Выйдя из храма, Генрих совершил еще более удивительный поступок. Он упал на колени перед императрицей и почти со слезами произнес:
— Супруга моя, Адельгейда, раскаиваюсь перед тобой и смиренно прошу у тебя прощения за все муки, которые я причинил тебе. Прости меня, милая Адели, вспомни, что я муж твой и отец твоего будущего чада. Не встану с колен, пока не простишь меня.
Бедная Адельгейда так вся и просияла от счастья. Она принялась поднимать мужа с колен, приговаривая:
— Как же мне не простить тебя, супруг мой, если даже Господь Бог всемогущий и строгий прощает и нам велит прощать. Отныне я не помню зла, причиненного мне тобой. Благослови тебя Бог и да спасет Он твою душу.
Вернувшись вместе с отцом и молодой мачехой в замок, Конрад первым делом поинтересовался, где сейчас ведьма Мелузина, и узнал, что она исчезла в неизвестном направлении.
— Слава Тебе, Господи! — воскликнул от радости Конрад. Ему вдруг стало ясно, что причиною всех бед отца является эта страшная женщина. Быть может, она решила покинуть его, и теперь он начнет излечиваться от своих духовных недугов? Сколько Конрад помнил себя, Мелузина постоянно то появлялась, то исчезала, и всегда она одинаково выглядела, что пять лет назад, что десять, что пятнадцать. Генрих не всегда бывал отвратительным, наступали в его жизни периоды, когда он становился добрым, заботливым, даже нежным. Вот только не мог Конрад точно припомнить, мелькала ли на горизонте в такие периоды Мелузина.
Он отправился к герцогу Веронскому, желая сообщить Матильде о происшедшей перемене в отце, но с огорчением узнал, что Вельф и Матильда покинули Верону сегодня рано утром, еще затемно. Судя по всему, они отправились либо в Мантую, либо в Каноссу. Искренне сожалея об их отъезде, Конрад вернулся в замок Теодориха и застал там трогательную картину того, как император ухаживает за императрицей. Увидев сына, Генрих протянул к нему руки и воскликнул:
— Она невинна, сын мой, Конрад! Обними свою добрую и чистую мачеху. Ей столько пришлось пережить из-за меня. Но теперь… Я только что своею рукой открыл замок и снял с нее этот ужасный пояс Астарты. Как я терзаюсь из-за того, что заставил ее надеть его! Обними же императрицу, король Германии!
Не веря своим глазам и ушам, Конрад обнял и поцеловал Адельгейду, затем бросился в объятия к отцу и с жаром расцеловал его внезапно ставшее добрым и мягким лицо.
— Не может быть! Я не могу в это поверить! — воскликнул я, когда Конрад дошел в своем рассказе до этого места. — Неужто и впрямь произошла эта сказочная перемена? Почему же тогда вы начали свое повествование таким мрачным тоном?
— В том-то все и дело, что неожиданности следовали одна за другой, — отвечал Конрад. — Весь тот день и несколько следующих отец проявлял необычайную для себя чувствительность к людям и прежде всего к Адельгейде, он постоянно целовал и ласкал ее, приводил в смущение тем, что умолял позволить ему покормить ее с ложечки, как ребенка, придумывал для нее разные милые прозвища, называл стрижом, ласточкой, форелькой, вишенкой и дошел, наконец, до такого сюсюканья, что это стало настораживать — не то он малость тронулся рассудком, не то за всем этим спектаклем что-то кроется такое, чего еще белый свет не видывал.
Утром император с императрицей и королем Германии Конрадом чинно и трепетно отправлялись в церковь — либо в Кафедральный собор, либо в храм Святой Анастасии, либо в храм Святого Зенона. Вернувшись, все мирно завтракали, потом отдыхали, слушая игру на лютне, которой Адельгейда владела в совершенстве, или приглашая поиграть местных веронских музыкантов, превосходно играющих на пандуринах и арфах. Императрица взялась обучать Генриха игре в индийские табулы (когда Конрад дошел до этого места своего рассказа, сердце мое сжалось от ревности и досады на Евпраксию: «Как же она могла!»), император восторгался игрой и постоянно целовал жене руки, славя Киев, и все страны, давшие семя для произведения на свет столь дивного чуда, как Адельгейда. Он вновь начинал сюсюкать, как старый дедушка над младенчиком-внуком, и это становилось неприятным не менее, чем его прежняя грубость, цинизм и отвращение к людям. Адельгейда краснела и день ото дня начинала потихоньку злиться на мужа.
Так прошло десять дней. Однажды на закате Генрих уединился с Конрадом, и между ними произошел такой разговор:
— Скажи, сынок, ты любишь свою милую мачеху?
— Да, отец, Адельгейда — лучшая женщина из всех, кого я знаю.
— Вот как? Я счастлив! Я безумно счастлив, как может только быть счастлив отец, у которого сын не только не брезгует мачехой, но и любит ее. А правда, у нее такие нежные ручки, что хочется целовать и целовать их?
— У нее красивые руки, отец.
— Красивые руки! Как ты груб, сын мой! Сладенькие, сахарные, земляничные! Вот какие у нее руки. А как она удивительно молода, как свежа. Правда?
— Правда; даже огорчения не делали ее хуже. Отец, я так рад, что вы с нею помирились.
— А я рад, что вы с ней полюбили друг друга. Скажи, ты всей душой любишь Адели?
— Конечно, отец.
— А телом?
— Как тебе не стыдно; отец, говорить такое!
— Обиделся? Прошу тебя, не обижайся. Я в твоем возрасте готов был любить кого угодно душой, а главное, телом, и мне было бы все равно, сестра это, тетка или мачеха. Я бы и мать родную соблазнил, если бы она выглядела юной и соблазнительной. Ах, мой милый сын, я же вижу, какие силы бродят в тебе. Ведь ты, плут этакий, не прочь был бы оказаться с Адели с глазу на глаз и разделить с нею ложе, не так ли?
— Я не понимаю, зачем ты говоришь мне это!
— Не сердись, я по-отцовски, по-дружески.
— Я прошу немедленно прекратить этот разговор.
— Хорошо, сынок, немедленно прекращаю. Только можно, все-таки, я обращусь к тебе с одной просьбой?
— Пожалуйста. С какой?
— Поиграй мне на лютне.
— Но я не умею.
— Тогда на пандурине.
— И на пандурине не умею.
— Тогда переспи со своей мачехой. Войди к ней в спальню, целуй ее, срывай с нее одежды, ласкай нежнейшее ее тело, кусай груди и плечи, потом раздвинь ноги и овладей ею…
— Отец!!!
— Подожди, не перебивай меня, я еще не до конца высказал свою просьбу. Обладай ею так, как только велит тебе вся пылкость и здоровье юноши, не стесняйся никаких своих желаний, а я стану рядом с вами и: буду наслаждаться этим волшебным зрелищем. Ты не можешь себе представить, какое это удовольствие, видеть, как женщиной, которую ты хочешь, обладает другой мужчина. Это дает тебе силу, энергию, молодость, и желание владеть всем миром, всеми частями света. Только тонкие натуры, такие, как я, могут понимать это удовольствие. Я так страдаю, когда мне приходится долго и мучительно вызывать в себе и в ней плотские чувства, главное — в себе. Ты окажешь мне огромную услугу, если будешь первым входить к Адельгейде и владеть ей столько, сколько у тебя хватит сил, прежде, чем я продолжу твое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
— Супруга моя, Адельгейда, раскаиваюсь перед тобой и смиренно прошу у тебя прощения за все муки, которые я причинил тебе. Прости меня, милая Адели, вспомни, что я муж твой и отец твоего будущего чада. Не встану с колен, пока не простишь меня.
Бедная Адельгейда так вся и просияла от счастья. Она принялась поднимать мужа с колен, приговаривая:
— Как же мне не простить тебя, супруг мой, если даже Господь Бог всемогущий и строгий прощает и нам велит прощать. Отныне я не помню зла, причиненного мне тобой. Благослови тебя Бог и да спасет Он твою душу.
Вернувшись вместе с отцом и молодой мачехой в замок, Конрад первым делом поинтересовался, где сейчас ведьма Мелузина, и узнал, что она исчезла в неизвестном направлении.
— Слава Тебе, Господи! — воскликнул от радости Конрад. Ему вдруг стало ясно, что причиною всех бед отца является эта страшная женщина. Быть может, она решила покинуть его, и теперь он начнет излечиваться от своих духовных недугов? Сколько Конрад помнил себя, Мелузина постоянно то появлялась, то исчезала, и всегда она одинаково выглядела, что пять лет назад, что десять, что пятнадцать. Генрих не всегда бывал отвратительным, наступали в его жизни периоды, когда он становился добрым, заботливым, даже нежным. Вот только не мог Конрад точно припомнить, мелькала ли на горизонте в такие периоды Мелузина.
Он отправился к герцогу Веронскому, желая сообщить Матильде о происшедшей перемене в отце, но с огорчением узнал, что Вельф и Матильда покинули Верону сегодня рано утром, еще затемно. Судя по всему, они отправились либо в Мантую, либо в Каноссу. Искренне сожалея об их отъезде, Конрад вернулся в замок Теодориха и застал там трогательную картину того, как император ухаживает за императрицей. Увидев сына, Генрих протянул к нему руки и воскликнул:
— Она невинна, сын мой, Конрад! Обними свою добрую и чистую мачеху. Ей столько пришлось пережить из-за меня. Но теперь… Я только что своею рукой открыл замок и снял с нее этот ужасный пояс Астарты. Как я терзаюсь из-за того, что заставил ее надеть его! Обними же императрицу, король Германии!
Не веря своим глазам и ушам, Конрад обнял и поцеловал Адельгейду, затем бросился в объятия к отцу и с жаром расцеловал его внезапно ставшее добрым и мягким лицо.
— Не может быть! Я не могу в это поверить! — воскликнул я, когда Конрад дошел в своем рассказе до этого места. — Неужто и впрямь произошла эта сказочная перемена? Почему же тогда вы начали свое повествование таким мрачным тоном?
— В том-то все и дело, что неожиданности следовали одна за другой, — отвечал Конрад. — Весь тот день и несколько следующих отец проявлял необычайную для себя чувствительность к людям и прежде всего к Адельгейде, он постоянно целовал и ласкал ее, приводил в смущение тем, что умолял позволить ему покормить ее с ложечки, как ребенка, придумывал для нее разные милые прозвища, называл стрижом, ласточкой, форелькой, вишенкой и дошел, наконец, до такого сюсюканья, что это стало настораживать — не то он малость тронулся рассудком, не то за всем этим спектаклем что-то кроется такое, чего еще белый свет не видывал.
Утром император с императрицей и королем Германии Конрадом чинно и трепетно отправлялись в церковь — либо в Кафедральный собор, либо в храм Святой Анастасии, либо в храм Святого Зенона. Вернувшись, все мирно завтракали, потом отдыхали, слушая игру на лютне, которой Адельгейда владела в совершенстве, или приглашая поиграть местных веронских музыкантов, превосходно играющих на пандуринах и арфах. Императрица взялась обучать Генриха игре в индийские табулы (когда Конрад дошел до этого места своего рассказа, сердце мое сжалось от ревности и досады на Евпраксию: «Как же она могла!»), император восторгался игрой и постоянно целовал жене руки, славя Киев, и все страны, давшие семя для произведения на свет столь дивного чуда, как Адельгейда. Он вновь начинал сюсюкать, как старый дедушка над младенчиком-внуком, и это становилось неприятным не менее, чем его прежняя грубость, цинизм и отвращение к людям. Адельгейда краснела и день ото дня начинала потихоньку злиться на мужа.
Так прошло десять дней. Однажды на закате Генрих уединился с Конрадом, и между ними произошел такой разговор:
— Скажи, сынок, ты любишь свою милую мачеху?
— Да, отец, Адельгейда — лучшая женщина из всех, кого я знаю.
— Вот как? Я счастлив! Я безумно счастлив, как может только быть счастлив отец, у которого сын не только не брезгует мачехой, но и любит ее. А правда, у нее такие нежные ручки, что хочется целовать и целовать их?
— У нее красивые руки, отец.
— Красивые руки! Как ты груб, сын мой! Сладенькие, сахарные, земляничные! Вот какие у нее руки. А как она удивительно молода, как свежа. Правда?
— Правда; даже огорчения не делали ее хуже. Отец, я так рад, что вы с нею помирились.
— А я рад, что вы с ней полюбили друг друга. Скажи, ты всей душой любишь Адели?
— Конечно, отец.
— А телом?
— Как тебе не стыдно; отец, говорить такое!
— Обиделся? Прошу тебя, не обижайся. Я в твоем возрасте готов был любить кого угодно душой, а главное, телом, и мне было бы все равно, сестра это, тетка или мачеха. Я бы и мать родную соблазнил, если бы она выглядела юной и соблазнительной. Ах, мой милый сын, я же вижу, какие силы бродят в тебе. Ведь ты, плут этакий, не прочь был бы оказаться с Адели с глазу на глаз и разделить с нею ложе, не так ли?
— Я не понимаю, зачем ты говоришь мне это!
— Не сердись, я по-отцовски, по-дружески.
— Я прошу немедленно прекратить этот разговор.
— Хорошо, сынок, немедленно прекращаю. Только можно, все-таки, я обращусь к тебе с одной просьбой?
— Пожалуйста. С какой?
— Поиграй мне на лютне.
— Но я не умею.
— Тогда на пандурине.
— И на пандурине не умею.
— Тогда переспи со своей мачехой. Войди к ней в спальню, целуй ее, срывай с нее одежды, ласкай нежнейшее ее тело, кусай груди и плечи, потом раздвинь ноги и овладей ею…
— Отец!!!
— Подожди, не перебивай меня, я еще не до конца высказал свою просьбу. Обладай ею так, как только велит тебе вся пылкость и здоровье юноши, не стесняйся никаких своих желаний, а я стану рядом с вами и: буду наслаждаться этим волшебным зрелищем. Ты не можешь себе представить, какое это удовольствие, видеть, как женщиной, которую ты хочешь, обладает другой мужчина. Это дает тебе силу, энергию, молодость, и желание владеть всем миром, всеми частями света. Только тонкие натуры, такие, как я, могут понимать это удовольствие. Я так страдаю, когда мне приходится долго и мучительно вызывать в себе и в ней плотские чувства, главное — в себе. Ты окажешь мне огромную услугу, если будешь первым входить к Адельгейде и владеть ей столько, сколько у тебя хватит сил, прежде, чем я продолжу твое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147