сверху на ее запрокинутое, сосредоточенное в наслаждении лицо, я вдруг понял, что мне мешает: страх за нее. Впервые в жизни я встретил женщину, счастье которой значило для меня больше, чем мое собственное. Нечто подобное у меня и в отношении ребят.
Но ради При я бы даже... Нет, не знаю.
Любить кого-то больше, чем себя, — потрясающее ощущение. Если бы я точно знал, что ей для счастья нужно, чтобы меня выпотрошили, — сейчас согласился бы и на это, честно. А уж все рассказать о себе и своих делах — вообще раз плюнуть. Но, уж не знаю, к счастью или к сожалению, я четко понимал, что спустя энное количество минут, часов, дней или недель, месяцев перспектива быть выпотрошенным ради ее счастья уже не покажется мне столь заманчивой...
Кроме того, какое-то нечто подсказывало мне из подкорки: ей, чтобы уцелеть, нужно знать о моих делах, в том числе и денежных, как можно меньше. Пока, во всяком случае.
— Дорогой, — она лизнула мое ухо, — про что молчишь?
— Про то, что... Не могу я тебе многое рассказать. Нельзя. А кое-что просто не умею.
— Почему... То есть зачем? — В разговорах между бешеными приступами страсти я успел просветить ее насчет своей теории разнонаправленных вопросов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113