Петров ответил мне, что через некоторое время сам приедет в Москву. Он приехал, остановился у меня и прожил дней десять в моей квартире. Нового о Гурджиеве он также ничего не сообщил…»
(Далее в протоколе допроса вырвано несколько страниц).
… — Вот-вот! — воспаленно говорил Петр Сергеевич Шандаровский, потрясая перед восторженно-возбужденным профессором Барченко стопкой ветхих листков, прошитых суровой ниткой. — Требник гурджиевского тайного общества! Здесь составленный Гурджиевым свод правил поведения членов организации. Мы можем взять его за основу!..
— Да, да! — нетерпеливо перебил Александр Васильевич. — За основу. Вы не оставите мне эти листки для ознакомления?
— Берите! Немедленно! Вам и надлежит, основываясь на гурджиевских правилах, написать устав нашей организации.
— Мне?..
— Вам! И более того, я убежден: вы, Александр Васильевич, должны возглавить наше тайное общество.
— Может быть, голубчик… Может быть! — мистическому ученому показалось, что удары его сердца слышит весь Петроград.
— И я уже знаю…— прошептал Шандаровский, понизив голос до свистящего шепота и оглянувшись на темные окна, за которыми стоял черно-серый мрак ноябрьской ночи 1924 года. — Мне кажется… У нашей организации будет такое название: «Единое трудовое братство»!
— Прекрасно! Прекрасно… «Единое трудовое братство»…
Мы возвращаемся в поздний декабрьский вечер 1924 года. А если быть точным, на календаре 27 декабря, и Александр Васильевич уже впустил в переднюю неожиданных гостей во главе с Яковом Блюмкиным (который, впрочем, выступает сейчас — как всегда в общении с профессором Барченко — в качестве Константина Константиновича Владимирова). Хозяин квартиры несколько суетливо помогает чекистам снять их кожаные черные пальто, в передней появляется Ольга Павловна, напряженная, со сдержанной улыбкой на побледневшем лице.
— Оля! — бодро кричит мистический ученый. — Принимай гостей дорогих!
— Федя! Саша! — распоряжается Константин Константинович. — Передайте хозяюшке скромные гостинцы!
«Неужели они пронюхали о моей встрече с Шандаровским? — вдруг с ужасом думает Александр Васильевич. — И… Что же? О плане… о нашем плане — тоже? Нет, нет! — успокаивает он себя. — Явиться с шампанским, поздравить под звон бокалов с Новым годом и потом арестовать? Это, госпо… простите! Это, товарищи, уже слишком!»
Нет, действительно, похоже, ни ареста, ни каких-либо других репрессивных мер не последует: уже через четверть часа все общество сидит за импровизированным праздничным столом, и Ольга Павловна прямо-таки потрясена: французское шампанское, черная икра и осетрина горячего копчения, какие-то немыслимые заграничные мясные консервы, не то немецкие, не то американские, в квадратных ярких коробках крупные ярко-оранжевые апельсины с чуть-чуть помятыми боками… Ну, а хлебушек советский, пайковый: неопределенного серого цвета, липкий, и «хозяюшка» нарезала его тоненько, чтобы всем хватило.
С треском вылетает из бутылки пробка, в старинных бокалах (из приданого Ольги Павловны) пенится шампанское.
— Что же, друзья, — торжественно провозглашает первый тост товарищ Владимиров, поблескивая металлической улыбкой, — с наступающим Новым годом! Пусть в нем сбудется все нами задуманное!.. — Он останавливает возбужденный, пристальный и несколько шальной взгляд на Александре Васильевиче. — Поехали!
Чокнулись, звон хрустально-чистый… «Поехали».
Господи! Какой забытый вкус у этого божественного напитка! И неужели все это было в нашей жизни? Новогодние застолья, нарядная елка, живые огоньки свечей, запах горячего воска, родные любимые лица за праздничным столом. И ощущение счастья, безмятежной жизни впереди, заполненной трудом, дружеским общением, уверенностью, что впереди все будет хорошо — и у тебя, и в твоем могучем отечестве…
— Позвольте вам предложить, Ольга Павловна, вот этот симпатичный кусочек осетринки? — говорит разлюбезный Эдуард Морицевич Отто.
— Благодарю вас…
— Ну, а я с вашего разрешения, — это Федор Карлович Лейсмер, узколицый, с бородкой клинышком: говор у него с приятным французским прононсом, — апельсинчик вам очищу, если не возражаете.
— Не возражай, Оля! Не возражай! — Александр Васильевич окончательно успокоился и, наверно, от выпитого бокала шампанского обрел великолепное состояние духа: «Вполне они славный народ, а мой покровитель Константин Константинович прямо-таки…»
И как раз в момент этого несколько восторженно-сумбурного внутреннего монолога профессора Барченко поднялся над столом Яков Григорьевич Блюмкин и по-хозяйски наполнил бокалы шампанским.
Вмиг все умолкли, и окончательно стало ясно, кто среди вечерних гостей главный.
— А теперь, Александр Васильевич и многоуважаемая Ольга Павловна, наш вам новогодний подарок… Или… как точнее сказать?.. Подарок-предложение. Примите его — тогда и выпьем за нашу общую удачу…
«А если не примем?» — пронеслось в смятенном сознании мистического ученого. . — Ну, а если не примете… Как говорится, вольному воля. Отказом, конечно, огорчите нас. И тогда выпьем за то, чтобы нашу печаль веревочкой завить.
Как хотите — удивительный человек Константин Константинович! Или специально для визита к своему опекаемому объекту всяких Народных выражений набрался?
И вот я, автор этого повествования, думаю: если персонажей нашей истории выстроить в список по их значимости, что получится? Первым номером, конечно, пойдет Николай Константинович Рерих. А вторым? Безусловно, товарищ Блюмкин. Мы нашего многогранного героя — в последовательном его жизнеописании, им же самим созданном, — оставили в 1920 году, когда в Лондоне он предстал перед живописцем Рерихом в маленьком кафе. Помните? Правда, в прошлом году мимолетно возник агент ОГПУ Рик — в Петрозаводске, пред Александром Васильевичем Барченко… Но что с ним было целых три года?
Может быть, еще не вырвал ручку с пером «рондо» из его цепких пальцев следователь Яков Самуилович Агранов? Еще не пробил час? Давайте-ка заглянем в архивную опись, на папке коей начертано небрежно и равнодушно: «Дело № 46. Блюмкин».
Нет, еще не пробил. А посему…
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(автобиография; продолжение)
Что же, уважаемый Яков Самуилович, вернемся к нашим баранам. По существу ничего большего вы мне не оставили, а только это говно, как бы выразился мой старший брат Лева, — камера, мерзкие непроницаемые стены, выкрашенные серо-зеленой краской (вчера долго наблюдал, как по ним гуляла стайка больших черных тараканов), окно под высоким потолком, забранное решеткой, традиционно — вонючая параша в углу, хотя там временами и журчит вода; табурет, маленький голый стол и койка, которая днем поднимается к стене, и превратить ее в кровать, придав жесткому лежаку горизонтальное положение, можно только после отбоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
(Далее в протоколе допроса вырвано несколько страниц).
… — Вот-вот! — воспаленно говорил Петр Сергеевич Шандаровский, потрясая перед восторженно-возбужденным профессором Барченко стопкой ветхих листков, прошитых суровой ниткой. — Требник гурджиевского тайного общества! Здесь составленный Гурджиевым свод правил поведения членов организации. Мы можем взять его за основу!..
— Да, да! — нетерпеливо перебил Александр Васильевич. — За основу. Вы не оставите мне эти листки для ознакомления?
— Берите! Немедленно! Вам и надлежит, основываясь на гурджиевских правилах, написать устав нашей организации.
— Мне?..
— Вам! И более того, я убежден: вы, Александр Васильевич, должны возглавить наше тайное общество.
— Может быть, голубчик… Может быть! — мистическому ученому показалось, что удары его сердца слышит весь Петроград.
— И я уже знаю…— прошептал Шандаровский, понизив голос до свистящего шепота и оглянувшись на темные окна, за которыми стоял черно-серый мрак ноябрьской ночи 1924 года. — Мне кажется… У нашей организации будет такое название: «Единое трудовое братство»!
— Прекрасно! Прекрасно… «Единое трудовое братство»…
Мы возвращаемся в поздний декабрьский вечер 1924 года. А если быть точным, на календаре 27 декабря, и Александр Васильевич уже впустил в переднюю неожиданных гостей во главе с Яковом Блюмкиным (который, впрочем, выступает сейчас — как всегда в общении с профессором Барченко — в качестве Константина Константиновича Владимирова). Хозяин квартиры несколько суетливо помогает чекистам снять их кожаные черные пальто, в передней появляется Ольга Павловна, напряженная, со сдержанной улыбкой на побледневшем лице.
— Оля! — бодро кричит мистический ученый. — Принимай гостей дорогих!
— Федя! Саша! — распоряжается Константин Константинович. — Передайте хозяюшке скромные гостинцы!
«Неужели они пронюхали о моей встрече с Шандаровским? — вдруг с ужасом думает Александр Васильевич. — И… Что же? О плане… о нашем плане — тоже? Нет, нет! — успокаивает он себя. — Явиться с шампанским, поздравить под звон бокалов с Новым годом и потом арестовать? Это, госпо… простите! Это, товарищи, уже слишком!»
Нет, действительно, похоже, ни ареста, ни каких-либо других репрессивных мер не последует: уже через четверть часа все общество сидит за импровизированным праздничным столом, и Ольга Павловна прямо-таки потрясена: французское шампанское, черная икра и осетрина горячего копчения, какие-то немыслимые заграничные мясные консервы, не то немецкие, не то американские, в квадратных ярких коробках крупные ярко-оранжевые апельсины с чуть-чуть помятыми боками… Ну, а хлебушек советский, пайковый: неопределенного серого цвета, липкий, и «хозяюшка» нарезала его тоненько, чтобы всем хватило.
С треском вылетает из бутылки пробка, в старинных бокалах (из приданого Ольги Павловны) пенится шампанское.
— Что же, друзья, — торжественно провозглашает первый тост товарищ Владимиров, поблескивая металлической улыбкой, — с наступающим Новым годом! Пусть в нем сбудется все нами задуманное!.. — Он останавливает возбужденный, пристальный и несколько шальной взгляд на Александре Васильевиче. — Поехали!
Чокнулись, звон хрустально-чистый… «Поехали».
Господи! Какой забытый вкус у этого божественного напитка! И неужели все это было в нашей жизни? Новогодние застолья, нарядная елка, живые огоньки свечей, запах горячего воска, родные любимые лица за праздничным столом. И ощущение счастья, безмятежной жизни впереди, заполненной трудом, дружеским общением, уверенностью, что впереди все будет хорошо — и у тебя, и в твоем могучем отечестве…
— Позвольте вам предложить, Ольга Павловна, вот этот симпатичный кусочек осетринки? — говорит разлюбезный Эдуард Морицевич Отто.
— Благодарю вас…
— Ну, а я с вашего разрешения, — это Федор Карлович Лейсмер, узколицый, с бородкой клинышком: говор у него с приятным французским прононсом, — апельсинчик вам очищу, если не возражаете.
— Не возражай, Оля! Не возражай! — Александр Васильевич окончательно успокоился и, наверно, от выпитого бокала шампанского обрел великолепное состояние духа: «Вполне они славный народ, а мой покровитель Константин Константинович прямо-таки…»
И как раз в момент этого несколько восторженно-сумбурного внутреннего монолога профессора Барченко поднялся над столом Яков Григорьевич Блюмкин и по-хозяйски наполнил бокалы шампанским.
Вмиг все умолкли, и окончательно стало ясно, кто среди вечерних гостей главный.
— А теперь, Александр Васильевич и многоуважаемая Ольга Павловна, наш вам новогодний подарок… Или… как точнее сказать?.. Подарок-предложение. Примите его — тогда и выпьем за нашу общую удачу…
«А если не примем?» — пронеслось в смятенном сознании мистического ученого. . — Ну, а если не примете… Как говорится, вольному воля. Отказом, конечно, огорчите нас. И тогда выпьем за то, чтобы нашу печаль веревочкой завить.
Как хотите — удивительный человек Константин Константинович! Или специально для визита к своему опекаемому объекту всяких Народных выражений набрался?
И вот я, автор этого повествования, думаю: если персонажей нашей истории выстроить в список по их значимости, что получится? Первым номером, конечно, пойдет Николай Константинович Рерих. А вторым? Безусловно, товарищ Блюмкин. Мы нашего многогранного героя — в последовательном его жизнеописании, им же самим созданном, — оставили в 1920 году, когда в Лондоне он предстал перед живописцем Рерихом в маленьком кафе. Помните? Правда, в прошлом году мимолетно возник агент ОГПУ Рик — в Петрозаводске, пред Александром Васильевичем Барченко… Но что с ним было целых три года?
Может быть, еще не вырвал ручку с пером «рондо» из его цепких пальцев следователь Яков Самуилович Агранов? Еще не пробил час? Давайте-ка заглянем в архивную опись, на папке коей начертано небрежно и равнодушно: «Дело № 46. Блюмкин».
Нет, еще не пробил. А посему…
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(автобиография; продолжение)
Что же, уважаемый Яков Самуилович, вернемся к нашим баранам. По существу ничего большего вы мне не оставили, а только это говно, как бы выразился мой старший брат Лева, — камера, мерзкие непроницаемые стены, выкрашенные серо-зеленой краской (вчера долго наблюдал, как по ним гуляла стайка больших черных тараканов), окно под высоким потолком, забранное решеткой, традиционно — вонючая параша в углу, хотя там временами и журчит вода; табурет, маленький голый стол и койка, которая днем поднимается к стене, и превратить ее в кровать, придав жесткому лежаку горизонтальное положение, можно только после отбоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161