В конце ноября мы добрались до великого города.
— Каков же он по-вашему, Рим? — с интересом спросила Елена.
— Никаков, — коротко вместо меня ответил Аттила. — Грязный, разваливающийся на куски городишко. Хоть и занимает большую площадь, а все без толку.
— Признаться, — сказал я, — во мне первые впечатления от Рима тоже вызвали бурю разочарований. Я воображал себе огромный город, многолюдный и пышный, а увидел безлюдные развалины, кучи мусора, падаль. Казалось, здесь живут лишь призраки ушедших времен. Поселившись в Риме, мы каждый день ходили гулять по городу, и, может быть, только через неделю стали впервые ощущать особый вкус этой древней столицы. Здесь древность противится присутствию всего нового, а новое так и не решается утвердиться на развалинах древности. Рим навевал на меня грусть, а на Евпраксию настоящую тоску. Она стала много говорить о своей родине, скучать по ней, во сне она видела Киев, отца и мать, красивые здания и величественные храмы. Однажды она сказала, что ей приснился отец в необычном сиянии, окруженный ангелами и тенями своих предков — Ярослава, Владимира, Бориса, Глеба. Перед Рождеством она взахлеб рассказывала мне о множестве самых разнообразных обычаев, связанных у славян с зимою. По стечению обстоятельств Собор так и не собрался тогда. Вскоре после Рождества пришло известие о том, что Генрих с людьми, выдававшими себя за Конрада и Адельгейду, объявился в Вероне, где все еще квартировалась значительная часть его войск. Я намеревался перезимовать в Риме, но Евпраксия уговорила меня ехать в Каноссу к Матильде и Вельфу, ибо они нуждались в нас. К тому же ее тянуло на могилку нашего мальчика, нашего Ярослава, которого мы даже не успели крестить.
— Даже не успели крестить… — горестно отозвалась Елена. Она была задумчива, и я, наконец, засомневался, захочет ли она вызывать меня сегодня своими чарами. Я устал рассказывать и сказал, что продолжу завтра. Мы посидели еще полчаса, слушая игру девушек на лирах, затем отправились по своим комнатам спать. Грустное чувство одолевало меня, с ним я улегся в постель, с ним и уснул. Мне грезилась моя Евпраксия, она протягивала мне свои нежные руки из окна Зегенгеймского замка и звала меня, называя ласковыми русскими именами.
Глава V. КРИТСКИЙ ПЛЕН ПРОДОЛЖАЕТСЯ
На следующий день я проснулся с легким чувством что вчера ночью ничего не было, чары Елены не завлекли меня в круглую комнату на вершине башни. Значит она начала понимать что-то, и, быть может, еще немного, и она отпустит нас, снарядит свой кораблик и отправит нас с Аттилой хотя бы в Эфес или на Крит. Когда я встретил ее, она была грустна и немного развеселилась лишь когда слуги принесли новый подарок для меня — великолепные доспехи выполненные из того же металла с красноватым оттенком, из которого у меня уже были щит и меч. В дополнение к кольчуге, поножам, кольчужным рукавицам, барминке и шлему мне было вручено белоснежное блио, на левом плече которого я увидел вышитый красными нитями точно такой же крест, какой красовался у меня на щите — трехконечный с анаграммой Христа над поперечной перекладиной. Я спросил у Елены, почему она дважды изобразила этот символ — на щите и на блио. Она ответила мне, что ей было дано видение, где я во главе других рыцарей первым врываюсь в Иерусалим, а на щите и на левом плече у меня именно такие изображения.
— Значит, Иерусалим все-таки будет взят нами?! — воскликнул я, почему-то очень веря словам Елены. — Значит, все наши бедствия будут не напрасны?
— А разве вы сомневаетесь в этом, доблестный граф? — с улыбкой ответила мне критская Цирцея, беря меня под руку и выходя со мною на прогулку.
Когда прошел еще один день моего пребывания на Кипре и вновь наступил вечер, мне не суждено было продолжить свой рассказ о том, что произошло после нашего возвращения в Каноссу к любезным сердцу Матильде и Вельфу. В тот вечер рассказчиком стал француз Жискар. Он уже мог покинуть постель и присоединиться к нашему обществу. Его сразу окружили вниманием и особым почетом, как человека, спасшего жизнь Аттиле. Не знаю, чем, но Аттила заслужил в Макариосойкосе необыкновенную любовь, его болтовня, грубоватые шутки, всяческие присказки и истории жизни Вадьоношхаза приводили всех в восторг. Вот почему так тепло и сердечно был принят Жискар в первый же вечер, когда он смог прийти на террасу и принять участие в ужине и беседе. Это был человек примерно моего возраста, приятной наружности, правда, с несколько плаксивым выражением лица, хотя я не помню, чтобы он плакал или хотя бы порывался пролить слезу. Но он точно не принадлежал к той породе людей, которых принято называть бурными весельчаками.
Итак, Христофор, нам, наконец-то представилась возможность узнать о том, кто такой был Рашид и его люди, и с какой целью они хотели захватить корабль. Нам открылось такое, что заставило всех слушать Жискара в гробовом молчании, с испугом и содроганием.
— Я неудачник, — с этого признания начал Жискар. — В моем возрасте люди добиваются очень многого — славы, почестей, титулов, поместий, богатств. У меня ничего этого нет. Я такой же нищий, нетитулованный и бесславный рыцарь, каковым был и десять-двенадцать лет назад, когда еще только поступал на службу к королю Филиппу.
— Сыну Анри Первого и русской княжны Анны Ярославны, — зачем-то вставил я. Мне просто приятно было упомянуть имя родной тетки моей Евпраксии, французской королевы.
— Да, — кивнул Жискар, — бедняжки Анны, которой пришлось расстаться с Киевом, одним из самых богатых городов мира, и всю жизнь прожить в нищей Франции. Правда, говорят, после смерти своего первого мужа она была очень счастлива с Валуа, хотя папа и не признал сей брак законным. Жаль, что мне не довелось знать эту женщину. Говорят, она была очень хороша собой, умна и добродетельна во всех своих проявлениях. Но когда я поступил на службу к королю Филиппу, его мать уже исчезла. По слухам, она возвратилась на свою родину и доживала свой век в Киеве.
— Не терпится узнать, что за люди пытались захватить корабль, доставшийся в конечном счете пучине, — сказал я.
— Эти люди — самые страшные и опасные во всем мире, — промолвил Жискар. — Они страшны тем, что способны на все ради того негодяя, который управляет ими. Имя этого мерзавца — Хасан ибн ас-Саббах, властелин замка Аламут. В прошлом году король Филипп отправил графа де ла Котье, у которого я состоял оруженосцем, в Персию, чтобы тот нашел Хасана ибн ас-Саббаха и вступил с ним в переговоры. Мы выехали из Парижа в мае. К августу добрались до Константинополя, а в начале октября добрались до цели своего путешествия — достигли замка Аламут, горделиво возвышающегося среди высоких гор северной Персии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
— Каков же он по-вашему, Рим? — с интересом спросила Елена.
— Никаков, — коротко вместо меня ответил Аттила. — Грязный, разваливающийся на куски городишко. Хоть и занимает большую площадь, а все без толку.
— Признаться, — сказал я, — во мне первые впечатления от Рима тоже вызвали бурю разочарований. Я воображал себе огромный город, многолюдный и пышный, а увидел безлюдные развалины, кучи мусора, падаль. Казалось, здесь живут лишь призраки ушедших времен. Поселившись в Риме, мы каждый день ходили гулять по городу, и, может быть, только через неделю стали впервые ощущать особый вкус этой древней столицы. Здесь древность противится присутствию всего нового, а новое так и не решается утвердиться на развалинах древности. Рим навевал на меня грусть, а на Евпраксию настоящую тоску. Она стала много говорить о своей родине, скучать по ней, во сне она видела Киев, отца и мать, красивые здания и величественные храмы. Однажды она сказала, что ей приснился отец в необычном сиянии, окруженный ангелами и тенями своих предков — Ярослава, Владимира, Бориса, Глеба. Перед Рождеством она взахлеб рассказывала мне о множестве самых разнообразных обычаев, связанных у славян с зимою. По стечению обстоятельств Собор так и не собрался тогда. Вскоре после Рождества пришло известие о том, что Генрих с людьми, выдававшими себя за Конрада и Адельгейду, объявился в Вероне, где все еще квартировалась значительная часть его войск. Я намеревался перезимовать в Риме, но Евпраксия уговорила меня ехать в Каноссу к Матильде и Вельфу, ибо они нуждались в нас. К тому же ее тянуло на могилку нашего мальчика, нашего Ярослава, которого мы даже не успели крестить.
— Даже не успели крестить… — горестно отозвалась Елена. Она была задумчива, и я, наконец, засомневался, захочет ли она вызывать меня сегодня своими чарами. Я устал рассказывать и сказал, что продолжу завтра. Мы посидели еще полчаса, слушая игру девушек на лирах, затем отправились по своим комнатам спать. Грустное чувство одолевало меня, с ним я улегся в постель, с ним и уснул. Мне грезилась моя Евпраксия, она протягивала мне свои нежные руки из окна Зегенгеймского замка и звала меня, называя ласковыми русскими именами.
Глава V. КРИТСКИЙ ПЛЕН ПРОДОЛЖАЕТСЯ
На следующий день я проснулся с легким чувством что вчера ночью ничего не было, чары Елены не завлекли меня в круглую комнату на вершине башни. Значит она начала понимать что-то, и, быть может, еще немного, и она отпустит нас, снарядит свой кораблик и отправит нас с Аттилой хотя бы в Эфес или на Крит. Когда я встретил ее, она была грустна и немного развеселилась лишь когда слуги принесли новый подарок для меня — великолепные доспехи выполненные из того же металла с красноватым оттенком, из которого у меня уже были щит и меч. В дополнение к кольчуге, поножам, кольчужным рукавицам, барминке и шлему мне было вручено белоснежное блио, на левом плече которого я увидел вышитый красными нитями точно такой же крест, какой красовался у меня на щите — трехконечный с анаграммой Христа над поперечной перекладиной. Я спросил у Елены, почему она дважды изобразила этот символ — на щите и на блио. Она ответила мне, что ей было дано видение, где я во главе других рыцарей первым врываюсь в Иерусалим, а на щите и на левом плече у меня именно такие изображения.
— Значит, Иерусалим все-таки будет взят нами?! — воскликнул я, почему-то очень веря словам Елены. — Значит, все наши бедствия будут не напрасны?
— А разве вы сомневаетесь в этом, доблестный граф? — с улыбкой ответила мне критская Цирцея, беря меня под руку и выходя со мною на прогулку.
Когда прошел еще один день моего пребывания на Кипре и вновь наступил вечер, мне не суждено было продолжить свой рассказ о том, что произошло после нашего возвращения в Каноссу к любезным сердцу Матильде и Вельфу. В тот вечер рассказчиком стал француз Жискар. Он уже мог покинуть постель и присоединиться к нашему обществу. Его сразу окружили вниманием и особым почетом, как человека, спасшего жизнь Аттиле. Не знаю, чем, но Аттила заслужил в Макариосойкосе необыкновенную любовь, его болтовня, грубоватые шутки, всяческие присказки и истории жизни Вадьоношхаза приводили всех в восторг. Вот почему так тепло и сердечно был принят Жискар в первый же вечер, когда он смог прийти на террасу и принять участие в ужине и беседе. Это был человек примерно моего возраста, приятной наружности, правда, с несколько плаксивым выражением лица, хотя я не помню, чтобы он плакал или хотя бы порывался пролить слезу. Но он точно не принадлежал к той породе людей, которых принято называть бурными весельчаками.
Итак, Христофор, нам, наконец-то представилась возможность узнать о том, кто такой был Рашид и его люди, и с какой целью они хотели захватить корабль. Нам открылось такое, что заставило всех слушать Жискара в гробовом молчании, с испугом и содроганием.
— Я неудачник, — с этого признания начал Жискар. — В моем возрасте люди добиваются очень многого — славы, почестей, титулов, поместий, богатств. У меня ничего этого нет. Я такой же нищий, нетитулованный и бесславный рыцарь, каковым был и десять-двенадцать лет назад, когда еще только поступал на службу к королю Филиппу.
— Сыну Анри Первого и русской княжны Анны Ярославны, — зачем-то вставил я. Мне просто приятно было упомянуть имя родной тетки моей Евпраксии, французской королевы.
— Да, — кивнул Жискар, — бедняжки Анны, которой пришлось расстаться с Киевом, одним из самых богатых городов мира, и всю жизнь прожить в нищей Франции. Правда, говорят, после смерти своего первого мужа она была очень счастлива с Валуа, хотя папа и не признал сей брак законным. Жаль, что мне не довелось знать эту женщину. Говорят, она была очень хороша собой, умна и добродетельна во всех своих проявлениях. Но когда я поступил на службу к королю Филиппу, его мать уже исчезла. По слухам, она возвратилась на свою родину и доживала свой век в Киеве.
— Не терпится узнать, что за люди пытались захватить корабль, доставшийся в конечном счете пучине, — сказал я.
— Эти люди — самые страшные и опасные во всем мире, — промолвил Жискар. — Они страшны тем, что способны на все ради того негодяя, который управляет ими. Имя этого мерзавца — Хасан ибн ас-Саббах, властелин замка Аламут. В прошлом году король Филипп отправил графа де ла Котье, у которого я состоял оруженосцем, в Персию, чтобы тот нашел Хасана ибн ас-Саббаха и вступил с ним в переговоры. Мы выехали из Парижа в мае. К августу добрались до Константинополя, а в начале октября добрались до цели своего путешествия — достигли замка Аламут, горделиво возвышающегося среди высоких гор северной Персии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147