», в меня еще не вливали никаких противоядий. В данном случае я говорю вам о том эликсире бессмертия, который заключается в душе у каждого из нас. Если бы колдуны, занимающиеся поисками снадобья для бессмертия, умели разложить человеческую душу на составляющие, только тогда, быть может, им и удалось бы изготовить желаемый эликсир. Но душу расщепить на составляющие невозможно, ибо она не во власти людей, а лишь в Божьей, всесильной и всевышней власти.
Глава III. АРКАДИЯ
— Не пора ли нам промочить горло? — предложил я стихотворцу Гийому после рассказа о моем диковинном путешествии из Иерусалима в Киев и обратно по воздуху. — Я прихватил с собой несколько мехов с палестинскими винами лучших сортов. Одно из них так и просится сейчас на язык. Его делают из Иерихонского винограда, обладающего таким особенным привкусом, которым не обладает ни один виноград в мире. Именно этим вином я и наклюкался тогда, накануне моего отъезда, когда меня отравили. Забавно. Хотел плыть на корабле по морю, а сплавал туда и обратно по небу. Давайте откупорим этот мех, страсть как хочется вновь ощутить вкус того пиршества. Вот что странно — точно могу сказать, что все время, покуда я летал в ту ночь до Киева и назад, я слышал запах и вкус этого иерихонского красного вина. Эй, Ламбер! Присоединяйся к нам. Пора как следует перекусить и выпить винца. Представьте себе, дорогой Гийом, до того, как Ламбер, после смерти Гуго Вермандуа перешел ко мне в оруженосцы, мне пришлось сменить трех оруженосцев. Что ни битва — они у меня гибли. Ламбер, когда стал служить у меня, очень побаивался, полагая, что такова судьба всех моих оруженосцев. Сколько я ни уверял его, что Аттила прослужил мне верой и правдой целых десять лет, он до сих пор, кажется, не верит, что в Константинополе он расстанется со мной и его военная жизнь закончится. Признайся, Ламбер, что это так и есть.
Оруженосец промычал, кивая головой. Ответить словами он был не в состоянии из-за дурацкой привычки, садясь есть, всегда первым делом напихивать себе полный рот. Прожорлив Ламбер был необычайно, и при этом худее меня. В остальном же он был отличный парень, и такую малость, как обжорство, я готов был ему простить.
Мы выпили красного иерихонского вина, и воспоминание о той ночи, когда меня отравили и душа моя путешествовала по небу, воскресло во мне, Христофор, с утроенной силой. Подкрепившись, выпив несколько стаканов красного иерихонского и расслабившись, вечером я продолжил свой рассказ, хотя видел, что жонглер Гийом несколько осовел от вина и слушает не с таким вниманием, как прежде. Но мне было все равно. Воспоминания затапливали мою душу, и надо было их слегка выплеснуть наружу.
Несколько дней я выпутывался из сетей смерти. Артефий составлял один териак за другим. Когда я ненадолго приходил в себя, то чаще всего видел одноглазое лицо командора Роже де Мондидье и удивлялся, где же Аттила, почему он не придет и не поинтересуется моим состоянием. «Ах, ну да! — спохватывался я. — Ведь Аттила умер. В таком случае, простительно». Я вновь впадал в забытье, а очнувшись и опять увидев Роже, опять думал, куда же запропастился Аттила. Роже что-то говорил мне, меня приподнимали над постелью и вливали в горло какую-нибудь теплую и безвкусную жидкость. Затем переставали мучить, и я вновь мог предаться блаженному забытью.
Одновременно с запахами и вкусовыми ощущениями ко мне вернулась тошнота. Это был самый жуткий период выздоровления. Меня рвало по поводу и без повода, выворачивало наизнанку и рвота доводила до обмороков. Но с каждым днем я начинал все больше ощущать, что жив. Силы возвращались ко мне помаленьку, но с добротной и деловитой настойчивостью. «Вот, Аттила, — думалось мне, — тебя нет, а я все-таки не окочуриваюсь». Потом желудок мой стал удерживать пищу, и силы начали прибывать быстрее. Так шло мое выздоровление, а спасали меня ни много, ни мало — целый месяц. В начале декабря я уже прогуливался, но был еще очень слаб, а по-настоящему восстановился только к весне.
Тогда же, как мне кажется, я стал реально воспринимать и осмысливать, что происходит вокруг меня, а до этого пребывал все же в некотором слабоумии. Артефий объяснял мне, что во время пира в Давидовом замке кто-то подмешал мне в вино очень сложно составленный яд, в который помимо экстракта цикуты входило еще несколько десятков компонентов. Он называл мне эти компоненты, но мне запомнились только жабья желчь, флегетонник и душегуб-трава. Оставалось только выяснить, кто именно подмешал мне в дивное иерихонское вино столь мерзостную отраву, и я почему-то с какой-то непонятной уверенностью подозревал в злодействе самого Артефия. Он знал состав яда, он же и делал противоядие. И тут опять вопросы: зачем ему нужно было меня травить и зачем нужно было потом спасать? Видение подземелья, колодца и брошенной в него отрубленной головы преследовало меня, и я не мог понять, то ли мне привиделось все это в память о Броккуме, то ли происходило на самом деле. Путешествие по небу в Киев и обратно помнилось мне отчетливо, и тут я почему-то нисколько не сомневался, что душа моя, покинув тело, побывала в Киеве и повидалась с Евпраксией.
Годфруа страшно переживал мое отравление. В одну из первых наших бесед с ним после выздоровления я сказал ему:
— Вот видишь, патрон, я хотел отправиться на тот свет вместо тебя, да вот, не вышло.
— Не терплю, — ответил Годфруа, — когда кто-либо отправляется куда-либо вместо меня, будь то война, пирушка или свидание с красивой женщиной. На тот свет я тоже никого вместо себя не собираюсь посылать.
Весной магометане объединились для похода на нас, мечтая вернуть себе Иерусалим. Заставы Раймунда Тулузского, выставленные вдоль всего Иерихона, к этому времени сильно поредели — крестоносцы продолжали уезжать в Европу, полагая, что крестовый поход кончился, и не задумываясь о том, кто будет защищать Святую Землю, если мусульмане вновь вознамерятся ее захватить. Поэтому, когда Годфруа объявил мне, что как только я окончательно наберусь сил, то должен ехать в Киев к Евпраксии, я ответил ему его же словами:
— Не привык, когда кто-то идет в бой вместо меня. Сразимся с врагами, опасность исчезнет, тогда и поеду в Киев. Все равно к рождению сына я уже опоздал, да и крестили его, должно быть, тоже без меня.
Оруженосцем я взял себе одного иерусалимского араба-христианина по имени Сулейман, то бишь, Соломон. Так, я не только стал рыцарем Христа и Соломонова Храма, но и в оруженосцах у меня был тезка великого царя. Правда, недолго, — бедняга погиб в первом же сражении, в котором мы встретились с сарацинами. Это была странная война — мы гонялись друг за другом разрозненными отрядами, сталкивались в недолгих стычках и расходились вновь по сторонам, покуда, наконец, не сошлись к северу от Геннисаретского озера в Иорданской долине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Глава III. АРКАДИЯ
— Не пора ли нам промочить горло? — предложил я стихотворцу Гийому после рассказа о моем диковинном путешествии из Иерусалима в Киев и обратно по воздуху. — Я прихватил с собой несколько мехов с палестинскими винами лучших сортов. Одно из них так и просится сейчас на язык. Его делают из Иерихонского винограда, обладающего таким особенным привкусом, которым не обладает ни один виноград в мире. Именно этим вином я и наклюкался тогда, накануне моего отъезда, когда меня отравили. Забавно. Хотел плыть на корабле по морю, а сплавал туда и обратно по небу. Давайте откупорим этот мех, страсть как хочется вновь ощутить вкус того пиршества. Вот что странно — точно могу сказать, что все время, покуда я летал в ту ночь до Киева и назад, я слышал запах и вкус этого иерихонского красного вина. Эй, Ламбер! Присоединяйся к нам. Пора как следует перекусить и выпить винца. Представьте себе, дорогой Гийом, до того, как Ламбер, после смерти Гуго Вермандуа перешел ко мне в оруженосцы, мне пришлось сменить трех оруженосцев. Что ни битва — они у меня гибли. Ламбер, когда стал служить у меня, очень побаивался, полагая, что такова судьба всех моих оруженосцев. Сколько я ни уверял его, что Аттила прослужил мне верой и правдой целых десять лет, он до сих пор, кажется, не верит, что в Константинополе он расстанется со мной и его военная жизнь закончится. Признайся, Ламбер, что это так и есть.
Оруженосец промычал, кивая головой. Ответить словами он был не в состоянии из-за дурацкой привычки, садясь есть, всегда первым делом напихивать себе полный рот. Прожорлив Ламбер был необычайно, и при этом худее меня. В остальном же он был отличный парень, и такую малость, как обжорство, я готов был ему простить.
Мы выпили красного иерихонского вина, и воспоминание о той ночи, когда меня отравили и душа моя путешествовала по небу, воскресло во мне, Христофор, с утроенной силой. Подкрепившись, выпив несколько стаканов красного иерихонского и расслабившись, вечером я продолжил свой рассказ, хотя видел, что жонглер Гийом несколько осовел от вина и слушает не с таким вниманием, как прежде. Но мне было все равно. Воспоминания затапливали мою душу, и надо было их слегка выплеснуть наружу.
Несколько дней я выпутывался из сетей смерти. Артефий составлял один териак за другим. Когда я ненадолго приходил в себя, то чаще всего видел одноглазое лицо командора Роже де Мондидье и удивлялся, где же Аттила, почему он не придет и не поинтересуется моим состоянием. «Ах, ну да! — спохватывался я. — Ведь Аттила умер. В таком случае, простительно». Я вновь впадал в забытье, а очнувшись и опять увидев Роже, опять думал, куда же запропастился Аттила. Роже что-то говорил мне, меня приподнимали над постелью и вливали в горло какую-нибудь теплую и безвкусную жидкость. Затем переставали мучить, и я вновь мог предаться блаженному забытью.
Одновременно с запахами и вкусовыми ощущениями ко мне вернулась тошнота. Это был самый жуткий период выздоровления. Меня рвало по поводу и без повода, выворачивало наизнанку и рвота доводила до обмороков. Но с каждым днем я начинал все больше ощущать, что жив. Силы возвращались ко мне помаленьку, но с добротной и деловитой настойчивостью. «Вот, Аттила, — думалось мне, — тебя нет, а я все-таки не окочуриваюсь». Потом желудок мой стал удерживать пищу, и силы начали прибывать быстрее. Так шло мое выздоровление, а спасали меня ни много, ни мало — целый месяц. В начале декабря я уже прогуливался, но был еще очень слаб, а по-настоящему восстановился только к весне.
Тогда же, как мне кажется, я стал реально воспринимать и осмысливать, что происходит вокруг меня, а до этого пребывал все же в некотором слабоумии. Артефий объяснял мне, что во время пира в Давидовом замке кто-то подмешал мне в вино очень сложно составленный яд, в который помимо экстракта цикуты входило еще несколько десятков компонентов. Он называл мне эти компоненты, но мне запомнились только жабья желчь, флегетонник и душегуб-трава. Оставалось только выяснить, кто именно подмешал мне в дивное иерихонское вино столь мерзостную отраву, и я почему-то с какой-то непонятной уверенностью подозревал в злодействе самого Артефия. Он знал состав яда, он же и делал противоядие. И тут опять вопросы: зачем ему нужно было меня травить и зачем нужно было потом спасать? Видение подземелья, колодца и брошенной в него отрубленной головы преследовало меня, и я не мог понять, то ли мне привиделось все это в память о Броккуме, то ли происходило на самом деле. Путешествие по небу в Киев и обратно помнилось мне отчетливо, и тут я почему-то нисколько не сомневался, что душа моя, покинув тело, побывала в Киеве и повидалась с Евпраксией.
Годфруа страшно переживал мое отравление. В одну из первых наших бесед с ним после выздоровления я сказал ему:
— Вот видишь, патрон, я хотел отправиться на тот свет вместо тебя, да вот, не вышло.
— Не терплю, — ответил Годфруа, — когда кто-либо отправляется куда-либо вместо меня, будь то война, пирушка или свидание с красивой женщиной. На тот свет я тоже никого вместо себя не собираюсь посылать.
Весной магометане объединились для похода на нас, мечтая вернуть себе Иерусалим. Заставы Раймунда Тулузского, выставленные вдоль всего Иерихона, к этому времени сильно поредели — крестоносцы продолжали уезжать в Европу, полагая, что крестовый поход кончился, и не задумываясь о том, кто будет защищать Святую Землю, если мусульмане вновь вознамерятся ее захватить. Поэтому, когда Годфруа объявил мне, что как только я окончательно наберусь сил, то должен ехать в Киев к Евпраксии, я ответил ему его же словами:
— Не привык, когда кто-то идет в бой вместо меня. Сразимся с врагами, опасность исчезнет, тогда и поеду в Киев. Все равно к рождению сына я уже опоздал, да и крестили его, должно быть, тоже без меня.
Оруженосцем я взял себе одного иерусалимского араба-христианина по имени Сулейман, то бишь, Соломон. Так, я не только стал рыцарем Христа и Соломонова Храма, но и в оруженосцах у меня был тезка великого царя. Правда, недолго, — бедняга погиб в первом же сражении, в котором мы встретились с сарацинами. Это была странная война — мы гонялись друг за другом разрозненными отрядами, сталкивались в недолгих стычках и расходились вновь по сторонам, покуда, наконец, не сошлись к северу от Геннисаретского озера в Иорданской долине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147