Потом он, правда, согласился принести омаж Алексею, и в отличие от Годфруа, не долго раздумывал, но при этом вел себя так, словно ему ровным счетом плевать, кому давать вассальную присягу, хоть самому чорту, если это понадобится для пользы дела. И Алексей прекрасно это понимал, видел, что Боэмунду ничего не стоит в любой момент нарушить присягу, ибо это человек необычайно своевольный и независимый.
Отмывшись от грязи в горячих константинопольских банях и как следует подкормившись, Боэмундовы крестоносцы тоже начали переправляться через Босфор и располагаться среди укреплений Циботуса. Отряды Раймунда Тулузского все прибывали и прибывали, и грекам волей-неволей приходилось мириться с нашествием освободителей Гроба Господня. Надо полагать, тут уж они не раз добрым словом помянули нашу зимовку под стенами их города. Нищие, грубые и грязные французы не церемонились в своем общении с местными жителями, беззастенчиво воруя все, что под руку попадется на богатых византийских рынках, забираясь в кладовки и нагло издеваясь над обычаями и традициями константинопольцев. Представляю, что было бы, явись сюда Раймунд со своим войском не по весне, а как мы, зимою, когда грекам пришлось бы терпеть их несколько месяцев. К тому же, Раймунд, подобно Годфруа и его братьям, долго отказывался принести омаж василевсу. Этим весьма восторгался племянник Боэмунда Танкред, который решительно воспротивился давать присягу и раньше всех норманнов переправился к нам в Циботус через Босфор, нарядившись в монашеское одеяние.
Я старался не принимать всего этого близко к сердцу, хотя мне и стыдно было: за Европу, показавшую себя столь варварской перед гордыми и надменными византийцами. Но как тут было сохранить спокойствие! Особенно запомнился случай с хамским поведением Тутольфа Стралинга во время прощального пира, устроенного Алексеем во Влахернском дворце для всех вождей похода накануне нашего общего выступления из Циботуса на Никею. Вид у василевса был такой измученный, что встречая взгляд его затравленных глаз, я мысленно шептал ему: «Ничего, еще немного, и мы уйдем. Этих людей тоже можно понять». Он старался вести себя непринужденно, подходил к каждому из полководцев и спрашивал их о испытываемых ими нуждах. По придворному этикету прежде чем сесть за стол все должны были как следует побеседовать с Алексеем, стоя в его присутствии.
Все шло до поры до времени в рамках приличий. И вдруг. Христофор, я обомлел, услышав, как барон Тутольф, успевший где-то хватить лишку вина, громко спросил у Константина Дуки, стоявшего поблизости:
— Что это за невежа, который позволяет себе сидеть в присутствии стольких великих полководцев?
Поскольку сидел на своем троне только василевс, ясно было, о ком это сказано. Константин болезненно поморщился и еле сдержался, чтобы не затеять ссору, но среди греческих вельмож прокатился возмущенный ропот. Гневные взоры Годфруа и Гуго пронзили нахала с двух сторон, но этим еще все не кончилось. Когда собравшихся пригласили в соседнюю залу, где были накрыты столы для пиршества, Алексей поднялся со своего трона и, вежливо поклонившись, повторил приглашение. В это мгновение Тутольф, незаметно прокравшийся к трону, плюхнулся в него и, развалившись, объявил:
— Однако, жестковато сиденьице! Когда я займу трон какого-нибудь восточного королевства, то прикажу сделать кресло помягче, хо-хо-хо!
Он так и покатился со смеху, откинувшись к спинке трона, явно страшно довольный своим варварским остроумием. Бодуэн, находящийся поблизости, яростно схватил наглеца за рукав кафтана и так сильно дернул, что ткань затрещала:
— Ты с ума сошел, барон! Потрудись немедленно встать!
— Вот еще! — фыркнул Тутольф. — Может быть, кто-нибудь сомневается в моем благородном происхождении? Так вот, неподалеку от моего фамильного замка есть перекресток, подле которого стоит старая часовня. По обычаю моей страны, если кто-то хочет померяться силами в доблестном поединке, выходит к этой часовне и ждет смельчаков. Так вот, когда я там появлялся, никто не осмелился выйти со мною один-на-один. Понятно?
Промолвив это, он громко рыгнул, так что всем ненадолго померещилось, будто они попали в пустую винную бочку, настолько сильный запах исторгся из пьяного чрева Тутольфа.
— Я мог бы напомнить вам, барон, наш поединок на турнире в Палермо, — произнес я и добавил: — А потому встаньте с чужого трона, он пока еще не ваш.
Все засмеялись. Тутольф подскочил, как ужаленный, но потерял равновесие и позорно растянулся плашмя на гранитном полу. Первым к нему бросился сам василевс. Еле сдерживая смех, он помог спесивцу подняться на ноги и сказал:
— Благороднейший барон, ни у кого не возникает сомнений, что вы непременно займете подобающий вам трон, ибо доблесть ваша налицо. Но позвольте все же дать вам один совет. Я очень хорошо знаю военные приемы сельджуков. Так вот, чтобы вам довелось целым и невредимым добраться до уготованного вам трона, рекомендую вам никогда не становиться ни в задних, ни в передних рядах войска, где чрезвычайно опасно находиться. Занимайте лучше место где-нибудь в середке, чтобы никто не мог пресечь вашу драгоценную жизнь.
В пьяной голове Тутольфа все перемешалось, и он не заметил издевки в советах василевса. Он изобразил на своем лице некое подобие собственного достоинства и в сопровождении Алексея проследовал в помещение, где располагались пиршественные столы. Все были покорены поступком василевса и громко выражали свой восторг перед его остроумием и дипломатией, полностью сгладившими огнеопасную ситуацию. Через некоторое время барон Тутольф сам себе присвоивший прозвище Стралинг, что значит «сияюший» мирно храпел в дальнем углу зала, а все наперебой провозглашали свое почтение императору Алексею, и было такое чувство, что крестоносцы поздравляют его с избавлением от них.
Итак, выслушав молебен, который отслужил епископ Адемар, мы двинулись на восток по берегу длинного залива. Впереди всех ехали всадники Роберта Норманского и Стефана де Блуа, над ними развевалось знамя Святого Петра, переданное им в Лукке папой Урбаном. Сразу за ними шли мы, возглавляя отряды Годфруа Буйонского. А уж за нами двигались все остальные. Светило яркое солнце, на душе было радостно и торжественно; стоило отъехать чуть-чуть в сторону и слегка подняться в гору, чтобы оглянуться назад, и дух захватывало от зрелища огромной армии, идущей за нами следом. Я не верил папе Урбану и склонен был подозревать, что на соборе в Клермоне он мастерски исполнил придуманную им самим для себя роль; я прекрасно понимал, что собою представляет большинство крестоносцев, людей недалеких, некультурных, не цивилизованных и не слишком-то верящих в Бога, ибо для веры нужна чистота души и полет мысли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Отмывшись от грязи в горячих константинопольских банях и как следует подкормившись, Боэмундовы крестоносцы тоже начали переправляться через Босфор и располагаться среди укреплений Циботуса. Отряды Раймунда Тулузского все прибывали и прибывали, и грекам волей-неволей приходилось мириться с нашествием освободителей Гроба Господня. Надо полагать, тут уж они не раз добрым словом помянули нашу зимовку под стенами их города. Нищие, грубые и грязные французы не церемонились в своем общении с местными жителями, беззастенчиво воруя все, что под руку попадется на богатых византийских рынках, забираясь в кладовки и нагло издеваясь над обычаями и традициями константинопольцев. Представляю, что было бы, явись сюда Раймунд со своим войском не по весне, а как мы, зимою, когда грекам пришлось бы терпеть их несколько месяцев. К тому же, Раймунд, подобно Годфруа и его братьям, долго отказывался принести омаж василевсу. Этим весьма восторгался племянник Боэмунда Танкред, который решительно воспротивился давать присягу и раньше всех норманнов переправился к нам в Циботус через Босфор, нарядившись в монашеское одеяние.
Я старался не принимать всего этого близко к сердцу, хотя мне и стыдно было: за Европу, показавшую себя столь варварской перед гордыми и надменными византийцами. Но как тут было сохранить спокойствие! Особенно запомнился случай с хамским поведением Тутольфа Стралинга во время прощального пира, устроенного Алексеем во Влахернском дворце для всех вождей похода накануне нашего общего выступления из Циботуса на Никею. Вид у василевса был такой измученный, что встречая взгляд его затравленных глаз, я мысленно шептал ему: «Ничего, еще немного, и мы уйдем. Этих людей тоже можно понять». Он старался вести себя непринужденно, подходил к каждому из полководцев и спрашивал их о испытываемых ими нуждах. По придворному этикету прежде чем сесть за стол все должны были как следует побеседовать с Алексеем, стоя в его присутствии.
Все шло до поры до времени в рамках приличий. И вдруг. Христофор, я обомлел, услышав, как барон Тутольф, успевший где-то хватить лишку вина, громко спросил у Константина Дуки, стоявшего поблизости:
— Что это за невежа, который позволяет себе сидеть в присутствии стольких великих полководцев?
Поскольку сидел на своем троне только василевс, ясно было, о ком это сказано. Константин болезненно поморщился и еле сдержался, чтобы не затеять ссору, но среди греческих вельмож прокатился возмущенный ропот. Гневные взоры Годфруа и Гуго пронзили нахала с двух сторон, но этим еще все не кончилось. Когда собравшихся пригласили в соседнюю залу, где были накрыты столы для пиршества, Алексей поднялся со своего трона и, вежливо поклонившись, повторил приглашение. В это мгновение Тутольф, незаметно прокравшийся к трону, плюхнулся в него и, развалившись, объявил:
— Однако, жестковато сиденьице! Когда я займу трон какого-нибудь восточного королевства, то прикажу сделать кресло помягче, хо-хо-хо!
Он так и покатился со смеху, откинувшись к спинке трона, явно страшно довольный своим варварским остроумием. Бодуэн, находящийся поблизости, яростно схватил наглеца за рукав кафтана и так сильно дернул, что ткань затрещала:
— Ты с ума сошел, барон! Потрудись немедленно встать!
— Вот еще! — фыркнул Тутольф. — Может быть, кто-нибудь сомневается в моем благородном происхождении? Так вот, неподалеку от моего фамильного замка есть перекресток, подле которого стоит старая часовня. По обычаю моей страны, если кто-то хочет померяться силами в доблестном поединке, выходит к этой часовне и ждет смельчаков. Так вот, когда я там появлялся, никто не осмелился выйти со мною один-на-один. Понятно?
Промолвив это, он громко рыгнул, так что всем ненадолго померещилось, будто они попали в пустую винную бочку, настолько сильный запах исторгся из пьяного чрева Тутольфа.
— Я мог бы напомнить вам, барон, наш поединок на турнире в Палермо, — произнес я и добавил: — А потому встаньте с чужого трона, он пока еще не ваш.
Все засмеялись. Тутольф подскочил, как ужаленный, но потерял равновесие и позорно растянулся плашмя на гранитном полу. Первым к нему бросился сам василевс. Еле сдерживая смех, он помог спесивцу подняться на ноги и сказал:
— Благороднейший барон, ни у кого не возникает сомнений, что вы непременно займете подобающий вам трон, ибо доблесть ваша налицо. Но позвольте все же дать вам один совет. Я очень хорошо знаю военные приемы сельджуков. Так вот, чтобы вам довелось целым и невредимым добраться до уготованного вам трона, рекомендую вам никогда не становиться ни в задних, ни в передних рядах войска, где чрезвычайно опасно находиться. Занимайте лучше место где-нибудь в середке, чтобы никто не мог пресечь вашу драгоценную жизнь.
В пьяной голове Тутольфа все перемешалось, и он не заметил издевки в советах василевса. Он изобразил на своем лице некое подобие собственного достоинства и в сопровождении Алексея проследовал в помещение, где располагались пиршественные столы. Все были покорены поступком василевса и громко выражали свой восторг перед его остроумием и дипломатией, полностью сгладившими огнеопасную ситуацию. Через некоторое время барон Тутольф сам себе присвоивший прозвище Стралинг, что значит «сияюший» мирно храпел в дальнем углу зала, а все наперебой провозглашали свое почтение императору Алексею, и было такое чувство, что крестоносцы поздравляют его с избавлением от них.
Итак, выслушав молебен, который отслужил епископ Адемар, мы двинулись на восток по берегу длинного залива. Впереди всех ехали всадники Роберта Норманского и Стефана де Блуа, над ними развевалось знамя Святого Петра, переданное им в Лукке папой Урбаном. Сразу за ними шли мы, возглавляя отряды Годфруа Буйонского. А уж за нами двигались все остальные. Светило яркое солнце, на душе было радостно и торжественно; стоило отъехать чуть-чуть в сторону и слегка подняться в гору, чтобы оглянуться назад, и дух захватывало от зрелища огромной армии, идущей за нами следом. Я не верил папе Урбану и склонен был подозревать, что на соборе в Клермоне он мастерски исполнил придуманную им самим для себя роль; я прекрасно понимал, что собою представляет большинство крестоносцев, людей недалеких, некультурных, не цивилизованных и не слишком-то верящих в Бога, ибо для веры нужна чистота души и полет мысли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147