И очнулся я, уважаемые граждане и товарищи, а также мой любознательный следователь Агранов Яков Самуилович, наверно, посередке ночи — небо надо мной черное, все в звездах, а лежу я голый, бесчувственный, считайте, уже нездешний, поперек железнодорожного полотна — на одной рельсе голова, на другой ноги. Издалека, представьте себе, слышен гудок паровоза, звон еле уловимый в рельсе под головой возник. Я с трудом повернулся, и такая боль полыхнула по всему телу, что опять стал проваливаться в некую бездну, если бы не увидел, пока еще далеко-далеко, электрический зрак паровоза. «Поезд», — понял я и подумал: «Хорошо… Только бы скорее». Не было никакого желания сползать с рельс. Нет, не так: мне — или моему «я» — было уже все безразлично, лишь бы скорее кончилось, однако тело инстинктивно дернулось, попыталось спастись, но у него не было сил.
А поезд приближался, уже был отчетливо слышен перестук колес, и рельсы подо мной ожили, содрогаясь в такт этому перестуку. Снова я — даже с каким-то радостным облегчением — подумал: «Скорее бы!»
И тут прозвучал голос. Его не было слышно, он возник во мне: «Нет, уважаемый, не торопитесь. У вас еще много дел. Тогда, в Коктебеле, помните, толковали с вами? И сейчас повторяю: чрезвычайно много ответственных дел. Архиответственных!»
Я увидел стоящего надо мной человека — не удивляйтесь, Яков Самуилович, — в черном смокинге, с белой кружевной манишкой и в черном цилиндре на голове.
«В первую нашу встречу он был без цилиндра», — подумал я. Продолговатое бледное лицо — оно казалось особенно бледным в свете звезд, глубокие темные глаза, светившиеся живостью ума и сарказмом, бородка клинышком.
«Да, да, Яков Григорьевич, — сказал „Черный цилиндр“ (пусть этот господин будет зваться так), — уж больно вы прыткий. Рановато из оболочки выкарабкиваться. Размечтались! Негоже, сударь, вести себя так… преждевременно. Повторяю: да! И еще раз да! Вам ох как много всего предстоит…
Я сразу узнал его — и по голосу, и по обличью.
И теперь одно воспоминание. Оно давно томит меня. Не уносить же его с собой в могилу? Скорее всего в скорую братскую могилу, и к моей голой ступне будет привязана бирка с моим арестантским номером.
Итак, многочтимые товарищи и граждане, уважаемые дамы и господа (сей фрагмент моих воспоминаний предназначается всему человечеству, а не только революционным рабочим и крестьянам Советской России и моим товарищам по партии), все происходит в апрельскую ночь 1918 года (числа не помню), недалеко от Феодосии, в татарском поселке Коктебель на берегу бухты ласкового Черного моря. Я, ровесник века, восемнадцатилетний, бесстрашный и беспощадный — начальник штаба Третьей украинской Красной Армии. Мы с жестокими оборонительными боями отступили сюда, в Феодосию, из Одессы. А если быть точным и честным, попросту бежали под натиском петлюровских и гетманских войск. Как же я тогда ненавидел Скоропадского!
В Феодосии затишье: отдыхаем, зализываем раны. И тут донесение: в этом самом Коктебеле в доме какого-то поэта Волошина (уже тогда я о нем что-то смутно слышал, может быть, даже стихи читал, но вспомнить ничего не мог) — словом, в доме этого борзописца скрываются не то два, не то три контрреволюционера, которых разыскивает феодосийская ЧК. У них своих, местных сил не хватает, ребята буквально горят в борьбе с контрой, каждый чекист завален делами; короче говоря, обращаются ко мне в штаб за помощью: так, мол и так, надо брать врагов революции, пока они там, да и с этим Волошиным необходимо разобраться. Страсть люблю такие дела! Беру одного местного товарища, трех своих верных бойцов из штабной охраны, проверенных. Вечером выступаем, скачем во весь опор, чтобы в начале ночи быть на месте. Пути — верст двадцать. Скачем, коней запалили. «Уже скоро», — это местный.
Ночь лунная, ясная, дорога ровная; слева, вдалеке, иногда поблескивает море. А впереди надвигается на нас черная гряда с острым пиком, который возвышается над ней, похожий на слегка согнутый большой палец.
Вправо — неясные домики с плоскими крышами, мигнули два-три огонька.
«Прибыли, — тихо сказал местный товарищ, когда мы перевели коней на шаг. Они, бедные, отдышаться не могли. — Поселок справа, а дом Волошина — слева, у самого моря. Он один здесь такой. И еще сад вокруг. Или иже парк. У татар-то все вокруг халуп голо».
Свернули мы налево, проехали немного, и я, изумившись, остолбенел от красоты: мы оказались на берегу удивительного залива или бухты, замкнутой справа черным причудливым горным кряжем, круто обрывавшимся прямо в море, а слева — далеко — горой, чем-то похожей на утюг. На море был полный штиль, абсолютная тишина, только в поселке иногда глухо перекликались собаки. Огромная луна висела над заливом, по водной глади, казавшейся темно-голубой и тяжелой, бежала широкая лунная дорожка. Что-то непонятно-завораживающее было во всей этой красоте. И что-то происходило со мной. Я забыл, зачем мы приехали сюда, что надо делать. Ничего бы не делать, только стоять у кромки моря, смотреть, вдыхать воздух, в котором перемешались запахи морских водорослей и зацветающих гор… Сейчас я могу определить тогдашнее мое состояние так: наваждение, гипнотический полусон. В реальность меня вернул голос нашего проводника: «Вот его дом».
Издалека жилище поэта Волошина своими контурами и плоской крышей, отчетливо видной при лунном свете, напоминало нечто среднее между маленьким замком и тюрьмой. Так мне показалось. Мы спешились, привязали лошадей к большой лодке, наполовину вытащенной на берег.
К дому — он оказался двухэтажным — подходили, вытянувшись цепью, стараясь ступать бесшумно, хотя мелкая галька под ногами поскрипывала. Темные большие окна. Тишина. Калитка в невысоком заборе закрыта. Узкая дорожка через густо разросшиеся кусты ведет к крыльцу веранды.
По сердцу прокатилась жаркая волна. О, эти вожделенные мгновения! Еще шагов десять — и победный, беспощадный стук в дверь. У меня почему-то садится голос, когда я ору: «Открывайте! ЧК!» — или: «Открывайте! Патруль! Проверка документов!»
К двум ступеням, ведущим на веранду, мы движемся гуськом: первым идет местный парень из феодосийской Чрезвычайки, за ним я, за мной— трое верных бойцов.
Все остальное происходит мгновенно, нереально и нелепо: с двух сторон трещат кусты, на каждого из нас набрасываются по два или три человека, и мы не успеваем оказать никакого сопротивления. У меня во рту кляп, значит, и у остальных тоже. Сильным профессиональным движением мне заламывают руки за спину, связывают, кто-то срывает с меня кобуру с револьвером — ноздрей касается едкий запах мужского пота, я слышу за собой частое дыхание.
«Все, господин поручик!» — тихо звучит голос, который может принадлежать только такому же молодому человеку, как я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161